в  их  глумящиеся  рожи: "Не смейте так говорить о нашем
учителе! Вы глупые, дурные люди!"
     Но  кто  внял  бы  голосу  безответной  девчонки? И мне оставалось лишь
глотать  горючие  слезы  обиды.  А Дюйшен точно бы и не замечал оскорблений,
вроде  бы  ничего  такого  и  не  слышал.  Придумает,  бывало,  какую-нибудь
шутку-прибаутку и заставит нас смеяться, позабыв обо всем.
     Сколько  ни  старался  Дюйшен,  не  удавалось  ему  достать леса, чтобы
построить  мостик через речку. Как-то раз, возвращаясь из школы и переправив
малышей,  мы  остались  с  Дюйшеном  на берегу. Решили соорудить из камней и
дерна переступки, чтобы больше не мочить ноги.
     Если  рассудить  по  справедливости,  то  стоило  жителям  нашего  аила
собраться  да  сообща  перебросить  через  поток две-три лесины, глядишь - и
мост  для  школьников был бы готов. Но в том-то и дело, что в те дни люди по
темноте  своей  не  придавали  значения  учебе,  а  Дюйшена считали в лучшем
случае  чудаком,  который возится с ребятишками от нечего делать. Охота тебе
-  учи, а нет - разгони всех по домам. Сами они ездили верхом и в переправах
не  нуждались.  А  все-таки следовало, конечно, нашему народу призадуматься:
ради  чего  этот  молодой  парень, который ничем не хуже и не глупее других,
ради  чего он, терпя трудности и лишения, снося насмешки и оскорбления, учит
их  детей,  да  еще с таким необыкновенным упорством, с такой нечеловеческой
настойчивостью?
     В  тот  день, когда мы укладывали камни через поток, на земле уже лежал
снег  и  вода была такая студеная, что дух захватывало. Не представляю себе,
как  терпел Дюйшен, ведь он работал босой, без передышки. Я с трудом ступала
по  дну,  казалось,  усеянному  жгучими  углями.  И  вот  на  середине речки
судорога  в  икрах  вдруг  скорчила  меня  в  три  погибели.  Я  не могла ни
вскрикнуть,  ни разогнуться и начала медленно валиться в воду. Дюйшен бросил
камень,  подскочил  ко  мне,  подхватил  на руки, выбежал со мной на берег и
усадил  меня  на  свою  шинель. Он то растирал мои синие, онемевшие ноги, то
сжимал  в  ладонях  мои  застывшие  руки,  то  подносил их ко рту и согревал
дыханием.
     - Не  надо, Алтынай, посиди тут, согрейся, - приговаривал Дюйшен. - Я и
сам справлюсь...
     Когда,  наконец, переход был готов, Дюйшен, натягивая сапоги, глянул на
меня, нахохленную и озябшую, и улыбнулся.
     - Ну  как,  помощница, отогрелась? Накинь на себя шинель, вот так! - И,
помолчав, спросил: - Это ты, Алтынай, оставила в тот раз кизяк в школе?
     - Да, - ответила я.
     Он  улыбнулся  чуть  заметно,  уголками губ, как бы говоря про себя: "Я
так и думал!"
     Помню,  как  в ту минуту огнем полыхнули мои щеки: значит, учитель знал
и  не  забывал  об этом, казалось бы, пустяковом случае. Я была счастлива, и
Дюйшен понял мою радость.
     - Ручеек  ты  мой  светлый,  -  сказал  он,  ласково  гладя  меня.  - И
способности  у  тебя  хорошие...  Эх,  если  бы я мог послать тебя в большой
город! Каким бы ты человеком стала!
     Дюйшен порывисто шагнул к берегу.
     И  сейчас  он  стоит  перед  моими  глазами, как стоял тогда у шумливой
каменистой  речки,  закинув  руки  на затылок, и смотрит устремленными вдаль
сияющими глазами на белые облака, гонимые ветром над горами.
