влялась своего рода камуфляжем. Но она-то, наверное, знала
об этом с самого начала; вот почему она так злилась на него  даже  после
того, как он умер. Возможно, у нее было подозрение, что я тоже  имел  ко
всему этому какое-то касательство, почему и стал богатым наследником,  -
мысль почти невыносимая. За эти несколько минут вся  моя  прошлая  жизнь
деформировалась и обрела новые контуры. Теперь я  должен  был  осмыслить
свою собственную историю, так же как осмысливал историю минувших веков.
   - Он когда-нибудь говорил о докторе Ди? - вот все,  что  мне  удалось
спросить.
   - Я такого не помню. - Мы оба  уже  вернулись  к  привычной  для  нас
манере общения, словно пытались уверить друг друга  в  том,  что  ничего
существенного не произошло. Он ел очень  быстро,  жадно  глотая  пищу  и
вновь набивая рот. - Но он говорил, что этот дом особенный. Считал,  что
однажды там случилось некое событие, и хотел вернуть его. Или повторить.
Я не совсем понимал, что у него на уме. Но именно поэтому... - он  снова
запнулся.
   - Теперь уже поздновато что-либо утаивать.
   - Он верил в то, что называется сексуальной магией. Верил, что  можно
вызывать духов с помощью, ну... известной практики.
   - И как?
   - Что?
   - Приходили к нему духи?
   - Нет, конечно.
   Это было еще одной правдой, с которой  мне  предстояло  смириться.  В
тщетной надежде оживить  тени  прошлого  отец  занимался  на  Клоук-лейн
колдовством; по крайней мере, такова была суть сделанного  мне  Дэниэлом
признания. С  единственной  целью  -  найти  нечто,  якобы  до  сих  пор
обитающее в его доме,  -  он  создал  своего  рода  сексуальный  ритуал.
Связано ли это с его размышлениями  о  гомункулусе?  Здесь  были  темные
коридоры и уголки, куда я не отваживался заглядывать. Во всяком  случае,
он наверняка понимал то, что забрезжило передо мной благодаря знакомству
с Джоном Ди: жизнь может быть порождена только  любовью.  Все  прочее  -
мираж, фокусничество, чепуха.
   - Я никогда не верил ни во что подобное, -  продолжал  Дэниэл,  когда
нам принесли спагетти. Я уставился на  эти  белые  волокна  с  чувством,
близким к ужасу. -  Некоторые  историки  утверждают,  что  радикализм  и
оккультизм были связаны друг с другом, но я считаю, что это  был  просто
акт отчаяния.  Способ  убедить  себя,  будто  ты  повелеваешь  какими-то
таинственными  силами,  или   вообразить,   что   твоя   мощь   способна
ниспровергнуть признанных кумиров. Но на самом деле оккультизм  -  всего
лишь убежище для слабых и отчаявшихся. Эдакий прокисший радикализм.
   - Но мой отец не был слабым.
   - Да. Слабым он не был. Большинство оккультистов действуют группами -
им нужна дополнительная поддержка. Но твой отец отличался от прочих.  Он
был абсолютно одинок. И он  искренне  верил,  что  нашел  некую  скрытую
истину. Словно бы унаследовал ее от кого-то.
   Я уловил в этом определенный тревожный намек.
   - А обо мне он часто говорил?
   - Постоянно.
   - Но не когда...
   - Нет. Перестав быть любовниками, мы остались друзьями. Понимаешь, он
питал настоящую страсть к прошлому. Как и ты. Всегда интересовался  моей
работой. Ты  удивишься,  однако  именно  он  навел  меня  на  "моравских
братьев". Разыскал места их собраний, куда мы с тобой ездили. Помнишь?
   - Да. Помню. - Фигура отца обретала все больше  зримых  черт,  и  это
начинало меня пугать. Я заказал очередную бутылку  вина,  а  Дэниэл  тем
временем снова подтянул галстук.
   - Я должен открыть тебе еще кое-что, Мэтью.
   - О Господи.
   - Мы познакомились не случайно. - Подали вино,  и  я  вновь  принялся
пить его бокалами. - Около двух лет назад твой отец узнал,  что  у  него
рак. Тогда он и попросил меня приглядывать  за  тобою.  Сказал,  что  ты
необыкновенный человек.
   - Необыкновенный?
