ется!"  -  торжествующе  бормотал
Малахов, не замечая противоречия между этими мыслями  и  тем,  что  он
делал.  Но  ему  было   мало   того,   что   фашист   обречен   самими
обстоятельствами. При чем здесь обстоятельства! Он  сам  должен  убить
этого фашиста.
   Алексей Иннокентьевич настолько углубился в эти мысли, что перестал
слушать фон Хальдорфа, пока наконец инстинкт  не  подсказал  ему,  что
происходит нечто ненормальное - такое, чего  не  может  быть.  Алексей
Иннокентьевич не сразу услышал этот голос, а когда услышал,  не  сразу
понял, чем он вызван. Но сказался  опыт.  Небольшой  сосредоточенности
было довольно, чтобы уловить причину.  Вот  уже  несколько  минут  фон
Хальдорф делился, очень доверительно, некоторыми  подробностями  своей
работы, такими вещами, о которых не имел права говорить ни при  каких,
даже самых крайних, обстоятельствах. Тем более - с Малаховым. "Что  бы
это значило?" - подумал  Алексей  Иннокентьевич,  и  еще  прежде,  чем
вопрос  прозвучал  в  нем,  он  уже  знал  ответ:  фон  Хальдорф   так
доверителен, так откровенен  только  потому,  что  знает,  уверен,  не
сомневается; Малахов отсюда не выйдет... Он это уже решил,  и  сколько
минут или секунд остается до того, как он поставит точку, фон Хальдорф
уже знает твердо.
   - Ваша система  хороша,  барон,  -  сказал  Алексей  Иннокентьевич,
садясь в воду и тяжело дыша. "Пусть думает, что я  уже  обессилел",  -
решил он. - И все же признайте, что дело не только в том, что удача от
вас отвернулась и густо обсели оводы, - он ткнул в себя пальцем. -  Вы
забыли о самом главном в вашем деле.
   - Даю вам  ровно  три  минуты  на  передышку,  -  засек  время  фон
Хальдорф. - Так о чем же я забыл?
   - О блокировке.
   Фон Хальдорф расхохотался.
   - Если б она у вас была, -  продолжал  Алексей  Иннокентьевич,  уже
уверенный, что ловушка сработала; а еще вероятней,  что  фон  Хальдорф
заметил ее, но уже не боится, - вы б не оказались к шестидесяти  годам
у разбитого корыта. Ну подумайте сами: кому вы будете нужны  со  своей
системой воспитания кадров, если самих кадров нет,  если  они  ждут  в
своей глубокой конспирации, не зная, что концы веревочек сгорели. И вы
их никогда не найдете.
   - Яма для простаков, - подтвердил фон Хальдорф подозрения Малахова.
- Но я вам все-таки отвечу. Глядите.  -  Он  достал  откуда-то  из-под
плаща плоскую металлическую коробку, напоминающую большой портсигар. -
Здесь есть все. Самое главное. А если потеряю и это, дома, в Германии,
есть еще один дубликат. Удовлетворены?
   "Вот мы и вышли на последнюю черту, - понял Алексей  Иннокентьевич.
- И если раньше я мог сомневаться, убьет он меня или  нет,  то  теперь
варианты исключены".
   Завал еще не был разобран до конца, но за слабым заслоном  кирпичей
уже слышался шум воды  в  той  части  коридора.  Возможно,  достаточно
посильней толкнуть последнюю преграду - и путь будет расчищен.
   Пора.
   И все же Алексей Иннокентьевич опоздал. Что-то случилось такое, что
несколько мгновений выпало из  его  памяти.  Впечатление  было  такое,
будто он долго спал, стоя на четвереньках, и во сне  упал  на  кирпичи
лицом. Руки не слушались. Куда им было оторвать от  камней  это  тело!
Там, куда попала пуля - в спине слева, - лежал огромный булыжник.
