т  Лукас.
Связать себя с людьми, жившими  прежде,  видеть  во  сне  дом,  а  потом
исчезнуть... Она  разогнулась  так  стремительно,  что  я  вздрогнул  от
неожиданности.
   - Не знаю, для чего я ее храню. - Она забрала у меня холщовую  сумку.
- Ему она больше не пригодится.
   Поскольку все было уже сказано, я вернулся за свой  стол  и  к  своей
книге. В записях церковного старосты,  как  мне  следовало  бы  знать  и
самому, было легче всего отыскать нужную информацию; здесь фиксировались
взносы  прихожан  церкви  Св.  Иакова  в  Кларкенуэлле,  которая  раньше
именовалась женским монастырем Св. Марии, и для начала я  решил  изучить
промежуток от 1560 до 1570  года.  Разбирать  написанное  не  составляло
труда - главным образом благодаря тому, что рядом со  старым  монастырем
находилось очень мало частных домов, - и вскоре я увидел то, что  искал.
Это было  упоминание  о  "доме  Клок,  за  монастырской  часовнею".  Оно
относилось к 1563 году, а в графе против названия дома  стояло:  "Получ.
от Джона Ди - обычная десятина".
   Я невольно издал торжествующий клич (теперь  мне  думается,  что  Дэн
Берри выразил радость по поводу своей находки точно таким же возгласом):
"дом Клок" рядом с часовней, несомненно, и был моим домом  шестнадцатого
века  на  Клоук-лейн.  Имя  владельца  тоже  было  мне  знакомо,   хотя,
обрадованный и возбужденный своим открытием, я не  мог  сразу  вспомнить
откуда. Ко мне подошла Маргарет Лукас.
   - Я услыхала ваш крик, - сказала она,  -  и  решила,  что  вас  можно
поздравить.
   - Я нашел дом и его хозяина.
   Она впилась взглядом в страницу со своей обычной истовостью.
   - Знакомое имя. Джон Ди.
   - Я тоже его знаю, только...
   - Мне очень неприятно, мистер Палмер.  -  Она  улыбалась  чрезвычайно
странной улыбкой. - Но дело в том, что прежний владелец вашего дома  был
специалистом по черной магии.

Больница

   По  дороге  в  Аксбридж,  близ  Св.  Джайлса-на-Полях,  есть   старый
полуразрушенный монастырь, который в недавние годы сделался  богадельнею
и лечебницей для престарелых; в субботу  спозаранку  я  отправился  туда
через Холборн и Брод-Сент-Джайлс, так как получил известие, что отец мой
уже  при  смерти.  Это  было  краткое,  но  приятное   путешествие,   по
Ред-Лайон-филдс и далее,  мимо  Саутгемптон-хауса;  в  это  зимнее  утро
дыханье животных паром поднималось в  воздух,  а  деревянные  обручи  на
бочонках с водой, высокой кучею наваленных у канала на Друри,  казалось,
вот-вот лопнут. Все вокруг было переполнено жизнью, и на холоде я острей
ощущал  биение  собственной  крови.  Это  наиболее  духовная   из   всех
жидкостей, и потому дух мой был свеж и бодр; я  даже  принялся  напевать
песенку "Старик - он что мешок с костями".
   Больница Св. Мартина, прежний монастырь того же имени (названный  так
оттого, что рядом лежит поле Св. Мартина), -  строенье  весьма  древнее,
возведенное, я полагаю, во времена первых Генрихов. Вход туда расположен
в обветшалой  башенке  у  обочины  дороги,  и,  проезжая  под  аркой,  я
чувствовал запах старого камня и холод  иной  природы,  нежели  утренний
морозец. Навстречу мне выбежал слуга.  На  нем  была  куртка  буйволовой
кожи, усаженная жирными пятнами - следами пищи, которую он, должно быть,
ронял с бороды. "Приветствую вас, сэр, - сказал он. - Пусть  Бог  пошлет
вам удачи. Вы, верно, зазябли? Нынче на дворе и мороз, и снег,  так  что
пожалуйте-ка в стряпную. Прошу вас, сэр, обогрейтесь,  покуда  я  кликну
хозяина". Он провел меня по развалившейся галерее в  сводчатую  комнату,
где весело пылали два очага, однако я не мог выбросить из головы думы  о
церкви без крыши, стоявшей неподалеку,  -  она  была  столь  печальна  и
заброшенна, что служить в ней взялся бы разве что сам Дьявол.