   - Он сказал, что таких, как ты, больше нет. И конечно, был  прав.  Он
очень хотел уберечь тебя от всяких неприятностей.  Сообщил  мне,  какими
библиотеками ты пользуешься, а уж встречу организовать было несложно.  В
конце концов, у нас с тобой  общие  интересы,  а  Лондон  иногда  бывает
совсем маленьким городом. - Он вдруг смолк, пытаясь угадать мою реакцию;
но я по-прежнему хранил невозмутимость. - Надеюсь, ты не  считаешь  меня
последним негодяем. Ведь мы все-таки подружились.
   Наш обед подошел к завершению - по крайней мере, я уже все доел, - но
час был еще относительно ранний, и ресторан до сих пор пустовал.  Только
в углу зала, совсем рядом  друг  с  другом,  сидели  молодые  мужчина  и
женщина - я давно успел заметить, что они напряженно перешептываются.  Я
пытался разобрать, о чем они говорят, но уловил лишь  отдельные  злобные
слова: "слизняк", "сука", "овца".
   - Извини, - сказал я Дэниэлу. - Не могу больше  терпеть.  -  Я  встал
из-за столика и направился к ним. Они с опаской посмотрели  на  меня.  -
Ну-ка, заткнитесь, сволочи, - прошептал я так же тихо, как шептали  они.
- Понятно? Заткните свои поганые пасти. - Затем я вернулся к Дэниэлу.  -
Я кое-что вспомнил, дорогуша. Мне пора домой.
   Я  покинул  его  сразу  же  и,  заглянув  в  окно,  порадовался   его
растерянному и несчастному виду. Не помню, чтобы по дороге на Клоук-лейн
я испытывал  какие-нибудь  особенные  ощущения;  вместо  этого  я  начал
повторять слова песенки, которую слышал, сидя  сегодня  утром  в  старом
доме.  По-моему,  она  называется   "Судьбинушка-судьба",   но   твердой
уверенности у меня нет. Я дошел до кладбища и тут, желая справить  нужду
после обильного возлияния, перепрыгнул через каменную стену и  помочился
на одну из могильных  плит.  Что-то  шевельнулось  рядом,  и,  застегнув
брюки, я наступил на это ногой. У меня возникло такое чувство,  будто  я
стучусь в открытую дверь.

Монастырь

   "Кто-то стучится к нам в дверь, -  сказал,  я  своему  слуге,  Филипу
Фоксу. - Погляди, кто это".
   Он живо спустился по лестнице, и  я  услыхал,  как  он  разговаривает
внизу со служанкой моей жены.
   "Одри, где ключи?"
   "Висят на гвоздике у двери, на своем обычном месте".
   "Нет! На месте их нет!" Все это  время  раздавался  стук,  достаточно
громкий, чтобы поднять мертвого; я задумался о старой собаке моего отца,
и из забытья меня вывел голос Филипа. "Кто там?"
   "Друг, надеюсь. Отворите же мне, здесь очень сильный ливень. Я пришел
к доктору Ди". На миг эти слова ужаснули меня, и я поднялся со стула.
   "Что вам угодно? Как мне о вас доложить?"
   "Скажите ему, что я недавно был в обучении у его доброго товарища".
   "Входите, сэр". Я услышал, как отпирают  дверь  и  отодвигают  засов;
потом внизу обменялись еще несколькими словами. "Сэр,  -  окликнул  меня
Филип, - тут джентльмен, он желает побеседовать с вами".
   "Пригласи его наверх. Нет, постой. Я спущусь сам". Я не хотел,  чтобы
чужой человек видел  меня  за  работой,  и,  кроме  того,  меня  снедали
сомнения  относительно  его  персоны.   Я   надел   мантию   и,   слегка
встревоженный, спустился приветствовать его. Однако это был  всего  лишь
какой-то нарядный молодец,  и,  идя  ему  навстречу,  я  проглотил  свои
страхи. "Пожалуйте к нашему очагу, - сказал я, - Здоровы ли вы?"
   "Да, сэр, благодарение Богу".
   "Как прикажете величать вас?"
   "Келли, сэр. Эдуард Келли. Ясемь лет состоял в обучении у  Фердинанда
Гриффена, а он частенько поминал вас".
   "Я хорошо его знал. Хотя мы не виделись уже лет двадцать, ко  мне  не
раз заглядывали его близкие друзья. Как он поживает?"
   "Он скончался, сэр, от грудного рака".
   "Печально слышать. Однако же  он,  верно,  был  в  весьма  преклонных
летах".
