цию по ликвидации суперменов глава мафии Нагава-сан разработал лично.
В гостинице "То восходящее, то не восходящее солнце", где остановились Серж и
Франсуаз, все было заранее подготовлено. В ночь "икс" всех портье, горничных и
коридорных заменили наемные убийцы. Снаружи отель был взят в тройное кольцо
блокады.
Супермены собирались заняться любовью, когда в их номер с трех сторон - с
балкона, от входной двери, и из туалета - стали просачиваться толпы вооруженных
до зубов головорезов.
- Негодяи! - взревел страшный голос. Приемы каратэ не сработали: все гангстеры
тут же потеряли управление над собой, попадали и поплыли в потоках крови.
Супермены прорвались к выходу из отеля, выскочили на улицу, пробив заслон из
дюжины борцов сумо. Из-за автомобилей, окружавших отель, засверкали выстрелы.
- Злодеи! - зарычал Серж, вытаскивая из кальсон огромный ржавый смит-вессон и
принялся палить. Автомобили вспыхивали, как свечки. "Их дерьмовыми "то то, то
йотами" только камины топить!" - злорадно подумал Серж. Он был настоящим
патриотом.
Из-за автомобилей появилась туча ниньдзя с самурайскими мечами в руках. С
криками "Банзай!" они устремились на смельчаков.
- Ах вы бездельники! - вскричали Серж и Франсуаз. Завязалась отчаянная схватка,
завершившаяся полным поражением негодяев: кучи трупов, как водится, плавали в
лужах крови, сверкая глазами и инкрустацией.
Раздался скрежет. Подминая гусеницами чайные домики, выкатились танки и
бронемашины. За ними бежали пехотинцы. Сверху стали пикировать камикадзе. Справа
сидел засадный полк: Нагава-сан в самоходке с резервной хоругвью.
Шквал огня!
- Негодяи, злодеи, мошенники!! - гремел Серж, уворачиваясь от рвавшихся вокруг
камикадзе. Его смит-вессон поджигал танки и бронемашины, косил пехоту.
Выкатился засадный полк. Франсуаз с криком "Бездельники!" подскочила к ней и тут
же завязала дуло морским узлом. Внутри самоходки стали рваться снаряды.
Побоище продолжалось еще полчаса. Могущественной тыкудзы больше не существовало.
Сам Нагава-сан бежал с мечом с поля боя с гордо поднятой головой. Он бежал на
Фудзияму, намереваясь на вершине распороть себе живот. Шальная шимоза,
взорвавшаяся рядом, помешала самураю исполнить долг чести. Несмываемый позор пал
отныне на весь род Нагавы.
Утренним самолетом супермены вылетели в Вавилон.
Глава 17
ГРАФ ДЕБОШ СХОДИТ С УМА
Мрачное пророчество Заххерса, брошенное Дебошу в номере отеля "Риц", стало
неожиданно сбываться. Граф уже прослыл известным сочинителем, его романы
печатались в журналах и выходили огромными тиражами в книжках в мягкой обложке.
И никто не знал, что автор прославленных сочинений неотвратимо катится в бездну
безумия.
Расстройство началось внезапно, когда в камеру графа вдруг явилась Глория.
- Своей гнусной пачкотней, которую ты называешь литературой, ты убил свою
репутацию и бросил тень на весь аристократический Вавилон! - Гневно заявила
красотка. - То, что ты пишешь - невероятная гадость! Теперь-то я точно не хочу
тебя знать! Прощай навсегда!
И Глория пропала.
Дебош очнулся. Была ночь. Тюрьма молчала, забывшись судорожным, тяжелым сном. "Я
подлец! - вдруг понял Дебош. - Я служу Маммоне! Гогу и Магогу!"
Он предался тягостным раздумьям. А под утро окончательно понял, что сам Сатана
избрал его своим орудием, дабы совратить невинных вавилонцев.
