ертки, эта грызня, этот рев, эти  швырки
и метания вконец стали выглядеть  достойным  символом  нашего  безумного
града. Воистину, чернь обожает страданья и смерть.
   Я покинул арену в отличном расположении духа  и  пошел  к  Парижскому
садику и недавно выстроенному там театру.  Едва  миновав  Моулстрандский
док, я услыхал за спиной  чей-то  оклик.  "Господи  Иисусе,  -  произнес
мужской голос, - ну кто бы мог подумать, что я  встречу  вас  здесь?"  Я
обернулся и сразу признал говорившего  по  его  грязной  белой  атласной
куртке: это был мой  прежний  помощник,  Джон  Овербери.  Год  назад  он
оставил службу у меня и нашел  себе  (если  верить  его  речам)  лучшего
хозяина. Я знал его также как угрюмого и подозрительного малого,  весьма
склонного к злословию. "Что привело вас сюда?" -  продолжал  он,  догнав
меня и шагая рядом.
   "Ровным счетом ничего,  Джон".  Мы  как  раз  подошли  к  Фолконскому
причалу, что близ борделей на  Пайк-лейн,  и  он  воззрился  на  меня  с
любопытством. "Вот пьесу хочу поглядеть".
   "И только-то, сэр?" Я держал  язык  за  зубами  и  не  чаял  от  него
избавиться, но он все не отставал. "А медведей  вы  нынче  смотрели?"  -
поинтересовался он.
   "Постоял минутку".
   "Значит, вы, как всегда, с умом выбрали день. Ведь и месяца не прошло
с тех пор, как ихний помост рухнул, переполненный людьми, -  слыхали  об
этом? Тогда многих убило да покалечило. Слыхали, сэр?" Я кивнул.  "Бают,
без колдовства там не обошлось".
   "Мало ли что говорят, Джон, дабы поразить несмышленых".
   "Истинно так, доктор Ди. Но уж мы-то с вами знаем, где собака зарыта,
верно?"
   Я оставил сию дерзость без внимания, хотя видел его  насквозь.  После
того как он покинул мой дом, я случайно  обнаружил  ящичек  с  записями,
сделанными  его  рукою,  -  свидетельство  того,   что   этот   мошенник
запечатлевал ход моих  опытов.  Я  не  сомневался,  что  он  рассчитывал
продать свои бумаги какому-нибудь невежде, алчущему золота  или  власти,
однако результат его торопливых трудов выглядел весьма убого. К тому  же
он все равно не достиг бы цели, ибо нет подлинных  секретов  кроме  тех,
что заключены в тайниках человеческих душ.
   Впереди уже замаячил помост  театра,  к  которому  отовсюду  стекался
народ, но этот шут и не думал уходить. "Чего желаете, сэр? - спросил он.
- Смотреть пьесу вместе с толпою или заплатить за сиденье?" Он говорил о
деревянных скамьях, стоявших по обе стороны сцены в отдалении от кипучей
толпы, и я окончательно понял, что он решил прилипнуть  ко  мне  теснее,
чем подошва к башмаку.
   "Где же мы сядем? - отозвался  я.  -  Там  все  полно.  Все  скамейки
заняты".
   "Да уж найдем местечко, сэр. Будьте покойны и держитесь  за  мной.  Я
пойду первым, растолкаю их и проложу нам путь". И он направился  вперед,
вопя: "Дорогу!  Дорогу  благородному  доктору  Ди!"  В  ответ  раздались
смешки, на  которые  всегда  горазды  эти  ехидные  дуралеи,  и  лицемер
Овербери повернулся ко мне с улыбкой. "Вы не отстали, мой добрый доктор?
В жизни не видывал такого столпотворения!"  Я  промолчал  и  хотел  было
шагнуть в сторону и затеряться среди этого зловонного сброда, но он  уже
взял меня за рукав и подвел к скамьям. "Сядьте здесь, напротив сцены,  -
сказал он, - и вы ничего не пропустите".  Затем  он  похлопал  по  плечу
одного  из  зрителей,  мужчину  в  бархатном  плаще.  "Прошу  вас,  сэр,
подвиньтесь чуток и дайте нам сесть с вами рядышком".
   "С превеликим удовольствием", - отозвался тот; но я уверен, что он не
мог не услышать, как Джон Овербери пробормотал мне, прикрыв  рот  рукою:
"Ну и задница у него, верно? Страсть сколько места ей надобно". Не знаю,
откуда набрался он  такой  наглости,  но  я  уж  давно  отчитал  бы  его
хорошенько, если б не подозревал, что,  прибегнув  к  какой-то  коварной
уловке, он застиг меня тут намеренно. А посему я решил покуда смолчать.
   "Всем известно, что вы чересчур много трудитесь, - прошептал он  мне,
когда актеры начали выходить на сцену. - Приятно видеть вас в театре, на
отдыхе".
   Тем  временем  перед  нами   явилась   целая   вереница   благородных
персонажей, облаченных в пышные наряды темно-красного, синего и  желтого
цветов. По их  платью  и  осанке  я  понял,  что  это  действующие  лица
исторической  трагедии,  и  приготовился  выслушать   пролог   на   тему
круговращений бытия. Персонажей было семеро, подобно сферам над нами,  и
выступали они весьма торжественно: вот так  с  помощью  живых  картин  и
зрелищ можно отобразить  глубочайшие  мировые  закономерности.  Один  из
главных героев в королевской мантии шагнул вперед,  чтобы  обратиться  к
нам, но тут Джон Овербери склонился ко мне и указал  на  толпу.  "Видите
Мэрион? - спросил он. - Знаете ее? Вон ту, что задрала юбку чуть  не  до
пояса, дабы все могли  полюбоваться  ее  дивными  точеными  ножками?"  Я
устремил взор в ту сторону и увидал среди публики цветущую девицу.  "Она
родилась под знаком Венеры, -  продолжал  он.  -  Гляньте-ка,  один  уже
строит ей глазки. Видите, около нее вьется какой-то старый потаскун?"