   "Ах, так это пуля!  -  понял  Алексей  Иннокентьевич,  и  откуда-то
задним числом выплыло воспоминание  о  страшном,  как  обвал,  грохоте
выстрела. - Ах, так это только пуля... В  спину,  выходит,  стрелял...
сволочь..."
   Алексей  Иннокентьевич  все  же  приподнялся,  привалился  к  стене
плечом, и сел, и  тогда  только  увидел  Уго  фон  Хальдорфа.  Положив
включенный фонарик так, чтобы он светил на  Малахова,  фашист  набивал
патронами обойму своего "вальтера". Он  доставал  патроны  из  кармана
плаща, суетливо тыкал их, не попадая сразу. Вот оно как: он забыл, что
отстрелялся, пока удирал от разведчиков, и что в  пистолете  оставался
только один патрон...
   Они смотрели друг другу в глаза,  и  пальцы  фон  Хальдорфа  совсем
перестали его слушаться. "Он и меня боится, и остаться один боится  не
меньше",  -  понял  Алексей  Иннокентьевич,   нащупал   правой   рукой
устойчивую опору (левая уже слушалась плохо) и встал.
   Фон Хальдорф словно очнулся, стал забивать обойму в рукоять, она не
входила, а он не опускал глаз, чтобы поглядеть,  в  чем  дело,  и  все
смотрел прямо в глаза Малахову, и предчувствие смерти уже  читалось  в
этом взоре.
   "Мой немец, мой!" - чуть не закричал Алексей Иннокентьевич и шагнул
к врагу.
   Потом он долго сидел возле прохода в завале и ни о  чем  не  думал.
Может, и не очень долго сидел, но ему-то показалось, что прошло  много
дней, что он засыпает и просыпается, засыпает - и  просыпается  снова.
Было темно, но он не жалел ни об утонувшем фонарике, ни  о  пистолете,
который   тоже   куда-то   завалился.   Он   чувствовал   безграничное
удовлетворение и улыбался.
   Потом он вспомнил о мальчишках, своих  разведчиках.  Вспомнил,  что
был занят только собой, а о них не думал, и от этого ему стало стыдно.
Он встревожился: как они  там  будут  -  одни?  Забытое,  тяжелое,  но
сладостное чувство ответственности вошло  в  него  душевной  тревогой,
наполнило всего и даже выплеснулось наружу; даже  воздух,  гудящий  от
падающей, льющейся отовсюду воды -  и  тот  насыщался  этой  тревогой,
поляризовался ею.
   Алексей Иннокентьевич ощупал грудь, плечо. Пуля прошла чуть  пониже
ключицы. Кровь уже унялась, да и сам он пообвыкся, притерпелся.
   Как же я мог забыть о них? думал Алексей Иннокентьевич, забираясь в
проход. Вода уже поднялась и сюда, но стояла еще довольно  низко,  так
что можно было  пробраться  не  захлебнувшись.  Алексей  Иннокентьевич
выбил в конце прохода последние  кирпичи  и  выбрался  на  ту  сторону
завала.  Посидел,  вспоминая,  как  далеко  главный  выход.  Кружилась
голова, и все время чудился какой-то свет то сбоку, то сзади.
   Алексей Иннокентьевич сполз в воду. Идти уже было невозможно, и  он
поплыл. Мысли у него при этом вдруг прояснились, он знал,  что  и  как
ему делать.
   Он подплыл к месту, где вода подступала под самый потолок  коридора
и между водой и потолком метались только  огромные  воздушные  пузыри.
Лестница на поверхность была где-то здесь. Может быть, совсем рядом, а
может, и  подальше.  Алексей  Иннокентьевич  в  последний  раз  набрал
побольше воздуха в грудь, нырнул и поплыл вдоль правой стены коридора,
касаясь ее при каждом  гребке,  чтобы  не  пропустить  дверь,  ведущую
наверх, если только она ему попадется.