- Я анафема! Я недостоин Глории! - завыл он, вцепившись в решетку. - Я сугубый
подлец и нет мне прощения!
Вошедшие тюремщики с трудом оторвали литератора от решетки, уложили в постель и
вызвали доктора. Доктор прописал успокоительное и длительные прогулки.
Между тем болезнь графа прогрессировала. Дебош вызвал священника для исповеди,
заказал в тюремной библиотеке душеспасительную литературу и пожертвовал кучу
денег адвентистам седьмого дня.
Сознание его с каждым днем угасало. Он гнал от себя посетителей, отказывался
разговаривать со всеми, включая адвокатов. Граф перестал умываться, брить бороду
и менять белье. Он худел и все более впадал в кататонию.
Шли дни. Мир Дебоша постепенно трансформировался, изменялся.
И вот однажды граф проснулся не в камере - на берегу моря. На нем было травяное
бубу, в нечесаной шевелюре торчали перья дивного попугая какаду. Шумели волны,
покачивались пальмы, ветерок посвистывал в халтурных стенах самодельного шалаша.

Началась новая жизнь - жизнь поэта и мизантропа, жизнь, достойная гения.
По утрам граф влекся в поля. Там на тучных лугах паслись его хрюшки и козочки.
Сверкало солнышко, ласково пиликали кузнечики, прело пахло сеном, силосом,
кормовыми бобами, витаминной мукой...
Надоив ведерко козьего молока, Дебош возвращался на берег моря, туда, где у
кромки прибоя стоял рассохшийся старый рояль, прибитый некогда к берегу волнами
во время жестокой бури. Граф садился за рояль и, захлестываемый волнами,
неистребимо наигрывал рапсодии. Матросы с проходящих судов, заслыша звуки рояля,
в испуге обкладывались крестами и шептали благоговейно: "Ишь, как томятся души
грешников!"
Потом бывший граф брал мотыгу и вспучивал участок под таро. Выгонял из загона
животину, а после садился на пенек писать поэзы.
Так неторопливо проходил пасторальный день. Ввечеру, исполнив ритуальный танец
благодарения за приятный день, граф выдергивал из носков еще одну нитку: носки
служили календарем.
По ночам он вспоминал нежную Глорию и, жестоко сморкаясь и давясь рыданиями,
вновь плыл среди рифов сомнения к письменному столу. И опять возникали стихи -
под верещание цикад, под шум прибоя, под легкое потрескивание самодельного
светильника - плошки с ворванью.
"Вдохновение! - думал Дебош, окропляя слезами травяное бубу. - О! Ты не
приходишь в аристократические салоны с бельведерами! Ты приходишь под шум моря в
соленых брызгах, как пенорожденная Афродита...". Тут его мысли принимали
нежелательный оборот. Он почему-то начинал думать о белом теле Афродиты. Тело
было таким прекрасным, мягким, гладким, с такими волнующими выпуклостями, с
такой...
Дебош вскакивал, бежал к морю, окунался в холодные волны, потом возвращался к
столу и начинал творить.
В моей душе живет любовь.
Она кипит, волнуя кровь.
И не истлеет и в гробу
Под ветхим травяным бубу!
* * *
Однажды, когда Дебош в лирическом экстазе бился головой о пальмовый ствол, ему
на голову упал кокосовый орех. С тех пор Дебош обходил пальмы стороной, а
Проклятый Орех стал для него воплощением мирового Зла. Дебош упивался потенцией
уничтожить подлый овощ в любое время дня и ночи. Дабы кокос полнее осознал свое
ничтожество, граф регулярно пинал его ногой.
Я в силах уничтожить Зло.
Таков поэт! И знайте, други:
Бить Зло - поэта ремесло,
И в том поэзии заслуги!
Думая о Проклятом Кокосе, Дебош неожиданно пришел к неприятному выводу: если
уничтожить орех, на свете исчезнет не только зло, но и добро. Ибо, не зная, что
есть Зло, кто поймет, где Добро?