   О сферы, ваше вечное вращенье
   Должно б стократ усилить хор стенаний
   Над гробом королевы. Восхищенья
   Достойная супруга и страданий
   Моих виновница невольная - о небо!
   Как буду жить я без тебя, родная?
   Я в ад навек переселен из рая.

   "А хитрец-то знает здешние обычаи - небось не впервой подбирать  себе
подружку.  Видите,  как  он  заманивает  ее  сверканьем  своих   золотых
перстней?"
   Я снова изготовился внимать сладкозвучной речи актеров, ибо к  королю
приблизился отрок, несущий факел мудрости.

   Отрок. Пусть Скорбь рассеют Разума лучи.
   Король. Не вижу я ни проблеска в ночи.
   Отрок. Рассудок повелит - Печаль уйдет.
   Король. Ярмо Рассудка счастья не вернет.

   "А что это за важнецкий господин, доктор Ди, - вон там, сбоку от нас?
Вы с ним знакомы?"
   Я не откликнулся, хотя слышал его хорошо: я не мог оторвать  глаз  от
сцены, ибо актеры повернулись в танце и король вновь выступил вперед.

   Мой сын честолюбивый жаждет власти
   И ищет, как со мной покончить разом,
   Чтоб опереть сапог на лоб мой хладный
   И плод сорвать...

   Прочего я не расслышал, так как Овербери снова зашептал мне  на  ухо:
"Видите вон того, в плаще  с  широкими  рукавами?  Сразу  ясно,  что  он
любитель мальчиков. Разве не правду говорят, что театр - истинная  школа
жизни?"
   Когда я опять посмотрел на сцену, там произошла резкая перемена,  ибо
теперь старый король, одетый в платье обычного покроя, был  простерт  на
ложе, а виолы и трубы возвещали о пришествии его сына.

   Король. Кто там стучит, как Дьявола подручник?

   Тут Овербери подтолкнул меня локтем.

   Сын. Я, ваш наследник и послушный сын.