     О  чем  он  думал  тогда? Может быть, и правда в мечтах своих отправлял
меня  учиться  в  большой  город?  А  я думала в ту минуту, кутаясь в шинель
Дюйшена:  "Если  бы учитель был моим родным братом! Если бы я могла кинуться
к  нему  на  шею,  и крепко обнять его, и, зажмурив глаза, прошептать ему на
ухо самые лучшие на свете слова! Боже, сделай же его моим братом!"
     Наверно,  мы  все  любили  тогда своего учителя за его человечность, за
его  добрые  помыслы,  за  его мечты о нашем будущем. Хотя мы и были детьми,
мне  думается, мы это уже тогда понимали. Что же еще заставило бы нас каждый
день  ходить  в такую даль и взбираться на крутой бугор, задыхаясь от ветра,
увязая  в  сугробах?  Мы  сами шли в школу. Никто нас не гнал туда. Никто не
заставил  бы  нас  мерзнуть в этом холодном сарае, где дыхание оседало белой
изморозью  на  лицах,  руках  и  одежде. Мы только позволяли себе по очереди
греться у печки, пока все остальные сидели на своих местах, слушая Дюйшена.
     В  один  из  таких  студеных дней - это было, как теперь помню, в конце
января  - Дюйшен собрал нас, обойдя все дворы, и, как обычно, повел в школу.
Шел  он  молчаливый,  строгий, со сдвинутыми, как крылья беркута, бровями, и
лицо  его  казалось  выкованным из черного, прокаленного железа. Никогда еще
не  видели  мы  таким  своего  учителя.  Глядя  на  него,  мы тоже притихли:
почувствовали что-то неладное.
     Когда   на  дороге  встречались  большие  сугробы,  Дюйшен  обычно  сам
прокладывал  путь,  за  ним  шла  я,  за  мной все остальные. И в этот раз у
подножья  бугра, где за ночь намело много снега, Дюйшен пошел вперед. Иногда
посмотришь  на  человека  со  спины - и сразу поймешь, в каком он состоянии,
что  творится  у  него на душе. Вот и тогда видно было, что учитель наш убит
горем.  Он  шел с поникшей головой, с трудом волоча ноги. Я до сих пор помню
страшное  чередование  перед глазами черного и белого: мы взбирались гуськом
на  бугор  -  под черной шинелью горбилась спина Дюйшена, а выше по крутизне
над  ним  горбились  верблюжьими  хребтинами белые сугробы, и ветер срывал с
них поземку, а еще выше - в белом мутном небе темнела одинокая черная туча.
     Когда мы пришли, Дюйшен не стал растапливать печь.
     - Встаньте, - приказал он.
     Мы поднялись.
     - Снимите шапки.
     Мы  послушно  обнажили  головы, и он тоже сорвал с головы буденовку. Мы
не  понимали, к чему это. И тогда учитель сказал простуженным, прерывающимся
голосом:
     - Умер  Ленин. По всей земле люди стоят сейчас в трауре. И вы стойте на
своих  местах,  замрите. Смотрите вот сюда, на портрет. Пусть запомнится вам
этот день.
     В  нашей  школе стало так тихо, будто ее накрыла лавина. И слышно было,
как  ветер  врывается в щели. И слышно было, как снежинки с шорохом падают в
солому.
     В  тот  час, когда онемели неумолчные города, когда затихли содрогавшие
землю  заводы,  когда  замерли  на  путях  грохочущие поезда, когда весь мир
погрузился  в  траур,  -  в тот скорбный час и мы, маленькая частица частицы
народа,  затаив  дыхание,  торжественно  стояли  в  карауле  вместе со своим
учителем  там,  в  не  ведомом  никому промерзшем сарае, именуемом школой, и
прощались  с  Лениным,  мысленно  считая  себя  самыми  близкими ему людьми,
больше  всех  горюющими  о  нем.  А  наш  Ленин в своем несколько мешковатом
военном  френче,  с  рукой на перевязи все так же смотрел на нас со стены. И
все  так  же  говорил  нам  своим ясным, чистым взглядом: "Если бы вы знали,
дети,  какое  прекрасное  будущее  ожидает  вас!"  И чудилось мне в ту тихую
минуту, что он и в самом деле думает о моем будущем.