Дебош взопрел от такого поразительного открытия. Он немедленно кинулся к столу и
стал покрывать высушенные листья письменами. Высушенные листья часто служили ему
для черновиков.
Но тут налетел с моря шквал и вместе с частью шалаша унес и начало гениальной
поэмы.
Дебош мрачно поразмыслил и понял, что лучше всего сразу писать набело. Причем не
на листьях.
Надрываясь, он притащил с горы огромный камень и стал высекать стихи на граните.

Вот сижу я весь в тоске.
Дней как ниток на носке.
Весь покрытый любовью сижу.
Смело в дали морские гляжу.
* * *
Явилось Дебошу привидение. Испугался Дебош, а оно и говорит:
- Не бойся! Это я, твоей Глории тень! Пойдем со мной, вернее, полетим. И будет
радость, радость без конца!
Размяк Дебош. Прорезались и затрепыхались крылышки под травяным бубу. Забрался
он на шалаш сверху, чтоб прянуть в небеса, но ветхим был шалаш. Провалился
Дебош, расшибся, зато стих сложил:
Вот лежу один я здесь.
Ай-яй-яй - расшибся весь!
Что я есть? Лишь плоть гнилая.
Телесам не надо рая!
* * *
В другую ночь опять не спалось Дебошу. Встал он и начал высекать стих на
камушке, подобранном на берегу. Вдруг сверху завозилось что-то, шалаш прогнулся.
Похолодев, Дебош забрался на стол и выглянул в дыру. На крыше торчала Афродита.
Голая, прекрасная. И разбирала ветхую дранку. Моргнул Дебош - ан, не Афродита
это, а черная ведьма Эмпуза!
Дебош набрал в грудь воздуху и сказал гекзаметром:
- О злоковарная ведьма, доколе ты будешь
зубами своими терзать пенаты родные мои?
Слезу, ей-богу, с Олимпу, и крепкосильной десницей своея...
- Ась? - спросила ведьма. - Ты об чем, родимец? Я тебя нынче кушать буду.
- Ка-ак? - возопил пиита. - Нету такого закона!
И сказал стихом:
- Ты питаться мной не моги!
Потому как закона нет,
От меня в лесотундру беги!
Оэстэчу тебя! Я - поэт!
Ведьма дернулась и попыталась зажать уши.
Дебош напрягся:
- О зловредная старуха,
Кровопивнейшая муха!
Зачем ты мучаешь меня?
Тобой не буду съеден я!
Карга охнула и скатилась на землю.
Дебош закричал пуще:
- Уйди, беззубая, твои противны ласки!
- Ась?? Батюшка, да какие ж ты срамные слова глаголешь! Да как у тебя язык не
отсох! Я беспорочно сорок лет с мужем прожила!.. - старушка судорожно зашарила
вокруг в поисках клюки.
- Ужо тебе, забвенья демон! Мои стихи тебя переживут!! - победоносно взвыл
Дебош.
Старушка с жалобными воплями заметалась туда-сюда, наконец помчалась прочь, то и
дело налетая на пальмовые стволы, охая и непотребно ругаясь. А граф немедля сел
за сочинение ироической поэмы в шестнадцать тысяч строф под названием
"Дебошиада". Когда лучи утреннего солнца проникли в хижину и осветили стол, на
нем обнаружилась не только гора булыжников, исцарапанных письменами, но и
огромное количество дохлых мух, что свидетельствовало об убойной силе стихов
гения.
Кстати говоря, насекомые оказались тонкими ценителями поэтического слова. Они
постоянно клубились над пиитой и внимали ему, затаив жужжание. Стоило графу
прикрутить дурацкую рифму, как они тучей налетали на него и язвили пиитический
зад. Ох и гудела же задница Пиндара!
Иногда после обеда граф присаживался к лире, стоявшей в углу. Струны лиры
совершенно проржавели и были завязаны узелками. Граф водружал на свои кудри
пропыленный лавровый венок с ощипанным боком (Дебош употреблял лавр для супу).
