давай отойдем.
   - Айда, чавыча, отойдем.
   И  мы  пошли  по длинному перрону к  зданию вокзала. Ташкентский  поезд
тронулся, уплывая мимо  вереницей  окон  и вереницей лиц  за стеклами, а  на
соседнем  пути  встал  другой состав, прибывший  откуда-то. Поезда  стояли в
несколько  рядов,  народ  суетился,   спешил,  громкоговоритель  то  и  дело
выкрикивал номера отправляющихся и прибывающих поездов.
   Когда мы  дошли  до вокзального здания, Утюг свернул тележку в  уголок,
где не было народа, и там,  оглядевшись по сторонам, я передал ему привет от
Пашкиного  друга,  которого звали Игорем, но у гонцов он прозывался  Моржом.
Почему Моржом, кто знает.
   - А Морж где сам? - осведомился Утюг.
   - Доходит, - ответил я. - Язва желудка замучила.
   - Как в воду глядел, - с сожалением, но и не без торжества хлопнул себя
Утюг  по  лбу. - Говорил я  ему, чавыча, еще в прошлый раз говорил, не дури,
Моржок, не лезь на хухок. Он же экстру применял, ну и перехватил через край.
Вот тебе и язвa.
   Я изобразил  на  лице сочувствие, хотя,  откровенно говоря, не понимал,
что это  за  экстра -  водка или  еще  что.  Но, слава  богу,  догадался  не
уточнять. Как выяснилось позже, под экстрой подразумевалось экстрагированное
из пластилина -  коноплянопыльцовой массы, напоминающей детский пластилин, -
самое ценное  сырье (насчет пластилина я,  кстати, знал, Виктор  Никифорович
рассказывал)  , особое конечное наркотическое вещество наподобие опиума. Это
и была экстра. В химических  лабораториях  экстра могла быть преобразована в
порошок для инъекций, как героин. Это таким, как Морж, и  прочим гонцам было
недоступно, зато они при большом  желании могли употреблять экстру - держать
ее под языком, жевать, запивать водкой, глотать вместе с хлебом. Употреблять
экстру называлось у них врезать по мозгам. Но самым доступным и простым было
все же курить анашу - кто во что горазд - в чистом виде, в смешанном составе
с табаком. Это, наверное, не хуже,  чем врезать  по мозгам, правда, действие
дыма более быстротечно, нежели другие способы.
   Все это и многое  другое из жизни самих  гонцов  я постепенно узнавал в
поездке на "халхин-гол"; под  "халхин-голом" опять же  подразумевались места
произрастания анаши. С этим "халхин-голом" я снова чуть не попал впросак.
   - А ты,  чавыча,  тоже  на "халхин-гол"? - спросил  Утюг  как  бы между
делом.
   Я вначале запнулся, не  поняв, что это за "халхин-гол" такой,  а  потом
как-то смекнул:
   - Да вроде. В общем-то да, а то чего бы мне...
   - Ну тогда вот  так.  Насчет билетов, чавыча, не беспокойся. Все будет.
Ну  а  насчет остального  -  это уже  когда вернетесь  с  травкой,  сам  Дог
разберется. Это дело не мое.
   Кто такой был Дог, который обеспечивал нас билетами, и в чем он  должен
был потом разобраться, я и не  знал и так и не выяснил до самого конца. Зато
в  том разговоре  с  Утюгом я  узнал, что  отъезд наш  в "халхин-гол"  может
состояться не раньше чем на другой день. Прежде всего  потому, что съехались
еще не все гонцы. Двое  гонцов  из  Мурманска  должны  были  прибыть  ночным
поездом.  И еще один, нe знаю откуда, мог приехать только  к утру.  Это меня
нисколько  не  волновало,  побыть лишний денек в  Москве  тоже что-нибудь да
значило.
   Прощаясь со мной до завтра, когда я в условленный час должен был прийти
на Казанский вокзал (а что мне было туда приходить, когда так и так пришлось
бы  ночевать  на  вокзале),  Утюг поинтересовался, есть ли у меня  рюкзак  и
полиэтиленовые  пакеты,  чтобы складывать  травку, то  есть анашу. Рюкзак  и
пакеты  у меня  имелись  в чемоданчике. И  он порекомендовал  мне поискать в
магазинах    какую-нибудь    герметически   закрывающуюся   стеклянную   или
пластмассовую  коробочку,  чтобы  собирать  в  нее  пыльцовую  массу  -  так
называемый пластилин.