20

   Проще всего получилось у Ивана Григорьевича и Рэма. Они спрыгнули с
вездехода первыми и добежали до двери в  шлюзовую  еще  до  того,  как
раздались выстрелы; никто не обратил на них внимания. В шлюзовой  было
пусто. Это был аккуратный, но довольно темный сарай, добрую треть  его
занимал стационарный компрессор; тут же был шлюзовой стенд;  хозяйство
до удивления примитивное.
   Рэм заложил дверь ломом и сел возле окна на коробку с инструментом.
После вчерашнего  ушиба  он  держался  неестественно  прямо.  Но  Боря
Трифонов хорошо постарался. Боль хоть и не совсем отпустила, но  стала
терпимой, а главное - двигаться было возможно.
   Стрелять отсюда было бы неудобно, сектор обстрела вовсе никудышный:
много мертвых зон, часть двора  закрыта  штабелем  пустых  ящиков.  Но
выбирать не приходилось. Рэм закурил и  по  перекатам  пальбы  пытался
угадать, как протекает бой. Несколько раз в поле его зрения появлялись
эсэсовцы, однако Рэм не стрелял: сейчас это не входило  в  их  задачу,
только могло ее осложнить.
   Иван Григорьевич подошел  к  нему  как  раз  в  тот  момент,  когда
вездеход, делая второй круг по двору, задел ящики, штабель  рухнул,  и
панорама двора полыхнула им в глаза солнечным ослепительным блеском.
   - Готово, - сказал Иван Григорьевич.
   - Во Борька их чешет! - засмеялся Рэм. - Супер-экстра-люкс!
   - Ребята взяли на себя слишком много.
   - Это точно. Гансы их не выпустят  после  такого-то  концерта!  Уже
вцепились, как шавки.
   - Прикроем?
   - Нет, - сказал Рэм. - Мне это место нравится своей тишиной,  а  вы
хотите нарушить всю идиллию. - Рэм был из интеллигентной семьи и  знал
такие словечки, что от другого за всю жизнь не  услышишь.  -  И  кроме
того, я не могу отвлекаться. Мне еще обязательно надо поиметь  рандеву
с одним приятелем.
   - Ты это серьезно?
   -  Абсолютно.  Мы  выполнили  задачу  чисто.  Теперь  каждый  может
заняться личными делами. Я чувствую к  этому  позывы.  А  погибнуть  в
банальной драке с дубарями-охранниками - для  этого  большого  ума  не
надо. Добровольцы могут сделать два шага вперед, но -  пардон-мерси  -
без меня!
   - Выходит, Сашка и Борька пусть животы кладут,  а  ты  чистюля,  ты
ручки умываешь.
   - Ты сердишься, Юпитер, значит, ты не прав, - сказал Рэм и  щелкнул
шпингалетом окна, открыл шпингалет, чтобы, если понадобится  стрелять,
оконная рама открывалась сразу, от одного легкого  толчка.  Он  сделал
это, потому что  эсэсовцы  опять  побежали  через  двор,  и  несколько
мгновений было похоже,  что  сейчас  все-таки  придется  драться.  Эти
эсэсовцы были уже с оружием,  они  перебегали  умело,  сразу  видно  -
бывалые  солдаты.  И  Рэм  даже  наметил  себе,  что  первого   снимет
долговязого фельдфебеля с одним незакатанным рукавом и  с  танкистским
автоматом. Рэм неуютно чувствовал себя в этом сарае, где дощатые стены
были никакой не защитой; одна только видимость, а не защита:  в  любом
месте их можно было  пробить  даже  из  пистолета,  а  про  карабин  и
говорить нечего. Правда, можно было отступить за компрессор, но  тогда
пропадал обзор, не говоря уж о том, что  психологически  это  было  бы
равнозначно  поражению:  обороняющийся  как  бы  признавал  этим  свою
слабость и обреченность; дальше сразу следовала бы агония.