Рука касалась трепетных струн. Начинал скрыпеть мотив. Слонявшиеся в кущах
аполлоны, марсии, орфеи и аэды подкрадывались к хижине и, замирая от
наслаждения, внимали пиите. Правда, то Аполлон, то Марсий, то Орфей вдруг
превращались в крутобедрую Афродиту с огромным бюстом и неохватным задом. Но
Дебош, мужественно закрыв глаза, завывал:
У, моя несравненная Глория!
Тобою одержана виктория!
Афродита меня прельщала,
Прелестями всяко улещала,
Но я не поддался,
Твоим навеки остался!
А как-то раз попал Дебош прямо на небеси и видит - сидит во облаце Господь Бог и
ест вареники. И говорит ему Бог человеческим голосом: "Угоден ты, графе, пред
очами моими! Подсаживайся и вкуси вареников!"
Подсел граф, вкусил вареников, и обуяла его гордыня. Сошел он на землю и, не
ведая, что творит, принялся тесто месить для вареников.
А еще Дебош вылепил из глины вареник (отдаленно напоминавший почему-то фигуру
все той же Афродиты), соорудил алтарь и стал молиться кумиру.
Осерчал Господь и наказал графа: прилип он к тесту, оторваться не может. "Изыди,
проклятое!" - закричал Дебош. А тесто циничное не исходит, засасывает графа, как
обывательское болото, топит. И взмолился тогда Дебош: "Господи Боже, гордыней
страдать негоже! Избави меня от теста!"
Услышал Господь молитву сиротскую и отправил тесто в геенну огненную.
Дебош же полтора месяца постился, и до того отощал, что и на ногах еле стоял.
Тут выскочил черт-искуситель и возопил, улещая:
- Воззрись, отрок! Се аз сосиска!
Воззрился граф: и впрямь сосиска!
- Грякни песнь во славу сатанинскую - сосиску дам!
Дебош подумал, вспомнил Глорию, и насупился:
- Нет, господин бес, это грех тяжкий - сатане петь. А Господь меня от теста
зверообразного избавил!
Но бес не испугался, а продолжал графа искушать.
Посредством большого магнита оказались они на горе Араратской. И сказал черт
графу:
- Если сейчас Сатане поклонишься - все царства мира под твою руку лягут, и цари
служить тебе будут, а генералы будут на посылках!
- Э-э... Все царства? - тут Дебош вздрогнул. - Значит, и Глория тоже?
- И Глория, господин граф, а как же! - немедля подхватил искуситель. - Глория!
У! Лепотная! Медовая! Прянишная!
Дрогнуло сердце пиитическое. Взял граф лиру и уже рот открыл, чтоб осанну
воспеть силе сатанинской, но тут из облака выпал вареник и графу прямо в рот
попал. Граф прожевал, проглотил, да как закричит:
- А, искушать? Так вот же тебе, поганый: "Пою Господню славу вечну, пою вселенну
бесконечну! Слава Создателю, слава! Вразумил ты меня, Боже правый!"
И сгинул черт бесследно. А Дебош спустился на землю по воздусям.
* * *
Вот однажды стоял он на берегу и пел: "Покинь, Купидо, стрелы, уже мы все не
целы!" - как налетел шквал и унес певца в море.
Граф за рояль успел уцепиться. Так и плывут. Вдруг из пучины всплыл древний бог
Посейднепр, всплакнул и сказал: "Топил, эфто, корабли раньше... И теперь буду!".

Вылез Посейднепр из воды и оказался похожим на бедного рыбака Хосе Игнасио. Сел
на рояль рядом с графом и говорит:
- Спорим, сабля всех сильнее?
- Змея всех сильнее! - обрадовался граф. Ему давно хотелось поспорить с
кем-нибудь вроде Леонсио. - Змея саблю твою сгрызет!