   "Злодей, доктор Ди, ручаюсь вам. По лицу видать".

   Король. Входи. Нет силы под луною,
   Что удержала бы тебя.

   Засим принц, облаченный в  синие  с  белым  одежды,  подошел  к  нему
вплотную и поразил отца шпагой, что означало убийство; наверное, в  этот
миг на деревянные  доски  был  опорожнен  бычий  пузырь  с  кровью,  ибо
жидкость пролилась далее с края  помоста,  а  виолы  и  трубы  зазвучали
снова, на сей раз более тревожно. Джон Овербери глазел на это разиня рот
и соблаговолил молчать вплоть до самой интерлюдии, когда  четыре  фигуры
со знаменами, олицетворяющие  Смерть,  Вину,  Месть  и  Неблагодарность,
выступили на сцену, а затем принялись  вопрошать  друг  друга  о  смысле
происходящего.
   "Поясните мне это, мой добрый доктор", - сказал Овербери, озадаченный
их беседой, слишком глубокой для его куцего умишка.
   "В этом пафос всего зрелища, - отвечал я. - Разве ты  не  понял,  что
кровь короля символизирует неорганическую природу металлов, а сама шпага
означает преображение огнем?"
   "Накажи меня Бог, если понял. Но кто ж эти величавые фигуры?"
   "Они назвали себя.  Кроме  того,  сия  четверица  представляет  собою
четыре  звезды,  или   materia   prima
философского камня. Что еще осталось тебе неясным?"
   "Ох, сэр, это загадка, непосильная для моего ума".
   "Думай, думай. Неужто головенка твоя, совсем пуста?"
   "Я ею доволен, доктор Ди, но  коли  вы  считаете  ее  глупой,  то  уж
простите меня великодушно". Однако он то и  дело  посмеивался,  а  затем
вдруг обратил взор на стоявших  рядом  и  начал  перекидываться  с  ними
вопросами вроде "Как живете-можете?" и "Что новенького?" Было  очевидно,
что он со многими хорошо знаком, ибо тут собралось не  меньше  негодяев,
чем их обычно бывает на Клинк-стрит неподалеку отсюда.

   Сын. Зачем ты здесь, отродье Люцифера?
   Король. Я призрак твоего отца, восставший
   Из гроба, чтоб проклясть отцеубийцу.

   Я поднял взор  и  увидел  смятенного  принца,  сидящего  в  кресле  с
подушкою, и короля, что стоял перед ним, с ног до  головы  закутанный  в
белое полотно, -- сие должно было означать его возврат из могилы.

   Сын. Прочь, адский выползок, вернись в геенну!
   Король. Не упокоюсь я в земле, покуда
   Ты лик ее уродуешь...

   "Богом молю, говори громче, - вдруг крикнул актеру Джон  Овербери.  -
Повтори это слово  еще  разок.  Твой  саван  мешает  нам  слышать  тебя,
почтенный призрак".
   Но я не присоединился к общему гоготу. Мною овладел  странный  испуг:
мне казалось, что если сдернуть белое  дамасское  полотно,  я  увижу  на
сцене труп своего отца.

   Корлоль. Ты лик ее уродуешь собою.