   - Однако, Большов... - начал было  Иван  Григорьевич,  но  Рэм  его
перебил:
   - Оставьте ваши  прописи  для  политзанятий,  товарищ  старшина.  Я
задание выполнил? Выполнил. А теперь  желаю  заняться  своими  делами.
Ясно? На фига мне, пардон, при этом ваша самодеятельность? У меня свой
номер.
   И тут он  увидел  наконец  того,  кого  так  напряженно  все  время
высматривал:  вдоль  стены,  где   ползком,   а   где   стремительными
перебежками, к воротам пробирался  высокий  белокурый  штурмбаннфюрер.
Фуражку он потерял, и поэтому его красивое лицо было видно отлично,  и
соломенные  кудри  картинно  метались  при  каждом  повороте  античной
головы.
   - Ах ты, мой Зигфрид! - нежно произнес Рэм. - Ну  уж  сегодня-то  я
доберусь до твоего горлышка, птенчик.  -  Он  повернулся  к  Ярине.  -
Привет, Иван Григорьевич! Спешу на свидание. К Герострату!
   Рэм приоткрыл дверь, и выскользнул  наружу,  и  сразу  же  исчез  -
словно растаял.
   "Пора и мне", - решил Иван Григорьевич. Он прикинул, как безопасней
добраться до панского особняка, и двинулся короткими перебежками -  от
укрытия к укрытию. Его  обстреляли  только  раз,  а  потом  он  увидел
человека, который подавал ему сигналы рукой, и  это  уже  был  капитан
Сад. Капитан был в своей форме; немецкие френч и каска лежали на бочке
с песком. Он ничего не спросил про Рэма. И ничего не сказал про других
парней. Он по-прежнему думал, что счет их жизням идет  на  минуты,  но
это было уже неважно, поскольку появление Ивана Григорьевича  означало
еще один успех.
   - Что с вами, товарищ капитан? - спросил Ярина. - Вы ранены?
   - Не знаю, - сказал капитан Сад. - Вот увидел вас - и вдруг  понял,
что сил у меня больше нет.
   - На душе отлегло.
   - Может быть. Черт! Кажется, засыпаю...
   - Идемте в дом, - сказал Ярина.
   Дом был пуст, и почти  весь  замок  -  тоже.  Фашисты  отдали  его,
закрепившись в башне и нескольких  прилегающих  постройках,  и  теперь
перегруппировывали силы. Первую схватку  они  проиграли,  но  огромное
неравенство сил сохранилось. Сейчас оставшиеся в живых офицеры поведут
их в контратаку. Все кончится в десять-пятнадцать минут.
   Со второго этажа навстречу капитану Саду спустились трое. Это  были
его разведчики - из группы, что не вернулась. Он знал, что встретит их
здесь; сердцем чувствовал. Он обнял каждого  из  трех  -  это  было  и
приветствие, и прощанье сразу, - и каждого из трех держал чуть дольше,
чем было надо. Но не от избытка чувств и не от  собственной  слабости.
Просто что-то случилось с ним,  и  он  перестал  с  прежней  четкостью
контролировать время; а оно то останавливалось, то вдруг  оказывалось,
что прошло уже несколько минут, а он не мог вспомнить,  чем  они  были
заполнены.
   - Где Коля? - спросил капитан Сад.
   - Его убил охранник, - сказал один из трех. - Но не в  первый  раз.
Когда он спустился туда в первый раз,  он  только  оглушил  охранника,
чтоб не поднимать шума. А потом оказалось, что мы забыли новенького.
   - Алексея Иннокентьевича?
   - Не знаю, как его звали. Мы его не нашли.  А  вот  Колю  эта  сука
убила. Очухался в воде, и, когда мы пошли за этим -  за  новеньким,  -
встретил...
   Еще кусок времени выпал из сознания.  Или  только  показалось,  что
выпал.
   Он увидел Сашку.
   - А вот и ты наконец. Где рация?
   - В вездеходе.