     Потом Дюйшен вытер глаза рукавом и сказал:
     - Я  ухожу  сегодня  в  волость. Я иду вступать в партию. Вернусь через
три дня...
     Эти  три  дня  мне всегда представляются самыми суровыми из всех зимних
дней,  которые  мне  пришлось  пережить.  Словно  бы  какие-то  могучие силы
природы  пытались  восполнить  на земле место великого человека, ушедшего из
нашего  мира: гудел, не стихая, ветер в яру, кружили снежные метели, железно
звенел  мороз...  Не  находила себе покоя стихия: металась, билась в плаче о
землю...
     Притих  наш  аил,  примолк  под  горами,  смутно  темнеющими  в  низких
наплывах  туч.  Из  завьюженных  труб  тянулись  тоненькие  дымки,  люди  не
выходили  из  домов.  Да  к тому еще залютовали вдруг волки. Обнаглели, днем
появлялись  на  дорогах, а по ночам рыскали вблизи аила и до самого рассвета
выли голодным, истошным воем.
     Боялась  я  почему-то за нашего учителя: как он там в такие холода, без
шубы,  в  одной  шинели?  А в тот день, когда Дюйшен должен был вернуться, я
совсем  потеряла  голову:  чуяло,  видно,  сердце что-то недоброе. То и дело
выбегала  я из дома, смотрела в заснеженную безлюдную степь: не покажется ли
учитель на дороге? Но не видно было ни души.
     "Где  же  ты,  учитель  наш?  Умоляю  тебя,  не  задерживайся допоздна,
возвращайся быстрей. Мы ждем тебя, ты слышишь, учитель! Мы ждем тебя!"
     Но степь не отзывалась на мой безмолвный крик, и я почему-то плакала.
     Тетке надоели мои хождения.
     - Ты  дашь  сегодня покой дверям? А ну, садись на свое место, берись за
пряжу.  Детей  поморозила. Попробуй выскочи еще! - погрозила она мне пальцем
и больше не выпускала из дома.
     Вечерело  уже, а я так и не знала, вернулся учитель или нет. И от этого
не  находила  себе  места.  То  утешалась мыслью, что Дюйшен, пожалуй, уже в
аиле,  ведь  не  было  еще случая, чтобы он не вернулся в обещанный день. То
вдруг  казалось  мне,  что  он заболел и поэтому идет медленно, а поднимется
буран,  так и заблудиться недолго ночью в степи. Работа не клеилась, руки не
слушались меня, пряжа то и дело обрывалась, и это бесило тетку.
     - Да  что с тобой сегодня? Руки у тебя деревянные, что ли? - все больше
свирепела  она,  косясь  на  меня.  А  потом  терпение  у нее лопнуло: - Ух,
погибели на тебя нет! Иди-ка лучше отнеси старухе Сайкал ихний мешок.
     Я  чуть  не  подпрыгнула  от радости. Ведь Дюйшен жил как раз у старухи
Сайкал.  Старики  Сайкал  и Картанбай доводились мне дальними родственниками
по  матери.  Прежде  я  частенько  у  них бывала, а иной раз даже и ночевать
оставалась.  Вспомнила ли тетка об этом, или бог ей так подсказал, но, сунув
мне мешок, она добавила:
     - Ты  сегодня  осточертела  мне,  как толокно в голодный год. Ступай и,
если позволят старики, переночуй там. Иди с глаз моих долой...
     Я  выскочила  во  двор.  Ветер  бесновался,  как шаман: захлебывался, а
потом  внезапно  накидывался, швыряя в разгоряченное лицо пригоршни колючего
снега.  Я  зажала мешок под мышкой и пустилась бежать в другой конец аила по
свежему  раскидистому  следу  конских  копыт.  А  голову  точила только одна
мысль: "Вернулся ли, вернулся ли учитель?"