   Довольно скоро ко мне вошел содержатель лечебницы, недурной малый  по
имени Роланд Холлибенд. "Да благословит вас Бог, доктор Ди, - сказал он.
- Мы вам рады". Он знал меня вполне хорошо, ибо я отдал сюда своего отца
благодаря любезности  лорда  Гравенара:  отец  управлял  поместьем  сего
славного лорда близ Актона, и, к моей великой  радости  и  удовольствию,
наш господин согласился похлопотать  о  нем  в  его  нынешнем  плачевном
состоянии. Я желал проводить свои дни в покое и уюте, и видит  Бог,  что
натыкаться на отца  за  каждым  поворотом  и  в  каждом  коридоре  моего
Кларкенуэллъского дома было  бы  немыслимо.  А  поскольку  прочие  члены
нашего семейства уже отошли в иной мир, я почел за лучшее подыскать  ему
пристанище, где он ожидал бы кончины,  никому  этим  не  досаждая.  "Ваш
батюшка очень плох, - промолвил Холлибенд.  -  Он  все  время  отчего-то
тревожится и дрожит как осиновый лист".
   "Ладно, ладно, - отвечал я, - если он уйдет первым, то  мы  последуем
за ним позже".
   "Вашими устами глаголет сама мудрость. Но мне жаль,  что  я  не  могу
сообщить вам ничего более приятного".
   "На одну счастливую весть приходится тысяча печальных".
   "Прекрасно сказано, воистину прекрасно. А теперь  не  угодно  ли  вам
пройти к нему?" Он снова повел меня в галерею, до сих пор хранящую следы
разрухи и беспорядка после  недавних  чисток  ,  затем  мы  с  ним
миновали грубую каменную лестницу и вступили в длинную  залу,  где  было
так много толстых колонн, что она более всего напоминала  крипту.  Вдоль
обеих ее  стен  тянулись  убогие  койки  и  тюфяки,  на  коих  возлежали
престарелые страдальцы, однако Холлибенд двигался меж ними весьма  живо,
приговаривая: "Дай вам Бог славного утра", и "Как ваше  здоровьице?",  и
"Не отяготил ли вас вчерашний ужин?" Воздух  тут  был  столь  спертым  и
затхлым, что я поднес к лицу  платок,  и  это  вызвало  у  него  улыбку.
"Согласно воле милорда Гравенара, - сказал он, - ваш батюшка  содержится
особо от прочих". Я следовал за ним по пятам, покуда мы не добрались  до
маленького  закутка,  или  каморки,  которую  отделяла  от  общей   залы
деревянная ширма с искусной резьбой. Внутри были гладкие каменные стены;
несомненно, прежде эта комната служила чем-то вроде часовни.
   Мой отец отдыхал в постели, сложа руки на груди, и я сразу заметил на
его коже черные и красные пятнышки - одни  покрупнее,  другие  помельче,
похожие на брызги чернил. Я приблизился к  нему,  и  он  с  любопытством
посмотрел на меня.
   "Как вы себя нынче чувствуете, отец?"
   "Не слишком хорошо".
   "Вы с каждым разом выглядите все лучше".
   "Откуда вы это взяли?"
   "Я сужу по вашим румяным щекам".
   "Нет, сэр, нет. У меня было пять или шесть приступов  горячки  -  она
вывернула мне нутро, и я очень ослаб. Я и теперь не пришел в  себя,  ибо
до сих пор не нарушал поста".