   - Давай связь. Минут пятнадцать я могу тебе обещать, больше -  вряд
ли.
   - Слушаюсь.
   Сашка, качаясь, держась за стену, побрел наружу. Бедолага!  Слишком
много ему досталось для первого раза.
   Капитан  Сад  поглядел  на  часы  и  опять  удивился,  потому   что
жандармской колонне давно пора было появиться во  дворе.  Предчувствуя
очередной сюрприз, он тяжело поднялся на  второй  этаж,  подумал  -  и
пошел влево, в кабинет Уго фон Хальдорфа.
   Он сразу все понял. Бронетранспортеров еще не было -  переправу  не
навели, а жандармы рассыпались в цепь, но не  прямую,  а  дугой,  и  в
фокусе  этой  дуги  двигались  два  человека  -  Райнер   и   Володька
Харитончук. По прямой до них оставалось метров двести, не больше.  Все
же капитан схватился за свой цейсс. Он нес на себе  Норика  Мхитаряна.
Он бежал из последних сил, ноги заплетались, и  лицо  было  перекошено
гримасой до  неузнаваемости.  Харитончук  прикрывал  отход.  Связанные
ремнем через плечо, на груди и на спине  у  него  висели  по  цинку  с
патронами. А под мышкой он тащил сорванный с  турели  крупнокалиберный
пулемет. Райнер отступал неторопливо,  пятился,  то  и  дело  разрывал
воздух четкими очередями. Очевидно,  стрелял  он  удачно,  потому  что
немцы рыли носами землю и не рисковали.
   И вдруг капитан Сад увидел выход из положения.
   Он побежал в соседнюю комнату, посмотрел оттуда  на  башню.  Так  и
есть!  Наверху  эсэсовцы  буквально  лезли  на  парапет  -   наблюдали
спектакль, который давал Райнер; им было не до разведчиков!..
   Капитан промчался по коридору, сбежал по лестнице.
   - Гранаты к бою! Приготовиться к атаке!
   - Товарищ капитан, да как же можно...
   - Сашка, ты остаешься. Ты должен выйти  на  связь!  Если  даже  нас
сейчас перебьют, ты не имеешь права умереть, пока не передашь, что  мы
выполнили задание.
   - Слушаюсь.
   - За мной.
   Он расставил всех четверых возле двери и окон, глядевших в  сторону
башни, и в тот момент, когда Володька Харитончук и Райнер появились  в
воротах замка, повел свой отряд в атаку. Они захватили башню, но  двое
погибли,  один  умирал,  а  Ивану  Григорьевичу  автоматной   очередью
перебило ноги.
   Подошли Харитончук и Райнер. Оба были ранены. И  Норик  -  типичное
дело в гранатном бою - был весь изорван осколками. Однако дышал.
   - Ты не огорчайся. Как я понимаю, твоему барону уже  капут.  Утонул
внизу. В бункере.
   Райнер поперхнулся воздухом, выпучил глаза и смотрел на капитана  с
отчаянием. Потом сел на каменный пол, схватился за голову и заплакал.
   Подошел Сашка. Связи не было.
   - Если я еще раз увижу, что ты отошел от рации... - сказал  капитан
Сад, но не нашелся, чем пригрозить. - Ну постарайся, пожалуйста.
   Вместе с Харитончуком они забаррикадировали вход в башню.  Потом  в
воротах появился жандармский  офицер  с  белым  флагом.  Он  предложил
капитуляцию, иначе немедленно начнется обстрел башни из шестиствольных
минометов. Нет, сказал капитан Сад, уходите, а то я  не  могу  на  вас
спокойно смотреть. Уходите от греха. Как  угодно,  сказал  жандармский
офицер, так и быть, даю вам еще полчаса сроку. А пока  посмотрите, что
вас ждет, если вы не сдадитесь добровольно.