     Прибежала,  а  его нет. Сайкал перепугалась, когда я застыла на пороге,
едва переводя дыхание.
     - Что с тобой? Ты что так бежала, беда какая?
     - Нет, так просто. Мешок вот принесла. Можно я у вас останусь сегодня?
     - Оставайся,  ниточка  моя.  Фу  ты,  негодница,  страху-то нагнала. Ты
что-то с самой осени не заглядываешь. Садись к огню, грейся.
     - А  ты,  старуха, мяса положи в казан, угости дочку. Да и Дюйшен часом
подоспеет,  -  отозвался  Картанбай,  который  сидел  подле  окна и подшивал
старые  валенки. - Давно бы пора ему дома быть, ну, да ничего, приедет, пока
смеркнется. Наша лошаденка к дому ходкая.
     Незаметно  подобралась  к  окнам  ночь. Сердце мое, казалось, стояло на
страже,  оно  напряженно  замирало, когда лаяли собаки или доносились голоса
людей.   А  Дюйшена  все  не  было.  Хорошо  еще,  Сайкал  скрадывала  время
разговорами.
     Так мы ждали его с часу на час, а к полуночи Картанбай устал.
     - Давай-ка,  старуха, стели постель. Не приедет он сегодня. Поздно уже.
Мало  ли  дел  у  начальников,  задержали, стало быть, а не то давно бы дома
был.
     Старик стал укладываться.
     Мне  постелили  в  углу  за  печкой.  Но я не могла заснуть. Старик все
кашлял, ворочался, шептал в ночи молитвы, а потом пробормотал беспокойно:
     - Как-то  там  лошаденка  моя? Ведь клочка сена задарма не выпросишь, а
овса и за деньги не достанешь.
     Картанбай  вскоре уснул, но тут ветер не стал давать покоя. Он шарил по
крыше,  ворошил шершавой пятерней стреху, скребся в стекла. Слышно было, как
снаружи поземка билась в стены.
     Не  успокоили  меня  слова  старика.  Мне  все  казалось,  что  учитель
приедет,  и  я  думала  о нем, представляла его себе в пути, среди пустынных
снегов.  Не  знаю,  надолго  ли  я  заснула,  но вдруг что-то заставило меня
оторвать  голову  от  подушки.  Гнусавый, утробный вой разнесся над землей и
застыл  где-то  в воздухе. Волк! И не один - их много. Перекликаясь с разных
сторон,  волки  быстро  сближались. Их подвывания слились в единый протяжный
вой,  который  вместе с ветром метался по степи, то удаляясь, то приближаясь
снова. Иной раз казалось, что они где-то совсем рядом, на краю аила.
     - Буран накликают! - прошептала старуха.
     Старик промолчал, прислушался, затем вскочил с постели.
     - Нет,  старуха,  неспроста это! Гонят они кого-то. Человека ли, лошадь
ли  окружают.  Слышишь?  Упаси бог, Дюйшена. Ведь ему все нипочем, дурень он
этакий.  -  Картанбай  всполошился,  ища в темноте шубу. - Свет, свет давай,
старуха! Да быстрей ты, ради бога!
     Дрожа  от  страха,  мы  вскочили,  и  пока Сайкал нашла лампу, пока она
засветила  ее,  яростный  вой  волков  вдруг  разом  смолк, словно его рукой
сняло.
     - Настигли,  окаянные!  - вскрикнул Картанбай и, схватив клюку, кинулся
было  к  двери,  но  в это время залаяли собаки. Кто-то пробежал под окнами,
скрипя подошвами по снегу, и громко, нетерпеливо застучал в дверь.
     В  комнату  ворвалось морозное облако. Когда оно рассеялось, мы увидели
Дюйшена.  Бледный,  задыхающийся,  он,  шатаясь,  перешагнул  через  порог и
прислонился к стене.
     - Ружье! - выдохнул Дюйшен.