   "Что ж, вы крепкий человек. Бог ниспошлет  вам  счастливую  и  долгую
жизнь".
   В его взоре  все  еще  сквозило  любопытство,  но  речь  стала  менее
гладкой.
   "По-моему, я уже встречал вас однажды, сэр, да не упомню  где.  Не  в
Лондоне ли?"
   "Вы правы, я из Лондона, хоть родился не там".
   "Осмелюсь ли я спросить, как вас зовут?"
   На миг мне почудилось, что он смеется надомною, но на лице  его  было
написано такое замешательство, что я воздержался от грубости.  "Полагаю,
мое имя вам известно".
   "Право? И как же величают вас люди?"
   "Они величают меня по-разному, но мое подлинное  имя  доктор  Ди".  Я
отступил от его кровати и заметил, что Холлибенд внимает нашей беседе  с
большим интересом  и  удовольствием;  однако,  встретя  мой  взгляд,  он
поклонился и вышел из комнаты. Но Боже мой, что это за смутные очертания
на стене позади  него,  лишь  теперь  у  виденные  мною?  С  испугу  мне
померещилось, будто там, обратив ко мне лик, сидит какое-то  чудище.  Но
затем я  понял,  что  это  древо  жизни,  изображенное  в  далекую  пору
(несомненно, монахами сего монастыря)  и  ставшее  ныне  как  бы  частью
самого камня; полустертые пятна, в коих я узнал ветви и  животных,  были
сплошь изборождены трещинками и покрыты налетом неумолимого времени.
   Отец зашептал что-то у меня за спиной. "У меня есть  золото,  сэр..."
На этом он прервал свою речь, издав  несколько  звуков,  подобных  звону
пересчитываемых монет. Тут я насторожился, ибо  помнил,  что  под  конец
службы лорд Гравенар одарил его двадцатью золотыми  ангелами;  а  что  с
ними сталось, мне было неведомо. "У меня есть и серебряные деньги,  сэр,
не только злато". Он поманил меня к себе  и  зашептал  мне  на  ухо.  "Я
положил их в сумку.  Связал  шнурки  хорошим  двойным  узлом,  чтобы  не
развязались. А сумку закопал  у  подножья  стены,  дряхлой  обвалившейся
стены, где растет терновник. Смотрите, как он истерзал мне пальцы".
   "Слова ваши туманны в отношении места. Где мне найти стену, о которой
вы говорите?"
   "Она называется..." - тут он заелозил рукою, хватая в щепоть  одеяло.
Увидя это, я спросил, не дать ли ему  перо,  чернила  и  бумагу;  но  он
отрицательно покачал  головой.  Тогда  я  спросил,  не  следует  ли  мне
записать то, что он скажет, однако он не ответил  ничего  определенного.
"Поторопитесь, сэр, - промолвил он чуть погодя.  -  Принесите  мне  воды
умыть руки. Только  не  речной  -  она  мутная.  Подайте  ключевого  или
колодезной. Да поторопитесь". Я вышел за  деревянную  ширму,  заметил  в
углу таз и кувшин и схватил их не мешкая: меня грыз  смертельный  страх,
что он утеряет нить своего рассказа и я останусь  во  мраке.  Я  плеснул
воды на его дрожащие руки, хотя, по чести говоря, она была довольно-таки
дурна на вид; он поднял их к свету, и капли побежали вниз по  его  худым
запястьям, а затем протянул ко мне сложенные ладони. "Могу ли я омыть  и
уста, сэр?"
   "Прошу вас".
   Но он только слизнул воду с запястий и сплюнул  ее  в  таз,  а  потом
зашептал снова.  "Идите,  покуда  не  достигнете  высокого  вяза,  затем
сделайте двадцать шагов  вперед,  пятнадцать  шагов  влево  и  еще  пять
направо. Там очень светло, сэр, этот свет слепит мне глаза.  Возьмите  у
меня кусок тафты и прикройте им лицо - он защитит вас от солнца".