   Он ушел в ворота и потом неторопливо и  не  оборачиваясь  шагал  по
пыльной дороге  к  бронетранспортерам,  которые  наконец-то  появились
откуда-то   сбоку   и   теперь   стояли   позади   редкой   цепи.   От
бронетранспортера отделилась группа солдат. Они подошли  к  одному  из
дубов и стали отпиливать его  ветви.  Через  несколько  минут  остался
только уродливый обрубок, впрочем, издали похожий на крест. Потом двое
солдат вывели из бронетранспортера человека со  связанными  за  спиной
руками. Несколько шагов он шел спокойно, но,  когда  увидел,  что  его
ждет, вдруг стал, неожиданно подсек одного солдата точным ударом ноги,
другого ударил головой в лицо и бросился прочь. За ним  со  свистом  и
гоготаньем побежали человек пятнадцать,  быстро  догнали,  свалили  на
землю, но почти не били и на поднятых руках понесли к дереву.  Человек
извивался, пытался дергать ногами, кусался и кричал. Все  время,  пока
его несли, он страшно кричал, молил о чем-то: отдельные слова до башни
не долетали, только голос...
   Капитан Сад встал на парапет, поднял правую руку и сделал знак: "Мы
с тобой!"
   Раненого подтащили к дереву, но он даже  не  взглянул  на  страшный
обрубок. Пока его привязывали, и прибивали ладони  к  дереву  широкими
солдатскими штыками, сваливали к ногам  хворост,  и  поливали  его  из
канистры бензином.
   Но тут не выдержал Райнер. Он схватил пулемет и  вдернул  в  затвор
ленту.
   - Звери! Негодяи!
   - Стой, - сказал капитан Сад. - Тебе нельзя. Это должны сделать мы.
   Капитан Сад хотел еще что-то сказать, но ничего у  него  не  вышло,
потому что его рот свела судорога. Его глаза остекленели и смотрели  в
одну точку: на обрубок дерева и прибитого к нему плоскими  солдатскими
штыками маленького человечка. Фашисты хорошо рассчитали:  из  автомата
их было не достать.
   Капитан Сад вдруг улыбнулся, но лучше бы он не делал этого -  такая
получилась улыбка. Он вдруг решился, рванул ворот гимнастерки, так что
пуговицы отлетели.
   - А ну-ка, подставляй плечо.
   Райнер встал на одно колено, и, когда капитан Сад положил  пулемет,
как ему было удобней, он плотно взял  кожух  в  свой  огромный  кулак,
потому что не очень верил, что  капитан  сможет  сам  хорошо  удержать
пулемет. Ствол пулемета  вдруг  задергался.  В  первые  секунды  возле
дерева ничего не изменилось, а  затем  фашисты  бросились  врассыпную,
падали, катились в раскаленной желтой пыли. Только  один  раненый  был
там неподвижен. Он уронил голову на грудь и уже не шевелился.
   Потом начался ответный  ураганный  огонь  с  бронетранспортеров.  В
воздухе завыло,  заскрипело  пронзительно  -  и  прямо  посреди  двора
рванули первые мины.
   Связи не было.
   Все ушли в подземелье, один только Харитончук наблюдал в бойницу за
передвижением фашистов, чтобы не прозевать нападение.
   Связи не было, и капитан Сад чувствовал,  как  отчаяние  овладевает
им. "Что это со мной, - думал он, - ерунда какая. Ну не свяжемся.  Что
с того? Задание ведь выполнено. Вот что главное - задание выполнено. А
узнают об этом или нет..."
   Однако обмануть себя он не мог.  Он  хотел,  чтобы  там,  в  родной
дивизии, узнали о них, о том, что они сделали, как они победили. Он не
мог себе представить, как он умрет - и никто не узнает, что  это  была
победа. Он чувствовал, что их  подвигу  не  хватает  точки.  Это  было
несправедливо, обидно до слез.
   ...И дождь не смывает... и дождь не смывает сурик с  их  безымянных
обелисков... Никто не узнает, и дождь не с