   Актер начал снова, однако заметно сбитый с толку криками  слушателей,
уронил на дощатый пол восковую свечу, которую  держал  в  руке;  от  нее
вспыхнуло его одеяние, но два прислужника тут же выскочили  на  сцену  с
кувшином воды и загасили пламя.
   В последовавшем за сим волнении (ибо  огонь  был  смертельным  врагом
всего театра) я поднялся со скамьи, по-прежнему панически боясь  увидеть
перед собой отца, и повернулся спиною к разноцветным  фигурам  лицедеев.
"Сиди, - сказал я Джону. - Не то потеряешь свое место".
   "Но пьеса еще не кончена, уважаемый доктор".
   "С меня довольно и этого. А через толпу я проберусь сам".
   "О нет, сэр, скажу вам без лести, ваше  общество  столь  приятно  для
меня, что я не расстанусь с вами по доброй воле". Я  мысленно  застонал,
но он снова ухватил меня за рукав. "Экая толкотня!" -  воскликнул  он  и
двинулся вместе со мною, крича "Позвольте  же!"  и  "Дайте  нам  пройти,
умоляю вас!", покуда мы не выбрались на Бродуолл. Тут он  остановился  и
хлопнул в ладоши. "Погодите минутку, - сказал он. - Кажется,  я  обронил
там свой серебряный перочинный нож". И  он  опрометью  кинулся  назад  к
театру, но, пройдя за ним несколько шагов, я увидел его беседующим с той
самой шлюхой, или блудницей, которую он назвал Мэрион.  Чуть  позже  они
вышли оттуда вдвоем, и я воззрился на рыбацкую лодку посреди  реки,  как
бы погруженный в глубокие раздумья.
   "Ну вот, господин мой, - окликнул он меня,  приближаясь.  -  Говорят,
что унция веселья лучше фунта печали. Разве это не так?"
   "Ты нашел нож?"
   "Он завалился в уголок кармана. Ничто не утеряно, сэр,  зато  кое-что
найдено". Тут он улыбнулся Мэрион; это была весьма миловидная  и  пухлая
девица с кожею чистой и белой, точно редчайшая слоновая кость, и,  пойдя
за нею в сторону реки (причем она то и дело  украдкой  бросала  на  меня
взгляды через плечо), я ощутил, как напрягся  под  моим  платьем  златой
жезл Адама. "Помните,  -  продолжал  Джон,  замедлив  шаг,  дабы  я  мог
настигнуть их, - как вы пороли меня по утрам, стоило  мне  проспать?  Да
еще приговаривали, будто-де сок молодой березки всякую хворь выгоняет, -
так ведь, почтенный доктор?" На слове "березка" он ущипнул  блудницу  за
руку, и та рассмеялась. "Кабы  вы  применили  свое  средство  к  другому
достойному объекту, вы, верно, увидали б новое чудесное преображение". Я
хорошо понимал его намеки. "Не прогуляться ли нам еще немного, - добавил
он, - и не зайти ли всем вместе вон в тот  трактир?"  Я  знал  место,  о
котором он говорит: это был публичный дом, или  клоака  для  потаскух  и
блудниц, куда захаживало больше народу, чем в  Вестминстер-холл,  и  где
водилось больше заразных хворей, чем в Ньюгейте. И однако  я  согласился
пойти туда. Что ж, и Сократ порою  пускался  в  пляс,  а  Сципион  играл
камушками на морском берегу; я не стану ни оправдываться, дабы не  сочли
это признаньем вины, ни скрывать  своих  замыслов,  дабы  не  показаться
глупцом. Если верить молве, аптекари любят только запах мочи,  и  в  тот
раз я уподобился им: я был словно  муха,  что  облетает  стороной  розу,
норовя усесться в навоз.
   Когда мы приблизились к дому с  вывеской  "Лилейная  Дева",  какая-то
полупьяная  мегера  осыпала  нас  бранью,  но  в  сем  не  было   ничего
удивительного  для  здешних  мест.  У  дверей  трактира  нас   встретила
толстогубая грязнуха с мутным взором и сопливым носом.
   "Госпожа Анна,  -  сказал  Джон  Овербери,  отвешивая  ей  поклон,  -