   "Правда, сэр, истинная правда. Но перед самой кончиной он молил  меня
свести с вами знакомство".
   На нежданном госте была пухлая кожаная  куртка  и  довольно  короткий
плащ в испанском стиле; покуда он расточал мне  любезности,  я  смотрел,
как его одеяние впитывает в себя дождевую влагу. "Прошу вас,  обсушитесь
в моей комнате, - сказал я. -- Вы промокли насквозь.  Филип,  принеси-ка
еще дровишек да разожги добрый  огонь.  И  захвати  ведерко  угля,  дабы
мистер Келли мог согреться как  следует".  Я  пригласил  его  наверх  и,
ступая за ним, учуял в его дыхании сильный запах вина; он был молод, лет
двадцати двух либо двадцати трех, невысокого роста и  с  рыжей  бородою,
укороченной, под стать плащу,  на  испанский  манер.  Его  густая  рыжая
грива, сколько я мог заметить, поднимаясь за ним по пятам, была  смазана
маслом и сбрызнута духами. В общем, он гляделся изрядным щеголем, однако
в память о Фердинанде Гриффене я решил  проявить  радушие.  "Садитесь  у
огня, - сказал я, перешагнув порог своей  комнаты,  -  и  поведайте  мне
что-нибудь омоем старом наставнике".
   "Он почитал вас, сэр, называя рыцарем ордена Посвященных".
   "Пустое, пустое. Полно вам". Я не хотел  подпускать  этого  странника
чересчур близко к теме  своих  занятий.  "Кабы  не  его  повседневная  и
неусыпная забота, я никогда не достиг  бы  начального  уровня  овладения
мастерством. Он  всегда  шел  дорогой  праведника,  и  его  деяния  были
безупречны даже в мелочах".
   "Да, сэр. Воистину он был великим чародеем".
   "Я этого не говорил, - поспешно добавил я. - Когда я делил с ним кров
и труды, мистер Гриффен был философом".
   "Но ведь многие философы, несомненно, суть и великие  чародеи.  Разве
это не так, доктор Ди?"
   Теперь я увидел в нем не только бойкого юношу и стал подозревать, что
его подослали ко мне, дабы он изыскал пищу  для  навета.  "Полагаю,  что
может существовать некая тайная философия, - произнес я,  -  однако  для
меня это предмет весьма туманный".
   "А как же тайное знание природы?"
   "Что ж, такое вполне возможно, вполне  возможно".  Теперь  я  задумал
испытать его; тут Филип принес уголь. "Но скажите, чем были  заняты  его
последние дни?"
   Он странно поглядел на меня. "С месяц  тому  назад,  сэр,  мы  вместе
побывали в Гластонбери".
   "Ах, вот как? Для чего же?"
   "О..." Он  словно  боролся  с  неохотой.  "Иногда  о  подобных  вещах
дозволяется молвить вслух, однако..."
   Здесь я навострил  уши  (как  говорят  в  народе),  но  решил  покуда
попридержать язык и не торопить своего собеседника;  я  прекрасно  знал,
что в Гластонбери издавна процветают науки - такого места не найти более
во всем королевстве и, если верить  молве,  именно  там  схоронили  свои
секреты исполины, населявшие наш остров в древние времена. "Вы нагрянули
ко мне внезапно, - сказал я с улыбкой, -  но,  бытъ  может,  задержитесь
ради легкой закуски? Пища у нас проста, как и полагается в доме ученого,
но недостатка в ней, надеюсь, не будет".
   "Премного вам благодарен, доктор Ди.  Как  это  говорят  -  на  сытый
желудок и дело спорится?"
   "Да. Именно так".
   Засим мы спустились вниз, где Филип уже собирал  на  стол.  Моя  жена
возилась с ушатами и полотенцами, однако ответила на поклон  Келли  и  с
готовностью вступила с ним в  беседу.  Впрочем,  это  была  обыкновенная
пустая болтовня, и я вскоре наскучил ею. "Ополосни-ка стакан,  сударыня,
- сказал я, - дабы я мог испробовать  вино".  Напиток  был  фламандского
урожая, несколько терпкий на вкус; но я люблю горьковатые вина и  потому
опорожнил свой кубок с охотою. "Нравится  вам  такое?"  -  спросил  я  у
нашего гостя.
   "До чрезвычайности".
   Тут моя жена  рассмеялась,  и  я  прикрикнул  на  нее.  "Что  в  этом
смешного, сударыня?"
   "Что? