ешил, поделиться им со  мной  или  нет.  Однако  его
широко раскрытые глаза смотрели так прямо, что я не мог не встретить его
взгляд.
   Я забрал эти книги к себе на Клоук-лейн и  положил  их  на  стол  под
окном. Пожалуй, это было для меня невероятнее всего:  принести  книги  о
Джоне Ди в комнату, где некогда звучали его шаги. Я сам чувствовал  себя
кем-то вроде волшебника, пытающегося вызвать его из  могилы.  Потом  мне
вдруг пришло на ум, что он  ведь  и  умереть  мог  в  этом  доме.  Чтобы
выяснить правду, достаточно было заглянуть в одну  из  книг,  но  вместо
этого я повернулся к ним спиной и покинул комнату.
   Я открыл парадную дверь и вышел в сад. Очередной влажный летний  день
сменился влажным теплым вечером, и меня одолевали необычное утомление  и
вялость. Даже если бы передо мной вырос призрак усопшего Джона Ди,  я  и
то вряд ли заметил бы его; я сам  ощущал  себя  почти  что  привидением.
Скоро я добрел до конца сада, где было  узкое,  и  сейчас  еще  заросшее
сорняком   пространство,   отделяющее   мой   дом   от   высокой   стены
муниципального участка. До сих пор я ни разу не  осматривал  этот  узкий
проход  как  следует,  главным  образом  потому,  что  заполонившая  его
беспризорная  растительность  могла  дать   приют   каким-нибудь   живым
существам. Но теперь я пересек его и провел рукой по старой  стене;  она
была холодной, и к моим пальцам  прилипло  немного  каменной  крошки.  Я
лизнул ее - вкус был как у древней соли.
   Именно тогда я заметил, что на этой стене,  у  самой  земли,  чернеют
какие-то знаки; сначала мне показалось, что они  нанесены  краской,  но,
опустившись на колени, я понял, что эти пятна глубоко въелись в  камень.
Они походили на отметины, оставленные пожаром. Я повернулся к стене дома
- на ней тоже были опаленные места. Что-то  здесь  горело.  Может  быть,
пламя затронуло и самый дом. И если оно разрушило его верхние этажи,  то
понятно,  откуда  взялись  надстройки  восемнадцатого  и  девятнадцатого
веков. Это  не  могло  случиться  во  время  Великого  пожара,  так  как
Кларкенуэлл не входил в  число  районов,  погубленных  огнем.  Нет,  это
произошло раньше.
   Я перевел взгляд на небо, прикрывшись от чересчур яркого света, затем
абсолютно бездумно задрал рубашку, спустил брюки, присел на  корточки  и
опростался. Я был так поражен собственным поведением, что тут же вскочил
на ноги и с минуту или больше не двигался с места, медленно  покачиваясь
взад и вперед. Значит, примерно в таком вот дерьме и рос  гомункулус?  Я
мог бы стоять здесь вечно, упершись глазами в землю, но меня спугнул шум
за спиной; он был похож на смех, завершившийся вздохом.  Неужели  кто-то
следил за мной и все видел? Я торопливо натянул брюки и побежал в дом.

***

   Обри называл Джона Ди "гордостью  своего  века";  королева  Елизавета
упоминала о нем как  о  "наемном  философе",  а  один  из  ее  подданных
утверждал, что он заслужил титул "короля  математиков  нашего  времени".
Питер Френч в своей биографии провозгласил  его  "величайшим  кудесником
елизаветинской Англии". Все это я выяснил сразу. Но открытия,  сделанные
в последующие несколько дней, заставили меня удивиться прежнему  хозяину
моего дома;  он  был  знатоком  математики  и  астрономии,  географии  и
навигации, древних рукописей и естественных наук, астрологии и механики,
магии  и  теологии.  Я  заглянул  в  другие  сочинения,  отражающие  его
деятельность, - это  были  "Джордано  Бруно  и  герметическая  традиция"
Фрэнсис Йейтс, "Астрономическая мысль в Англии времен  Ренессанса"  Ф.Р.
Джонсона и  "Тюдоровская  география,  1485-1583"  Э.Дж.Р.  Тейлора.  Эти
работы почти не касались его занятий колдовством, а единственным, что не
менялось от описания к описанию доктора в прочих найденных мною  трудах,
было его лицо, теперь уже столь хорошо мне знакомое. Всякий раз,  заходя
в комнату первого этажа с ее толстыми каменными стенами и узкими окнами,
я брал со стола книгу и пытался достойно ответить на его прямой взгляд.