приветствуем вас от всего сердца".
   "Входите же, леди и джентльмены, - отвечала она.  Изо  рта  ее  несло
чем-то зловонным, а голос резал ухо. - Неугодно ли посетить мой трактир?
Мою "Деву"? А уж как я вам рада".  Она  называла  себя  госпожою,  но  я
прекрасно знал, чем она живет и какой славой пользуется ее заведение.
   "Право слово, мадам, - с улыбкой продолжал Овербери, -  давненько  не
припомню я такого морозцу, как нынче. Не найдете ли чем нас согреть?"
   "Заходите, сэр, да без всяких церемоний. У  меня  уж  готово  вино  с
пряностями". Я уступил дорогу Мэрион, которая,  шагнув  внутрь,  вежливо
присела перед старой сводней. "Вот сюда, в  эту  дверь,  джентльмены,  -
сказала хозяйка, благосклонно кивнув ей в  ответ,  -  присоединяйтесь  к
нашей компании". Мы последовали ее приглашению:  грязная  и  закопченная
комната, куда мы попали, была полна мужчин и женщин, праздно сидевших на
табуретах и тюфячках. Не знаю, мог ли  Дедал  воздвигнуть  лабиринт  для
таких  чудовищ  или  Апеллес  живописать  столь  уродливые  формы,   но,
приглядевшись, я увидел в них обычных пьяниц, потаскушек  и  шлюх.  "Ну,
детки, - промолвила госпожа  Анна,  взгромоздясь  на  покрытый  кошачьей
шкурой стул с ночным горшком, - что поделываете?"
   "Да пошлет вам Бог доброго утра, матушка", - ответили ей  две  неряхи
разом.
   "Я пришла навестить вас со своими друзьями, детки, и  мы  очень  рады
видеть, что вы не теряете времени попусту. За  что  бы  вы  ни  брались,
старайтесь делать это хорошо". Она  повернулась  к  одной  из  потаскух,
рябой девке в заношенном красном  платье.  "Ты  у  меня  знаешь  толк  в
дамасских тканях", - сказала она, поглаживая  ее  по  обтянутой  грязным
лифом груди.
   "Покорно благодарю вас, матушка, вы так любезны со мною".
   Все еще лаская грудь потаскухи, госпожа Анна обернулась ко  мне.  "До
чего же сладко и приятно слышать, как они величают меня матушкой. А вас,
сэр, это разве не радует?  Поглядите  только,  какие  послушные  у  меня
дочки. Не угодно  ли  вам  побеседовать  с  одною  из  них  в  отдельной
горенке?"
   Тут Джон Овербери просочился между нами и нашептал что-то ей на  ухо.
Госпожа Анна поднялась со стульчака (который, казалось мне, она  вот-вот
использует по назначению) и с глупой ухмылкою шагнула ко мне. "Из дикого
винограда выходит славное винцо, - промолвила она. - Кабы я не  пила,  я
высохла бы, точно окорок, подвешенный к печной трубе. А вы что  скажете,
сэр? Уж лучше расхаживать по моему дому без штанов,  чем  воздерживаться
от питья. Что вам больше по вкусу, сэр?"
   "Что ж, хозяйка, - отвечал я, взглянув на Мэрион,  -  говорят,  будто
после обедов у Катона Росций всегда бывал под хмельком".
   "Я не знакома с этими господами, сэр, но коли встречу их,  непременно
передам от вас привет".
   Тут я громко рассмеялся. "Подайте мне вина с мускатным орехом. И  чем
прянее, тем лучше".
   Она вернулась с  дымящейся  чашей,  и  я  вмиг  осушил  ее.  "Господи
помилуй, - сказала она. - Да вы что сухая губка. А ну-ка, дочка, принеси
джентльмену еще".
   "Нет, - вскричал я. - Нет, нет. Этак  у  меня  к  вечеру  разыграется
водянка".
   "Винцо вам не повредит". Она поглядела на Мэрион, которая с щипцами в
руках опустилась на колени перед очагом. "Разве может мужчина прожить на
одном соленом масле да голанском сыре?"
   "Ладно, хозяйка, будь по-вашему".
   "Вот  и  славно.  Вы  только  не  робейте  здесь,  сэр.  Прошу   вас,
распоряжайтесь как у себя дома, уважьте старуху". И я выпил еще вина,  а