   Он опять начал заговариваться, но  я  одернул  его.  "Боюсь,  что  не
совсем понимаю вас. Я не знаю этого места".
   "Там очень сыро, но ведь золото не ржавеет, сэр".
   "Так нас учили. Есть ли иные приметы?"
   "Ее называют стеной Де-Ла-При, но почему,  мне  неведомо".  И  тут  я
очень ясно увидел заветное место своим мысленным взором; это были  руины
древнего скита, стоявшего  некогда  на  Актонских  полях.  Мальчишкой  я
бродил среди этих руин, грезя о давно минувшей поре и  размышляя,  сколь
бренно все земное. Отец мой не отрывал от меня любопытных глаз, но вдруг
черты его исказились. "Прочь от меня, доктор Ди! Прочь от меня! Довольно
вынюхивать да выпытывать. Я еще не в могиле,  пока  нет.  А  ты  жаждешь
лишить меня всего имущества уже теперь, не дожидаясь  моей  смерти?"  Он
сел в постели прямо и со столь лютым видом,  что  я  отвернулся,  дивясь
такой перемене, и обратил взгляд к древу жизни.
   "Я пришел сюда, дабы утешитъ вас, сэр", - был мой ответ.
   "Ты пришел обмануть меня.  Ты  не  лучше  карманника,  шныряющего  по
подворотням,  или  тех  плутов,   что   дурачат   народ   загадками   на
Варфоломеевской ярмарке".
   "Я почитаю вас, отец".
   "Что? И это ты зовешь почитанием? Сын, который едва  не  разорил  все
мое хозяйство, непрестанно требуя денег, а потом отверг и презрел нас  в
годину горькой нужды?" Я смолчал. "Пришел ли  ты,  когда  братьев  твоих
скосила падучая и они умерли? Утешал ли меня после кончины твоей матери,
моей возлюбленной жены? Был ли мне опорою  в  старости?  Нет,  ты  идешь
своей дорогой. И ведет тебя сам Дьявол".
   "У меня есть работа, отец..."
   "Ах, работа! Одни только фокусы да розыгрыши - а  коли  это  не  так,
стало быть, трудишься ты по бесовскому наущению. Я ставил  тебя  превыше
других сынов и делал все, чтобы выучить тебя;  я  каждый  день  старался
помогать тебе в твоих занятиях. А в награду получил гордыню и  алчность,
каких еще не видел свет".
   "Я ни в чем не повинен. Я никому не приносил вреда".
   "Что ж, открещивайся от своих деяний. Попробуй откреститься от  того,
что ты использовал меня и бросил, поправ  все  законы  природы  в  своей
погоне за богатством и славой. А если ты не посмеешь сделать  это,  Джон
Ди, то признай все и возопи, что велъми гнусен еси".
   Если он хотел вырвать у меня покаяние, то взял явно  негодные  клещи;
однако я решил ублажить его избитым  приемом,  нацепив  на  себя  личину
грешника. "Простите меня за невольные  обиды".  Затем  я  добавил  нечто
более осмысленное: "Но я стремился к знаниям не ради себя, а ради  самой
истины. Жизнь моя не в моей власти".
   На это он рассмеялся.  "Сколь  убога  сила,  коей  ты  хвастаешь!  Ты
позабыл то, что знал, и ослеп от суетности и тщеславия. Хорошо начал, да
плохо кончил. Ты стал обманщиком, и все богатство твое - мишура. Что  ж,
да воздается тебе по делам твоим". Он попытался слезть с кровати, но  не
смог и изнуренно откинулся на валик, заменявший ему подушку.  "А  теперь
вон отсюда. Уходи".
   Я рад был покинуть его и на прошенье сказал ему несколько тихих слов.
"По крайней мере, мой многоуважаемый и  достопочтенный  родитель,  я  не
потерплю оскорблений и не сделаюсь посмешищем на склоне лет".  Я  закрыл
ему рот рукою и плюнул на нее. "А вы?"
   И тут он снова  переменился  в  лице  и  поник  на  своем  изголовье.