   В историческом обзоре  Фрэнсиса  Йейтса  доктор  Ди  фигурировал  как
"волшебник  Ренессанса",  продолжавший  в  Англии  ту  же  герметическую
традицию, в русле которой  трудились  Фичино,  Пико  делла  Мирандола  и
Джордано Бруно. Однако Николас Клули  не  соглашался  с  этим,  связывая
основную часть наследия доктора Ди со средневековыми  источниками,  и  в
первую очередь с теориями и экспериментами Роджера Бэкона.  В  то  время
как Йейтс склонна была считать доктора Ди ортодоксальным  представителем
европейской  философии,  Клули  изображал  его   большим   эмпириком   и
эклектиком. Однако все авторы сходились  в  одном  -  что  он  занимался
самыми злободневными  проблемами  в  той  сфере,  где  их  нелегко  было
разграничить. Имелось и другое, столь же важное обстоятельство. Сам Джон
Ди так или иначе принадлежал всем эпохам. Он  был  отчасти  медиевистом,
комментировавшим древние рецепты,  но  вместе  с  тем  активно  развивал
современное ему естествознание; он обращался  к  прошлому,  размышляя  о
происхождении Британии и погребенных под землей городах, но его же труды
в  области  механики  предваряли  будущую  научную  революцию;  он   был
алхимиком и астрологом, пристально изучавшим мир духов, но и  географом,
который составлял для елизаветинских мореходов навигационные  карты.  Он
был вездесущ, и, бродя по его старому дому,  я  чувствовал,  что  ему  в
известном смысле удалось победить время.
   Благодаря тем же книгам я начал понимать, в  какого  рода  волшебство
верил Джон Ди. Он считал, что мир наделен духовными качествами  -  полон
"знаков"  и  "соответствий",  вскрывающих  его  истинную  природу.  Семя
аконита лечит расстройства зрения, так как имеет  форму  глазного  века;
псы из породы бедлингтонских терьеров похожи на ягнят и оттого  являются
наиболее робкими представителями собачьего племени. Каждый  материальный
предмет есть обиталище универсальной силы, или комплекса сил, и в задачу
просвещенного философа и  алхимика  входит  определение  этих  подлинных
компонентов. Например, весьма результативные методы  Парацельса  научили
его исцелять больных путем  поиска  плодотворного  союза  звезд,  земных
растений и человеческого тела. Но была и еще одна истина: согласно Джону
Ди, Бог живет внутри человека,  и  тот,  кто  познает  себя,  познает  и
вселенную. Алхимик находит во всех вещах совершенство, или чистую  волю;
ему ведомо, что соль - это желание,  ртуть  -  беспокойство,  а  сера  -
страдание.  Отыскав  эту  волю  или  идею,  скрытую   под   материальной
оболочкой, алхимик получает возможность подчинить ее  своей  собственной
воле. Через всю жизнь пронес Джон Ди веру в то, что ни на земле,  ни  на
небе не существует  ничего  такого,  чего  не  было  бы  в  человеке;  в
подтверждение этого он цитировал слова  Парацельса:  "Человеческое  тело
есть  пар,  материализованный  солнечным  светом,  проникнутый  дыханием
звезд". Когда астролог видит восход солнца, говорит Ди,  солнце  радости
восходит и в его душе. Вот она, самая драгоценная мудрость.
   Такова, по меньшей мере, была теория. Но, читая о его жизни (Марджори
Боуэн посвятила ему  целую  книгу  под  названием  "Я  обитал  в  высших
сферах"), я выяснил, что он чересчур увлекался  секретами  и  тайнами  -
нумерологией, каббалистическими таблицами  и  магической  техникой.  Его
покорила поэзия власти и тьмы, а это, в свою очередь, создало почву  для
корыстных и честолюбивых побуждений. Так что  бывали  случаи,  когда  он
терял  из  виду  ту  священную  истину,  которой  вдохновлялся  в  своих
исследованиях.
   Теперь я знал весь его жизненный путь: интенсивная  учеба  в  юности,
путешествия в Европу, где он приобрел репутацию  выдающегося  мыслителя,
услуги,  оказанные  королеве   Елизавете,   научная   и   математическая
деятельность,  создание  самой  большой  библиотеки  в  Англии,  занятия
алхимией и оккультными дисциплинами. Он утверждал,  что  разговаривал  с
ангелами, и пока что у меня не  было  причин  ему  не  верить.  Это  был
человек, одержимый тягой  к  знаниям,  всю  жизнь  пытавшийся  разрешить
загадки  природы  и  благодаря  упорной  работе  достичь   своего   рода
божественного  просветления.  Он  был  слишком  учен  для  того,   чтобы
впечатляться трудами своих современников, и слишком мудр для того, чтобы
обращать внимание на злые выпады, которыми они сопровождали его  прорывы
за рамки общепринятых теорий. Он был тверд, энергичен, целеустремлен;  и
все же, как я  упоминал,  его  любовь  к  мудрости  имела  и  негативную
сторону. Похоже, что он хотел добиться знаний и власти любой ценой и  не
важно, за чей счет - свой  или  окружающих.  Что-то  гнало  его  вперед,
манило в ту тьму, где он беседовал с ангелами и строил  планы  духовного
обновления мира с помощью  алхимии.  Многие  его  современники  считали,
будто на плече у него примостился Дьявол, но разве мог я поверить в это,
сидя в комнате, где он когда-то работал?
   А  какие  книги  он  здесь  написал?  Может  быть,  он  сочинял  свое
математическое  предисловие  к   "Элементам   геометрии   наидревнейшего
философа Евклида Мегарского, поглядывая  в  окно  на  спокойное  течение
Флита? Или шагал по комнате, как  я  сейчас,  обдумывая  свои  "Общие  и
частные рассуждения о благородном искусстве навигации"?  Не  в  этом  ли
доме трудился он над  "Monas  Hieroglyphica"   и "Propaedeumata Aphoristica"? Сначала  я  произносил  названия
работ вслух, но умолк, когда  это  стало  звучать  наподобие  молитвы  в
церковных стенах. Несколько мгновений спустя я взял в руки другую книгу,
современный перевод трактата доктора Ди  "Liber  Mysteriorum  Sextus  et
Sanctus" ; среди  иллюстраций
мне попалась фотография титульного листа оригинала.  На  древнем  титуле
были начертаны четыре знака, которые заставили  меня  бегом  кинуться  к
лестнице, ведущей в полуподвальный этаж. Внизу я зажег свет и  осторожно
приблизился к символам над замурованной дверью; они были теми же, что  и
в книге, но с одним отличием. Под  знаками  на  титульном  листе  стояли
слова "Сунсфор", "Зосимос", "Гохулим"  и  "Од"  соответственно,  но  над
дверью этих имен не было. Еще на иллюстрации  был  изображен  стеклянный
сосуд, прикрытый соломой, или грязью, или еще чем-то; под ним  я  прочел
фразу "Ты будешь жить вечно". Не знаю, что тут со мной  приключилось;  я
вертелся и вертелся на электрическом свету,  покуда  голова  у  меня  не
пошла кругом. Тогда я лег на каменный пол.
   Вдруг на одном из верхних этажей послышался шум; там что-то  упало  и
разбилось. Я перекатился по холодному камню,  пока  не  желая  оставлять
его. Но наверху снова что-то грохнуло, и  мне  пришлось-таки  встать  на
ноги: если бы я промедлил еще, я больше не смог бы  жить  в  этом  доме.
Взойдя по лестнице, я услыхал за открытой  дверью  какой-то  шорох,  но,
подняв глаза к потолку - мне показалось, что звук  доносится  оттуда,  -
ничего там не увидел. Тогда я  пересек  холл  и  миновал  первый  пролет
лестницы, идущей наверх; дверь в мою комнату была отворена, и, глянув на
свою кровать, я заметил на ней что-то белое, похожее на  маленький  клуб
дыма.
   Затем это нечто двинулось по кровати. Я вскрикнул, и оно порхнуло мне
навстречу; я отшатнулся назад и полетел бы вниз, если б не схватился  за
перила. Я вытянул руки, и по ним скользнуло что-то очень теплое. А потом
раздался шелест крыльев. Это  был  голубь.  Наверное,  он  угодил  сюда,
оторвавшись от одной из тех стай, которые я видел на кладбище  у  церкви
Св. Иакова. Я  не  хотел  трогать  его:  я  боялся  ощутить  биение  его
сердечка, почувствовать, как он трепыхается у меня в руках. Птица  опять
шарахнулась в комнату, я спокойно зашел туда  вслед  за  ней,  распахнул
окно настежь и оставил ее там - шуршащую крыльями о стены,  -  притворив
за собой дверь.
   В этом было что-то забавное. Я снова шагнул в комнату; птица все  еще
бестолково металась по ней, натыкаясь на стены и потолок. Рядом  с  моей
кроватью лежала книга - исследование алхимических диаграмм Джона  Ди,  -
и, истово взмолясь об удаче, я изо всех сил швырнул ею в голубя. Видимо,
я повредил ему крыло, потому что он  шлепнулся  на  пол,  и  тогда  я  с
победным кличем опустил свой каблук ему на голову. Не знаю, как долго  я
топтал его, но остановил меня лишь вид заляпанной кровью книги,  которая
валялась около мертвой птицы.
   И тогда я набрал номер Дэниэла Мура  и  попросил  его  зайти  ко  мне
сегодня вечером: он явно утаивал что-то, относящееся к моему дому,  и  в
этот миг могущества и жестокости я хотел выяснить все. Когда он  пришел,
я вытирал с обложки трактата о докторе Ди кровь мертвого голубя.
   - Иногда, - сказал я, - у меня бывает впечатление, что где-то в  этом
доме прячется сумасшедший.
   - Почему ты так говоришь?
   - Да сам не знаю. Повсюду  какая-то  дохлятина.  Кучи  дерьма.  -  Он
изумленно посмотрел на меня, и я рассмеялся. -  Не  волнуйся.  Я  просто
шучу.
   Я отправился на кухню, якобы с целью налить ему виски,  но  на  самом
деле для того, чтобы очистить тарелку  с  печеньем,  ожидавшую  меня  на
полке; рядом с ней лежали два пакетика орешков ассорти,  и  я  умудрился
прикончить их до возвращения в комнату.
   - Если бы в доме кто-нибудь был, Мэтью...
   - Знаю. То я уже отыскал бы его. -  Я  рассмеялся  опять.  -  Хочешь,
скажу, почему у меня такие грязные руки?
   - Разве они грязные?
   - Я тут решил заняться раскопками. Гляди. - Я кивнул на  разбросанные
по комнате книги и начал подробно рассказывать, что мне теперь  известно
о Джоне Ди. - Знаешь, почему меня так озадачивает то, что  каждая  книга
говорит о нем по-своему? - спросил я после долгих объяснений. - Ведь все
эти Джоны Ди  разные.  Понимаешь  ли,  прошлое  -  сложная  штука.  Тебе
кажется, будто ты разобрался в человеке или событии, но стоит  завернуть
за угол, и все снова меняется. Это как с тобой. Я завернул  за  угол  на
Шарлот-стрит и увидел тебя другим.
   - Может, не надо опять возвращаться к этой теме?
   Но я отмел его слова прочь взмахом руки.
   - Или как с этим домом. Тут ни одна вещь  не  остается  на  месте.  И
знаешь что? Возможно, именно в этой комнате доктора Ди посещали видения.
Как я ее сейчас назвал?
   - Гадальней. Или кельей для заклинания духов. Что все-таки стряслось,
Мэтью?
   - Скажи, ты ничего не слышал?
   - Нет.
   - А мне почудился голос.
   - Скоро ты увидишь в углу самого этого доктора.
   - Что ж, я и впрямь вижу его. Смотри. - Я поднял  книгу  с  портретом
Джона Ди на обложке. - Читатель, - сказал я, - се есть начало и конец.
   Мы довольно быстро разделались с виски и неторопливо пошли в ресторан
на Кларкенуэлл-грин, где обедали неделю тому назад. Тогда я  еще  ничего
не знал о докторе Ди, но теперь моя жизнь изменилась. Вечер был  теплый,
и через открытое окно я видел, что творится в  маленькой  типографии  на
другой стороне площади. Там горел свет, и  кто-то,  жестикулируя,  ходил
туда-сюда; движения его силуэта на ярком фоне навели  меня  на  мысль  о
хрупкости всех живых существ. Снаружи,  у  двери  ресторана,  повис  рой
мелких  мошек;  они  кружились  в  вечернем  воздухе,  а  закатные  лучи
просвечивали сквозь их крылышки. Если  бы  они  перелетели  за  порог  и
очутились в  этом  небольшом  зальце,  он,  наверное,  показался  бы  им
сказочным чертогом. Но куда лететь мне,  чтобы  узреть  сияние  неземной
славы?
   Когда мы уселись  за  столик,  меня  охватило  возбуждение  какого-то
необычного, едва ли не болезненного свойства. Один или два раза подобное
со мной уже бывало, и потому я знал:  что-то  должно  случиться.  Что-то
изменится. Я взял поданную официантом  бутылку  "Фраскати",  налил  себе
огромный бокал и лишь затем  передал  вино  Дэниэлу.  У  меня  отчего-то
сжималось горло, в груди пылал огонь, который надо было погасить; верь я
в такие вещи, я счел бы себя живой иллюстрацией  к  алхимической  теории
сухого мира, призывающего влагу. Когда я налил себе второй бокал, Дэниэл
попытался принять шутливый вид.
   - Нас мучает жажда?
   - Да. Мучает.  Нечасто  приходится  мне  сидеть  напротив  прекрасной
женщины.
   Он посмотрел на меня долгим укоризненным взглядом.
   - Тебе непременно нужно снова говорить об этом?
   - Но ты меня очень интересуешь, Дэниэл. И  чем  дальше,  тем  больше.
Откуда ты узнал, что одно из окон наверху заложено кирпичом?
   Он поднес к носу указательный палец и понюхал его.
   - В старых домах это не редкость. Ты что, не слыхал об оконном налоге
Питта?
   - А каким чудом тебе стало известно о шкафчике под лестницей?
   - Догадался. - Он все еще нюхал свой палец. - Или ты думаешь,  что  я
волшебник?
   - Волшебство тут ни при чем. Ты просто вспомнил. - Я снова налил себе
вина. - Ты ведь отлично знаешь этот дом, правда? - Он чересчур энергично
помотал головой. - Не надо мне лгать, Дэниэл. По-моему, мать  тоже  тебя
узнала.
   - Мы с ней вовсе не знакомы. Могу в этом поклясться.
   - А еще в чем ты можешь поклясться?
   - Ни в чем. - Он опустил  глаза  и,  когда  официант  подошел  к  нам
принимать заказ, воспользовался паузой, чтобы  прочистить  горло.  Затем
отчаянным рывком подтянул узел галстука. - Странная вещь, - сказал он, -
но стоит мне приехать в эти места, как меня начинает  тянуть  обратно  в
Излингтон.  Это  и  называется  "тоской  по  родному  очагу"?  Чье   это
выражение, как ты думаешь?
   Я устал от его попыток сменить тему.
   - Говори, Дэниэл. Пора.
   Теперь он посмотрел прямо мне в лицо.
   - Все это очень тяжело. - Я заметил, что его  левая  рука  дрожит,  и
стал с любопытством наблюдать за ней,  слушая  его  тихий  голос.  -  Ты
совершенно прав. Я действительно бывал  в  твоем  доме  прежде.  Я  знал
твоего отца. Иногда мы приходили туда вдвоем.
   Я замер.
   - И что вы там делали?
   - Я должен кое-что тебе сказать. Я имел в виду... -  Официант  принес
нам первое блюдо, пармскую ветчину, и Дэниэл  принялся  нарезать  ее  на
крошечные кусочки.
   - Дальше.
   - Мы с твоим  отцом  очень  хорошо  знали  друг  друга.  -  Он  опять
замолчал, продолжая крошить мясо, но и не думая отправлять его в рот.  -
Мы встретились в том клубе. Где ты меня нашел.
   - Я что-то не пойму.
   - Нет. Ты отлично все понимаешь. Мы с твоим отцом были любовниками. -
Кажется, я  встал  на  ноги,  но  под  его  встревоженным  взором  снова
опустился на место. Он заговорил очень быстро, почти  бессвязно.  -  Это
случилось лет десять назад. Дело в том, что мне больше нравятся  люди  в
возрасте. А он был так обаятелен. Так мягок.
   То возбуждение или недомогание, которое я испытывал, теперь заполнило
все вокруг меня. Я точно  купался  в  каком-то  белом  сиянии,  делавшем
отчетливым каждый жест и каждое слово. Я  снова  встал  и  направился  в
маленький туалет в конце зала. Сев на унитаз, уперся взглядом в  рисунок
на желтой двери перед собой - что-то насчет члена и туннеля. В голове  у
меня мелькали картины: Дэниэл с отцом в подвале моего дома,  обнаженные.
Вот они целуются. Вот отец стоит на коленях рядом с замурованной дверью,
а Дэниэл с раскрытым ртом опускается на колени перед ним. Вот  платье  и
парик Дэниэла летят в стену,  а  отец  улыбается  своей  особенной,  так
хорошо знакомой мне улыбкой. Вот они в "Мире вверх тормашками",  танцуют
в  красноватой  полутьме.  Потом  я  подумал,  каково  это   -   ощутить
прикосновенье отцовского языка к своей шее. Я вскочил, и меня вырвало  в
унитаз.
   Странно, но, возвращаясь обратно к столику, я улыбался.
   - Скажи мне, Дэниэл. Он что, тоже переодевался женщиной?
   - Господь с тобой. - Его чуть ли не оскорбило мое предположение. - Но
ему нравилось, когда это делал я. И ходил в таком виде по дому.
   Я услышал вполне достаточно. Теперь я понимал, зачем  он  купил  себе
жилье на Клоук-лейн: оно служило отличным прикрытием  для  его  интимной
жизни. У него не было ни малейших причин разводиться с  матерью,  потому
что она тоже я