     Но  мы  словно бы не поняли его. У меня в глазах потемнело, и я слышала
только, как запричитали старики:
     - Черную  овцу - в жертву, белую овцу - в жертву! Да хранит тебя святой
Баубедин. Ты ли это?
     - Ружье, дайте ружье! - повторил Дюйшен.
     - Нет ружья, что ты, куда?
     Старики повисли на плечах Дюйшена.
     - Дайте палку!
     Но старики взмолились:
     - Никуда не пойдешь, никуда, пока мы живы. Лучше убей нас на месте!
     Я  почувствовала  вдруг  странную слабость во всем теле и молча легла в
постель.
     - Не  успел,  настигли  у самого дома. - Дюйшен шумно перевел дыхание и
швырнул  в  угол  камчу.  -  Лошадь  еще  в дороге заморилась, а потом волки
погнали,  она доскакала до аила и рухнула как сноп. Там они и набросились на
нее.
     - Ну  и  бог  с  ней,  с  лошадью, главное, что сам живой остался. А не
упади  конь,  они  бы и тебя не упустили! Слава хранителю Баубедину, что все
так  кончилось.  Теперь  раздевайся,  садись  к  огню. Давай сапоги стяну, -
суетился Картанбай. - А ты, старуха, подогрей, что там у тебя есть.
     Они сели к огню, и тогда Картанбай облегченно вздохнул.
     - Ну  ладно,  чему  быть, того не миновать. А чего же это ты так поздно
выехал?
     - Заседание в волкоме затянулось, Караке. Я вступил в партию.
     - Это  хорошо.  Ну выехал бы на другой день с утра, ведь тебя, я думаю,
никто не гнал прикладом в дорогу.
     - Я  обещал  детям вернуться сегодня, - ответил Дюйшен. - Завтра с утра
начнем заниматься.
     - Эх,  дурень!  -  даже  привскочил  Картанбай и от негодования замотал
головой.  -  Ты послушай только, старуха: он, видишь ли, обещанье дал детям,
этим  соплякам!  А  если  бы  в живых не остался? Да соображаешь ли ты своей
головой, что говоришь?
     - Это  мой долг, моя работа, Караке. Вы о другом скажите: обычно пешком
ходил,  а  тут, черт меня дернул, выпросил у вас лошадь и отдал ее волкам на
съедение...
     - Да  не  о  том  речь.  Пропади она пропадом, эта кляча. Пусть будет в
жертву  тебе  принесена! - осерчал Картанбай. - Век был безлошадным и теперь
не пропаду. А будет стоять Советская власть - наживу еще...
     - Дело  говоришь,  старик,  -  отозвалась  набрякшим  от  слез  голосом
Сайкал. - Наживем еще... На-ка, сынок, хлебай, пока горячее.
     Они  замолчали.  А  минуту  спустя,  разгребая  кизячный жар, Картанбай
задумчиво промолвил:
     - Смотрю  я  на  тебя,  Дюйшен, вроде бы и не глупый ты, а скорее умный
парень.  И  не  пойму  никак,  чего  ради  ты  мыкаешься  с  этой  школой, с
ребятишками  несмышлеными?  Или  не найти тебе другого дела? Да наймись ты к
кому-нибудь в чабаны, тепло и сытно будет...
     - Я   понимаю,   Караке,   что  вы  добра  мне  желаете.  Но  если  эти
несмышленыши  будут  потом  вот так же, как вы, говорить, зачем нужна школа,
зачем  нам  учение,  то  дела  Советской  власти  недалеко пойдут. А ведь вы
хотите,  чтобы  она  стояла,  чтобы  она  жила. И потому школа для меня не в
тягость,  Караке.  Если  бы я мог лучше учить ребят, я бы ни о чем больше не
мечтал. Вот ведь и Ленин говорил...