"Леонард, - сказал он, - дожарены ли каштаны? Прошу  тебя,  порежь  этот
сыр".  Он  бредил  непонятно  о  чем,  затем  опять  взглянул  на  меня.
"Пожалуйста, не верьте ему, сударь. Он вас обманет". Потом, ударив  себя
в грудь, добавил серьезно: "Мне чудится, будто говорят  двое,  или  этот
глас отдается эхом. Что вы сказали,  сударь?"  Он  вновь  превратился  в
слабого, жалкого старика, и я едва мог смотреть на него:  что  общего  у
меня с ним, этим существом в постели, или у него  со  мною?  Что  значит
смерть, если она не моя собственная? Ради чего стою  я  здесь,  созерцая
агонию этого старика? Он опять что-то забормотал, и я  приблизил  ухо  к
его устам. "У меня гудит голова, сэр, точно ястреб сжимает ее  когтями".
Ища поддержки, он хотел было взять меня за руку, но я убрал ее и  отошел
подальше. "Не глядите сюда, сэр, - сказал он, -  ибо,  сдается  мне,  он
пересчитывает деньги рядом с моей кроватью".
   Я уже повернулся к нему спиной. "О ком вы толкуете, отец?"
   "По душе ли вам эта музыка, сэр? Сэр, как ваше имя?"
   Тут я рассмеялся и покинул его, снова пройдя через юдоль скорби,  где
стонали на тюфяках прочие страдальцы. Холлибенд ожидал меня  у  подножья
лестницы и улыбнулся мне навстречу. "Что вы о нем  скажете,  мой  добрый
доктор?"
   "Он человек острого ума".
   "Да, весьма приятный и глубокомысленный джентльмен". Мы уже  вступали
в галерею, а он все  еще  улыбался.  "Но,  как  и  все  мы,  он  склонен
заблуждаться".
   "Я побеседую с вами об этом позже, мистер Холлибенд, но теперь мне, к
сожалению, недосуг..." Я и впрямь торопился, ибо у меня  вдруг  возникло
опасение, уж не подслушал ли он рассказ отца о спрятанном  золоте.  "Мне
надо попасть в одно место до захода солнца".
   "Неужто вы так спешите, доктор Ди? Давайте хоть обогреемся, а  потом,
может, и выедем вместе.  Ведь  вы,  я  чай,  вернетесь  домой,  к  своим
каждодневным занятиям?"
   Я угадал в словах Холлибенда второй смысл: что, тебя, аки пса,  тянет
к своей блевотине?  И  потому  оборвал  его.  "Нет.  Я  думаю  совершить
небольшую прогулку и, скорей всего, не поспею  обратно  до  темноты".  Я
быстро зашагал к воротам, но  он  упорно  следовал  за  мной.  "Скоро  я
отблагодарю вас за ваши хлопоты, - сказал я.  -  Но  сейчас  -  где  мой
конь?"
   Засаленный  слуга  привел  мне  коня,  и  я  поскакал  прочь,  вдыхая
прохладный воздух носом, дабы изгнать оттуда мерзкую вонь богадельни.  Я
направлялся в Актон, безотчетно выбирая дорогу по местам, знакомым мне с
детства, - мимо гравийных карьеров  Кенсингтона,  через  Ноттинг-вуд,  а
затем вдоль недавно огороженных полей  Шеппердс-буша,  Я  не  знал,  что
найду под стеной Де-Ла-При, но в мыслях своих видел, как  склоняюсь  над
матерчатой  сумой,  развязываю  шнуровку  и  запускаю  руки  в   россыпь
эдвардианских шиллингов, генриховых соверенов и елизаветинских  ангелов.
Иного  наследства  ждать  не  приходилось,  поскольку  мне  никогда   не
перепадало от отца ни пенни (даже в пору глубочайшей нужды и гонений), и
было ясно, что после его смерти я не получу ни имущества, ни денег.  Так
почему же не взять то, что принадлежит мне по праву? Теперь,  бредя,  он
обвинил меня в краже и присвоении его богатств, но я ни разу не просил у
него и фартинга, хотя бывали в моей молодости дни, когда  многочисленные
тяготы доводили меня едва ли не до последнего предела.