   - Не будешь  лопухом, соберешь малость  пластилинчику,  хотя дело это и
непростое, - пояснил он. - Сам я никогда не ездил, но много слышал. Тут есть
один,  Леха, так  он за два сезона "Жигуль" отхватил.  Ездит  теперь себе по
Москве поплевывает... А трудов-то - от силы дней на десять...
   С  тем мы и расстались. Я закинул свой чемоданишко в  камеру хранения и
пошел пройтись по Москве.
   Стоял конец мая. Пожалуй, нет для Москвы лучшей поры, чем эти дни перед
началом лета. Хотя  ведь и осень, ранняя  осень, когда прозрачность воздуха,
золотистость  листвы  отражаются даже  в  глазах  прохожих,  тоже несказанно
прекрасна.  Но  мне  больше по  душе именно московское  предлетье -  и  днем
отрадно на  улицах, и белыми ночами, когда царствует до утра пересвет ночной
зари и в городе, и в звездном небе над городом.
   Я  поспешил вырваться с вокзала на  свежий  воздух, но, вспомнив, что в
центр  лучше добраться на  метро, снова окунулся в многолюдное  движение. До
вечернего часа "пик"  было еще далеко, и я через чередующиеся, гудящие смены
тьмы и света свободно доехал до самого центра. На площади Свердлова заглянул
в  мой любимый  сквер.  Круглый  сквер зеленел  и пестрел,  как  благодатный
островок среди охватившего его  кольцом непрерывного движения  и обступивших
строений. И я почти безотчетно двинулся в потоке прохожих вначале к Манежу -
думал, там какая-нибудь выставка  окажется, но Манеж  был закрыт, и  тогда я
побрел  мимо  старого  МГУ,  мимо  Пашкова  дома  на  Волхонку  и  оттуда  к
Пушкинскому  музею.  Не  знаю,  отчего  на  душе  у меня было так  покойно и
благостно  - может быть, это  от московских улиц в центре перед часом  "пик"
исходит такое умиротворение, а может быть, оно исходит от кирпичного силуэта
Кремля,  подобно незыблемому  горному  кряжу господствующего  в  этой  части
города. "Что видели эти стены и что еще увидят?" - думалось мне, и в уличных
размышлениях, наплывающих сами по себе, я забыл, что недавно сбрил бороду, и
оттого  все время прикасался к голому подбородку; забыл на  какое-то время и
то,  что  я  пытался  постичь в  гнездившемся  на  Казанском  вокзале мутном
средоточии зла.
   Нет, все-таки судьба есть,  она определяет и добрые и худые  события. И
надо же случиться такому везению, о котором, направляясь в Пушкинский музей,
я даже не помышлял. Ведь  я-то шел, надеясь в  лучшем случае на какие-нибудь
новинки в экспозиции  музея, хоть и это  было не обязательно,  - походил  бы
себе и так  просто по  залам,  освежил старые впечатления.  А  тут  у самого
входа, перед садиком, какая-то парочка, идя навстречу остановила меня:
   - Слушай, паря, тебе не  нужен билетик? - предложил некий тип при ярком
зеленом галстуке и  в новых рыжих  туфлях,  которые ему явно жали. На лице у
него и его спутницы были нетерпение и скука.
   - А что, билетов  нет, что ли?  -  поинтересовался я,  так  как никаких
очередей не видно было.
   - Да нет, это на концерт. Только бери оба.
   - На какой концерт? - спросил я.
   - А кто его знает, хор какой-то церковный.
   - В музее? - удивился я.
   - Берешь или не берешь? Отдаю два билета за трояк, бери.
   Я схватил  оба  билета  и  поспешил  в  музей. Я  не  слышал,  чтобы  в
Пушкинском   устраивались   концерты.   Но   оказалось,   как  выяснил  я  у
администратора,  что  с  некоторых  пор при  музее  действовало  нечто вроде
лектория классической музыки, главным  образом избранной  камерной музыки  в
исполнении знаменитых  музыкантов. А  в  этот  раз - вот уж диво!  - в зале,
именуемом Итальянским двориком, предстоял концерт староболгарского храмового
пения.  Вот  уж  чего  мне и  не снилось!  Неужели  будет  исполняться  отец
славянской   литургии   Иоанн   Кукузель?   К   сожалению,   администраторша
подробностей не знала. Сказала только, что ожидаются важные  гости,  чуть ли
не сам  болгарский посол. Пусть  это меня  не касалось, но я разволновался и
обрадовался, ибо от отца своего еще был наслышан о болгарских песнопениях, а
тут  на тебе  - такой подарок перед рискованной для меня поездкой. До начала
концерта  оставалось еще полчаса, и я не стал бродить по музею,  а  вышел на
улицу подышать и успокоиться.