     - Да,  к  слову...  -  перебил Картанбай Дюйшена и, помолчав, сказал: -
Вот  ты  все  убиваешься.  А  ведь слезами не воскресишь Ленина! Эх, если бы
была  такая  сила  на  земле!  Или,  ты  думаешь,  другие  не  печалятся, не
горюют?..  А ты загляни ко мне под ребра: дымит там сердце горьким дымом. Не
знаю,  право, сойдется ли это с твоей политикой, но хотя Ленин был человеком
другой  веры,  а  я  пять  раз  на  день молюсь за него. А иной раз думаю я,
Дюйшен,  сколько  бы  с  тобой  его ни оплакивали, все без пользы. Так я это
по-своему,  по-стариковски,  рассудил: Ленин в народе самом остался, Дюйшен,
и перейдет по крови - от отцов к сыновьям.
     - Спасибо  вам  за  ваши  слова, Караке, спасибо. Правильно вы думаете.
Ушел он от нас, а мы жизнь по Ленину мерить будем...
     Слушая  их  разговоры,  я как бы медленно возвращалась издалека к самой
себе.  Вначале  все  походило  на  сон.  Я  долго  не  могла  заставить себя
поверить,  что  Дюйшен  вернулся  живой  и  невредимый.  А потом, как вешний
поток,  хлынула  в  мою  раскованную  душу неуемная, неудержимая радость, и,
захлебываясь  в  этом  горячем  потоке, я заплакала навзрыд. Может быть, еще
никто  никогда  не  радовался  так,  как  я. В эту минуту для меня ничего не
существовало:  ни  этой мазанки, ни буранной ночи на дворе, ни волчьей стаи,
терзающей  на  окраине  аила единственную лошадь Картанбая. Ничего! Сердцем,
разумом,  всем  существом  своим я ощущала бесконечное, безмерное, как свет,
необыкновенное  счастье.  Я  укрылась  с головой и зажала рот, чтобы меня не
услышали. Но Дюйшен спросил:
     - Кто это всхлипывает за печкой?
     - Да это Алтынай, перепугалась давеча, вот и плачет, - сказала Сайкал.
     - Алтынай?  Откуда  она?  -  Дюйшен  вскочил  с места и, опустившись на
колени  у  моего изголовья, тронул меня за плечо. - Что с тобой, Алтынай? Ты
почему плачешь?
     А я отвернулась к стене и пуще прежнего залилась слезами.
     - Да  что  ты,  милая, чего ты так испугалась? Ну разве можно так, ведь
ты у нас большая... А ну, глянь на меня...
     Я  крепко  обняла  Дюйшена  и,  уткнувшись  в  его плечо мокрым горячим
лицом,  неудержимо всхлипывала и ничего не могла поделать с собой. Меня била
радость как в лихорадке, и я бессильна была унять ее.
     - Да  никак  сердце у ней сдвинулось с места! - забеспокоился Картанбай
и  тоже  поднялся  с  кошмы.  - А ну, старуха, заговори, пошепчи малость, да
поживей...
     И  все  они вдруг всполошились. Сайкал нашептывала заклинания, брызгала
мне  в  лицо  то  холодной,  то горячей водой, обдавала паром и сама плакала
вместе со мной.
     Ах,  если бы они знали, что сердце мое "сдвинулось с места" от великого
счастья,  о  котором  я не в силах была рассказать, да, пожалуй, и не сумела
бы.
     И  пока  я  не  успокоилась и не уснула, Дюйшен сидел возле меня и тихо
гладил прохладной рукой мой горячий лоб.


x x x

     Зима  откочевала  за  перевал.  Уже  гнала  свои  синие табуны весна. С
оттаявших,  набухших  равнин потекли в горы теплые потоки воздуха. Они несли
с  собой  весенний  дух  земли,  запах  парного молока. Уже осели сугробы, и
тронулись  льды  в  горах, и тренькнули ручьи, а потом, схлестываясь в пути,
они  хлынули  бурными,  всесокрушающими  речками,  наполняя  шумом  размытые
овраги.
     Может  быть, это и была первая весна моей юности. Во всяком случае, она
казалась   мне  краше  прежних  весен.  С  бугра,  где  стояла  наша  школа,
открывался  глазам  прек