   Меня никогда не покидает трепет перед грядущими невзгодами, и  потому
я усердно погонял  коня,  стремясь  поскорее  добраться  до  спрятанного
отцовского золота. Я достаточно часто уверялся в слепоте госпожи Фортуны
и преотлично знаю, что любого состояния можно лишиться в мгновение  ока;
даже на вершине своего благополучия (впрочем, весьма  относительного)  я
панически боялся, что уже в следующий миг могу очутиться за  воротами  и
стать обыкновенным скитальцем вроде того нищего,  забредшего  ко  мне  в
сад. Я и сейчас  измышляю  средства  спасения  от  внезапного  голода  и
подробнейшим  образом,  с  помощью  особых  записей  веду   счет   своим
накоплениям. Боюсь я также угодить в  тенета  кровососов-ростовщиков.  А
если дом мой ограбят и умыкнут все серебро, что тогда?
   Около полудня  я  достиг  лугов,  где  играл  в  детстве;  неподалеку
высилось старое, побитое непогодой жилище, в коем обитала  некогда  наша
семья. Но  сейчас  не  время  было  предаваться  воспоминаниям.  Впереди
тянулась стена Де-Ла-При - то бишь всего-навсего редкие  каменные  глыбы
да частью  уцелевшие  следы  кирпичной  кладки,  что  едва  виднелись  в
заиндевелой траве. Я  спешился  и  освежил  коня  у  речушки,  чьи  воды
благодаря зимней поре журчали весьма  лениво;  позволив  ему  хорошенько
напиться и угостив кое-чем из своей сумы, я отвел его в  полуразрушенный
амбар около стены,  дабы  укрыть  от  холода.  Затем  побрел  вспять,  к
облетевшему вязу, который рос  на  краю  поля.  Солнце  стояло  довольно
низко, и дерево отбрасывало на остатки  стены  длинную  тень;  я  твердо
помнил объяснения отца и подошел  к  вязу  вплотную.  Отсчитав  двадцать
шагов вперед и пятнадцать влево, я оказался у самой кромки стены;  затем
я сделал пять шагов вправо, и это привело меня к каменному пупырю дюймов
в одиннадцать высотою, так густо покрытому мхом и  лишайником,  что  сам
древний камень был едва виден; здесь, под землею, и следовало искать мой
золотой клад!
   Я сразу же принялся за дело - сердце мое так и прыгало в  груди  -  и
начал кромсать  мерзлую  почву  своим  маленьким  карманным  ножом;  она
отваливалась комками не крупнее булочки ценою в пенни, хотя  продвижение
все-таки было заметно. Я не видел ничего, кроме земли, однако  докопался
до самого основания стены; там почва и камень рассыпались подобно праху,
но золота по-прежнему не было. Не могу сказать, как долго я  трудился  -
солнце, по крайней мере, успело сесть; я вырыл яму с обеих сторон пупыря
и, еще не закончив, уже проклял себя за все пустые мечты  и  несбыточные
надежды! Я проклял и отца, смердящего в богадельне, за его подлый обман:
разве у меня спина осла, чтобы снести всю его глупую  болтовню,  и  рыло
свиньи, чтобы ничего не ответить? Так не бывать  же  тому!  Я  не  стану
крутиться на колесе подобно Иксиону и, уязвленный, найду способ  уязвить
обидчика.
   Итак, я работал на актонских полях точно каторжный,  умываясь  потом,
хотя к ночи крепко подморозило,  и  за  всю  свою  каторжную  работу  не
получил даже ломаного гроша. Я не нашел ни золотого  клада,  ни  сумы  с
монетами, нет, ровным счетом ничего. Верно говорят, что приятное  минует
быстро - на нас непременно наваливается какое-нибудь  тяжелое