   Ах Москва, Москва, на одном из семи взгорьев этих близ Москвы-реки, под
конец майского дня! Все отрадно и осмысленно в граде, когда  на душе ни тени
и царит  недолгая гармония бытия. Мне  дышалось свободно и глубоко,  в  небе
была ясность, на земле - тепло, и я ходил взад-вперед вдоль чугунной  ограды
сада перед музеем.
   Мне  стало жаль, что я никого не жду, - может быть,  потому, что у меня
было два билета. И  как понятно и  естественно было бы, если бы она с минуты
на минуту должна была подоспеть и я увидел  бы  ее на другой  стороне улицы,
увидел,  как  она  собирается  перейти  дорогу,  боясь,  что опоздает,  а я,
волнуясь за нее,  такую  прекрасную,  неосторожную  и  глупую,  делал бы  ей
отчаянные знаки,  чтобы  она  ни  в коем случае  не перебегала улицу, -  вон
сколько машин несется, сколько людей повсюду, и только  она одна среди  всех
несла  в  себе счастье, отпущенное мне, а она улыбнулась бы  мне  - ведь она
догадалась бы о моих мыслях по выражению моего лица. И тогда я сам, упреждая
ее, побежал бы к ней на  ту сторону улицы, за себя я не  боялся, я ловкий, а
перебежав, посмотрел  бы ей в глаза и  взял бы за  руку. Вообразив себе ни с
того  ни с сего такую сцену,  я действительно почувствовал  вдруг  тоску  по
любви и в который раз подумал, что до сих пор не встретилась мне та, которой
предопределено  судьбой  быть  моей  любимой.  Но существует  ли она,  такая
предопределенная, не придумал ли я ее и не усложняю ли простые вещи? Об этом
я много думал и каждый раз приходил к  печальному выводу, что, пожалуй,  сам
во всем  виноват, - то ли слишком многого ожидаю,  то ли  неинтересный я для
девушек  человек. Во всяком случае,  мои  сверстники оказались в этом смысле
гораздо  удачливее и  сноровистее. Оправданием могло послужить  лишь то, что
духовная  семинария препятствовала  окунуться  в  молодую жизнь.  Но и после
ухода из семинарии я нисколько не преуспел на этом поприще. Почему? Вот если
бы действительно  она явилась  сейчас,  та, которую  я готов  полюбить, то я
первым делом  сказал бы ей:  пойдем послушаем храмовое  песнопение и  в  том
обретем себя. Но потом на меня напали сомнения. А что, если это покажется ей
скучно и однообразно, не совсем понятно,  а  главное, одно дело - ритуальное
пение  в храме, а  другое -  в  светском здании при разнородной публике.  Не
получится ли, как если бы баховские  хоралы стали исполнять на физкультурном
стадионе или в казарме авиадесантников, привыкших к бравурным маршам?
   К  Пушкинскому  музею  стали  подъезжать  сверкающие  глянцем   машины,
прикатил даже  интуристский  автобус.  Значит,  настало  время.  У  входа  в
Итальянский  дворик уже  толпились люди.  Чем-то они  все  походили  друг на
друга,  и  женщины,  и  мужчины,  -  так бывает, когда люди  сообща  ожидают
какого-то  действия, события. Кто-то спрашивал лишний  билетик. Я отдал один
билет  студенту, близорукому, должно быть,  или не в тех очках. И сам был не
рад.  Он стал отсчитывать в толпе мелочь, ронял ее, я его просил прекратить,
сказал, что билеты были мне  подарены и потому один из них я дарю ему, но он
ни в какую и, когда  я уже проходил в  зал, бросил  мне  ту мелочь в  карман
куртки. Конечно, деньги мне были нужны, я жил, как говорится, на вольных, но
скудных хлебах, и все же... Смутило меня и  то, что столичная  публика  была
соответственно  одета,  а  я был  в  старых  поношенных джинсах, в куртчонке
нараспашку, в здоровых башмаках и еще с обритой бородой, к чему я так трудно
привыкал, точно бы  мне чего-то  не  хватало, -  ведь  я собрался в  далекий
путь-дорогу,  в  какие-то  неведомые  конопляные  степи  с  невесть   какими
добытчиками анаши. Но все это были незначительные мелочи...
   В высоком, в два этажа Итальянском дворике все экспонаты остались,  как
мне показалось, на местах, только  в середине зала поставили плотными рядами
стулья, на которых мы и разместились. Ни сцены, ни микрофонов, ни занавеса -
ничего  такого  не было. Там,  где  положено быть президиуму, стояла  с краю
небольшая  кафедра. Минуты через две все места были уже заняты, кое-кто даже
толпился  у входа.  Видимо, среди присутствующих было много  знакомых, между
собой  все  оживленно переговаривались, и только я один молчал,  был  сам по
себе.
   Но  вот  откуда-то  сбоку из дверей вышли  две  женщины.  Одна  из них,
служительница  Пушкинского  музея, представила другую - болгарскую,  как она
выразилась,  коллегу  из  софийского  музея  при соборе Александра Невского.
Разноголосица в  зале стихла. Болгарка,  серьезная  молодая женщина,  гладко
причесанная,  в хороших туфлях, с красивыми  ногами, что почему-то бросилось
мне в глаза, строго глянув поверх больших затемненных очков,  приветствовала
нас  и  на сносном русском  языке сделала  небольшой доклад. Рассказала, что
наряду с бесценными экспонатами церковного зодчества, старинными рукописями,
образцами  иконописи  и книгопечатания  они демонстрируют  в своем музее,  в
крипте - полуподвальных  залах  собора, на  вечерних концертах, как сообщила
она  с улыбкой,  и экспонаты  в живом  исполнении - средневековые  церковные
песнопения. С этой целью по приглашению Пушкинского музея они-де и прибыли с
капеллой "Крипт".
   - Попросим! - предложила она под аплодисменты.
   Певцы вошли,  собственно,  они оказались  здесь же,  за дверьми,  через
которые и  мы  проходили. Их было десять  человек, всего десять. Причем  все
молодые, можно сказать, мои ровесники.  Все  в одинаковых  черных концертных
костюмах, с жесткими бабочками на белых манишках, все в черных ботинках.  Ни
тебе инструментов,  ни  микрофонов, ни эстрадных  звукоусилителей,  ни  даже
помоста для сцены и никаких, конечно, световых манипуляторов - просто в зале
несколько приглушили свет.
   И  хотя  я   был   уверен,   что  сюда  собрались   слушатели,  имеющие
представление, что такое капелла,  мне почему-то стало  страшно  за  певцов.
Столько  народу  собралось,  да  и молодежь  наша  привыкла  к  электронному
громогласию, а они - как безоружные солдаты на поле боя.
   Певцы   плотно  выстроились   плечом   к  плечу,   образовав  небольшое
полукружие.  Лица их  были спокойны  и  сосредоточенны, точно они  вовсе  не
боялись за  себя.  И  еще  одну  странность я  заметил  - все они  почему-то
казались  похожими  друг на  друга.  Возможно,  потому, что  в этот  час ими
владела общая забота, общая готовность,  единый душевный порыв. Ведь в такие
мгновения все,  может быть,  и  очень важное  в другое  время в повседневной
жизни каждого, начисто исключается из помыслов - точно так перед началом боя
все думают лишь о том, как одержать победу.
   Между  тем ведущая, все  так  же серьезно поглядывая через  затемненные
очки,  дала  перед  началом  концерта  коротенькую  историческую  справку  о
своеобычности болгарской церкви, идущей от византийских корней, но со своими
особенностями,  со  своей  литургией,  коснулась  также  некоторых  деталей,
относящихся к национальным  традициям болгарского  пения.  И объявила начало
концерта.
   Певцы были  готовы. Они еще немного помолчали, настраивая  дыхание, еще
тесней  сплотились плечами, и тут стало совсем тихо, зал точно опустел -  до
того всем было интересно, что же смогут эти десятеро, как  они отважились  и
на  что надеются. И вот по кивку  стоящего справа  третьим от края - видимо,
ведущего в этой группе - они запели. И голоса взлетели...
   В той тишине как  бы  медленно тронулась с места божественная воздушная
колесница со сверкающими  ободами  и спицами и покатилась по незримым волнам
за пределы зала, оставляя  за  собой  долго не  стихающий,  всякий раз вновь
возрождающийся из неисчерпаемых  запасов духа  торжественный и ликующий след
голосов.