- Не сгрызет! Сабля змею порубит, и всех порубит. А сгрызть ее нельзя, она
люминевая!
- Змее твоя сабля - тьфу, как французская булка.
- Нет, не тьфу!
- Съест, и саблю съест, и меч, и топор! И... и...
- Врешь! Лопни твои глаза! Срамотишша слушать! - закричал Хосе Игнасио и
превратился в Хуго Заххерса.
- Ваша змея, киндер, сама сдохнет. Ее и рубить не надо.
- Не сдохнет! Она тыщу лет живет!
- Сдохнет!
- Не сдохнет! Всех съест! И тебя тоже съест!..
Из клубившегося вокруг тумана вдруг вышли архангелы в белых халатах. Схватили
они Дебоша и потащили прямо к райским вратам.
- Передайте Глории, - кричал граф, - что я за ней спущусь! Чтоб не баловала там,
на земле! А то, борони Бог, забалует - ее Господь Бог в рай не возьмет!
После чего Дебош крепко уснул. В этом состоянии он и был доставлен в
психиатрическую лечебницу.
Глава 18
МАРСИАНИН ЛОМАЕТ ЧЕЛЮСТИ
Журналист продажной бульварной газетенки "Бабилония Ивнинг" Рекс Макферсон
вернулся домой под утро. Фотокассету с сенсационными кадрами он положил в сейф,
оборудованный за задней стенкой бара, подошел к столу и упал в кресло. Руки его
привычно легли на старый верный "Ундервуд". Рекс на мгновенье прикрыл глаза. И
сразу же увидел механический апельсин, мчащийся по вавилонским улицам.
Рекс долго следил за ним. И многое понял.
Апельсин катился сам по себе, словно повинуясь какому-то немому призыву
(возможно, приказу, отданному по радио). Когда кто-нибудь из доверчивых
вавилонцев брал его в руки, очищал и пытался съесть - зверский плод внезапно
раздувался до размеров футбольного мяча. Вавилонец падал замертво, а плод,
подобрав кожуру, катился дальше.
Рекс выслеживал его целые сутки и почти не спал. Он бежал, на ходу щелкая
фотокамерой и лишь изредка останавливался перед уличными телефонами, чтобы
вызвать очередную машину "скорой помощи".
Вот в надежде на содействие на улицу вышла голодная старуха-метиска. Апельсин
прыгнул ей в руку. Глаза старушки вспыхнули бесчеловечным огнем. Зубы впились в
кожуру... Ах! К старушке, распластанной на мостовой, спешит медицинский
автомобиль.
Иногда Макферсон готов был поклясться, что слышит тонкий, гнусный голосок
цитруса:
- Челез все - к нему. Челез все - к Господина! Вилли-валло! Еще один поволот. Я
слысу голос Господина... Но сто это? Меня подбилает маленькая машиника!
Маленькая машиника - самая злая машиника! Ну!? Вилли-валло!
Маленькая машиника - худенький подросток - остается лежать в ожидании помощи.
Макферсон понимал: впервые в его многотрудной жизни ему улыбнулась настоящая
журналистская удача. В голове уже зрел план будущей сенсационной статьи.
Название напрашивалось само собой: "Марсианин ломает челюсти".
Макферсон сдул пыль с "Ундервуда", вставил чистый лист бумаги и принялся за
дело.
Незаметно текло время. Исписанные листы вылетали из машинки.
Работу прервал неистовый звонок в дверь. Макферсон выругался и пошел к двери. В
комнату просунулся широкоплечий мужчина в черной шляпе и белом плаще. Это был
агент ВРУ Сэм Джефферсон.
- Я из разведывательного управления. Мне необходимо с вами переговорить, мистер
Макферсон.
- Черт побери! Меня нет дома!
- Ошибаетесь. Дома вас есть, мистер Макферсон, - Джефферсон проник в прихожую и
двинулся в комнату. - Ни Раллоу из "Стар", ни Шеррон из "Стрит", ни даже Фелтон
из "Пост" ничего об этом не знают...