затем еще, покуда кровь не забурлила у меня в жилах.  "Не  пора  ли  вам
уединиться с нею? - спросила старая сводня. - Не соскучился ли  Джек  по
своей Джоанне?" Тут она кивнула на Мэрион. "Эта  девица  приготовит  вам
такое блюдо с подливою, что слаще некуда". И она отвела нас  в  соседнюю
комнатенку с хлипкой деревянной дверью.
   "Разве здесь нет засова?" - спросил я ее.
   "Засовы нам ни к чему, - отвечала она. - Мы все живем большой дружной
семьей".
   "Но ее надо помыть, - сказал  я  заплетающимся  от  хмеля  языком.  -
Сначала ее надо вымыть, иначе я до нее не дотронусь". Затем Мэрион стала
разоблачаться, а я прочел молитву, точно предваряя  трапезу.  "Да  будет
освящено словом Божьим все, что есть  ныне  и  появится  впредь  на  сем
столе. О повелитель и властелин  мира,  позволь  нам  вкусить  от  жизни
вечной. Аминь. Подайте мне кувшин, лохань и полотенце, дабы я мог  смыть
с нее грязь".
   Старая сводня поспешила прочь, а Мэрион чуть  повела  рукою,  как  бы
прося меня о чем-то. "Но я ведь мылась, сэр. И с тех пор  ничего  такого
не делала".
   Но я не раскрыл рта, пока госпожа Анна не  внесла  в  комнату  старую
надтреснутую лохань и горшок  с  мутной  водою,  словно  зачерпнутой  из
какой-нибудь лужи или  канавы.  "Уложите  ее  на  пол  и  вымойте  лицо.
Поднимите ей  волосы  и  вымойте  как  следует".  Старая  карга  покорно
принялась за дело, а молодая девица  тем  временем  не  сводила  с  меня
жалобного взора. "Это общий берег, - сказал я, - где скапливается  дрянь
со всего города. Не забудьте протереть ей уста.  На  ней  пыли,  что  на
придорожном столбе. Ну-ка, покажи мне язык. А теперь раскрой пошире рот,
я хочу заглянуть внутрь".
   Хозяйка исполняла то, что я ей велел, с большой неохотой.  "Зачем  вы
ее мучаете? - спросила она. - Мэрион славная девушка, а не  какая-нибудь
грязнуля".
   "Здесь нельзя оглашать причины моих поступков, - ответил я, -  не  то
может свершиться непоправимое". Тут она примолкла. "Какая белая  шея,  -
продолжал я. - Ты мила и тучна, мое дитятко. Вымойте у  нее  подмышками.
О, какая полная у тебя рука, а  запястье  совсем  маленькое.  И  как  ты
управляешься по хозяйству с такими  запястьями?  Открой-ка  свою  правую
ладонь. Смотри, на большом пальце и мизинце у тебя черные пятнышки - это
следы блошиных укусов. Нет ли блох в твоем тайничке? А может, ты  делишь
ложе с тем, кто дает им пристанище? Подрежьте ей  ногти,  госпожа  Анна,
дабы она не расчесывалась. И, молю вас, вытрите как  следует  ее  соски,
прежде чем я возьму их в рот, не то мне может попасться  волос  или  еще
что-нибудь. Теперь переверните ее на живот, я хочу поглядеть  сзади.  На
плечах у  нее  есть  отметины,  видите,  однако  ягодицы  мясисты  и  не
искусаны".  Мерзкая  старуха  понимала,  что  ее  товар   хорош,   и   в
предвкушении своего золота стала вести себя более покладисто.  "Ах,  что
за чудные лядвеи у этой девицы! Помойте ей  ноги  от  икр  и  до  самого
верха. Теперь вымойте подошвы и не забудьте протереть пальцы, большой  и
все прочие. Так, можете переворачивать снова". Я стал  на  колени,  дабы
приникнуть к ней устами, но в этот миг неожиданно  облегчился,  даже  не
успев снять платье. Затем на меня  напал  такой  страх  и  ужас,  что  я
вскочил на ноги, дрожа, и вытер рот рукою.
   "Больно уж вы торопитесь, - сказала  Мэрион,  удивленно  поглядев  на
меня. - Поспешишь - людей насмешишь, разве не так?'"
   Но я уже довольно увидел и сделал. "Одевайте ее, -