   Уже с зачина стало  ясно,  что этой  капеллой достигнута такая  степень
спетости,  такая  подвижность и  слаженность  голосов,  которую  практически
немыслимо достигнуть  десяти разным  людям, какими  бы вокальными  данными и
мастерством  они  ни  обладали,  и  если  бы  это  песнопение  проходило   в
сопровождении  любых, особенно  современных, музыкальных  инструментов,  то,
несомненно, такое уникальное здание на десяти  опорах разрушилось бы. Редкая
судьба  могла  устроить  такое  чудо  -  чтобы  именно  они,  эти  десятеро,
отмеченные  свыше,  родились  примерно  в  одно  и  то  же  время, выжили  и
обнаружили  друг друга, прониклись  сыновним чувством долга перед праотцами,
некогда выстрадавшими  Его,  придуманного, недостижимого и не  отделимого от
духа,  -  ведь лишь из этого могло  возникнуть такое  непередаваемое истовое
пение.  И  в этом была сила их искусства, сильного  лишь страстью, упоением,
могуществом исторгаемых звуков и чувств, когда заученные божественные тексты
лишь предлог, лишь формальное  обращение к Нему, а на первом месте здесь дух
человеческий, устремленный к вершинам собственного величия.
   Слушатели были  покорены, зачарованы,  повергнуты в  раздумья;  каждому
представился случай самому по себе, в одиночку, примкнуть к тому, что веками
слагалось в трагических заблуждениях и озарениях разума, вечно ищущего  себя
вовне, и  в то  же время вместе  со  всеми,  коллективно  воспринять  Слово,
удесятеряющее силу пения от сопричастности к нему множества  душ. И в  то же
время воображение увлекало каждого в тот неясный, но всегда до боли желанный
мир, слагающийся  из собственных воспоминаний,  грез, тоски, укоров совести,
из утрат и радостей, изведанных человеком на его жизненном пути.
   Я  не понимал  и,  по  правде  говоря, не  очень и желал понимать,  что
происходило  со мной  в тот час,  что приковало мои мысли  и чувства с такой
неотразимой силой к этим десятерым певцам, с виду таким  же, как и я, людям,
но  гимны,  которые   они  распевали,  словно  исходили  от  меня,  от  моих
собственных  побуждений, от накопившихся болей, тревог  и  восторгов, до сих
пор не  находивших  во мне выхода,  и, освобождаясь  от них  и  одновременно
наполняясь  новым  светом и прозрением, я постигал благодаря  искусству этих
певцов изначальную  сущность храмового  песнопения  - этот крик жизни,  крик
человека с вознесенными ввысь руками, говорящий о вековечной жажде утвердить
себя, облегчить  свою  участь, найти  точку  опоры  в  необозримых просторах
вселенной,  трагически уповая,  что существуют, помимо  него,  еще  какие-то
небесные  силы,  которые помогут ему в этом. Грандиозное заблуждение! О, как
велико  стремление  человека  быть услышанным  наверху!  И сколько  энергии,
сколько мысли вложил он в уверения, покаяния, в  славословия, принуждая себя
во  имя  этого к смирению, к  послушанию, к безропотности  вопреки бунтующей
крови  своей,  вопреки  стихии   своей,  вечно  жаждущей  мятежа,  новшеств,
отрицаний.  О, как трудно и  мучительно это давалось ему.  Ригведа,  псалмы,
заклинания,  гимны,  шаманство!  И столько  еще  было  произнесено  в  веках
нескончаемых мольб и  молитв, что, будь они материально ощутимыми,  затопили
бы собой всю землю, подобно горько-соленым океанам, вышедшим из берегов. Как
трудно рождалось в человеке человеческое...
   А они пели,  эти  десятеро. Богом сопряженные  вместе, с тем  чтобы  мы
погружались в себя, в кружащие омуты подсознания, воскрешали в себе прошлое,
дух и скорби ушедших поколений, чтобы затем вознеслись, воспарили над  собой
и  над миром и нашли  красоту и смысл собственного предназначения, - однажды
явившись в жизнь,  возлюбить  ее  чудесное устроение.  Эти десятеро пели так
самозабвенно,  так  богодостойно - быть  может,  сами  того  не  ведая,  что
пробуждали в  душах  высшие порывы, которые редко  когда охватывают  людей в
обыденной  жизни,  среди  постылых  забот  и  суеты.  И  оттого  собравшихся
безотчетно  переполняла  благость,   их  лица   взволнованны,  у   некоторых
поблескивали слезы в глазах.
   Как я радовался, как  благодарил  случай, приведший  меня  сюда,  чтобы
подарить  мне  этот  праздник,  когда мо