Макферсон мгновенно уловил смысл сказанного и приосанился.
- Слушаю вас.
- Сочиняете статью? - осведомился Джефферсон, закуривая. - Случайно не об
апельсине, который надувается, как мячик?
Сэм Джефферсон бесцеремонно заглянул в бумаги, разбросанные по столу.
- Ага. Так я и думал. "Марсианин ломает челюсти". Блестяще. Поздравляю вас с
удачным заголовком.
- Черт побери! Не очень-то вы деликатны! - выругался Макферсон.
- Я же на службе, мистер Макферсон... - Агент перевел взгляд на входную дверь,
внезапно вскочил, метнулся к ней и ловко сунул горящую сигарету в замочную
скважину.
- А-а-а!.. - из-за дверей донеслись причитания и быстро удаляющийся топот.
Сверхсекретному агенту далекой пальмовой монархии потребовалась срочная помощь
окулиста.
- Вот видите, в какой обстановке приходится работать, - Сэм Джефферсон со
вздохом развел руками и вернулся к столу. - Тут не до сантиментов.
Макферсон, у которого был бледный вид, с готовностью согласился.
- Дело очень простое. Об апельсине знаем лишь вы и я. Нас всего двое, мистер
Макферсон. Остальные -  пострадавшие или безмозглые свидетели, которые ничего не
поняли. Мы ведь с вами сможем договориться?
- Черт побери! О чем вы?
- Если вы откажетесь от мысли опубликовать свою статью... - начал Джефферсон.
- Что-о? Этого не будет! Никогда!
- Будет. И не таких уламывали.
И Сэм Джефферсон с грохотом водрузил ноги на стол.
Мистер Макферсон с ужасом посмотрел на ребристые подошвы, на драгоценные листы с
блестящей статьей... Фортуна опять поворачивалась к нему задом.
- Я не могу! Это насилие! - сделал последнюю попытку Макферсон.
- Нет, вы согласитесь совершенно добровольно. Весь вопрос заключается лишь в
сумме.
Макферсон подпрыгнул.
- Творчество не продается!
- А я и не собираюсь покупать ваше творчество. Оставьте его своим поклонникам.
Мне нужна статья и уверенность, что информация останется в тайне.
- Да... Но... - Макферсон снова взглянул на подошвы. - Я мотался за апельсином
больше суток... Такая сенсация... Журналисту впервые улыбнулась удача...
- Она продолжает вам улыбаться! - заявил Джефферсон и вытащил чек. -
Государственное казначейство не обеднеет, если вы назовете достаточно весомую
сумму, мистер Макферсон. Скажите, сколько - мне надо проставить сумму в чеке.
Макферсон задышал тяжело и неровно. В голове завертелись соблазнительные
картины. Отдых на лучших курортах. Безбедная жизнь молодого повесы. Конец всем
мытарствам и меблирашкам. Вино. Женщины. Карты. И... и... и...
- Мне надо подумать... Это так неожиданно... Вы понимаете... - бессвязные слова
слетали с пересохших губ Макферсона.
- Давайте я вам помогу. Десять тысяч лимонов.
- Десять?.. Тысяч?.. Подождите... Мне надо...
- Не надо. Давайте я проставлю в чеке сумму в двадцать пять тысяч. Это очень
большие деньги. Вам их никогда не заработать никакими статьями.
- Да... О!.. Конечно! Но...
Джефферсон достал авторучку и вписал сумму. Макферсон судорожно схватил чек и
стал его изучать. Тем временем Джефферсон молча сгреб со стола все бумаги,
заглянул в мусорную корзину. Макферсон вручил ему фотопленку. Кивнув на
прощанье, Джефферсон задержался в дверях.
- Кстати, у вас ведь есть запись голоса этой твари? Я имею в виду механический
апельсин.
- Нет! - быстро соврал Макферсон.
- Жаль, - задумчиво произнес Джефферсон. - Мне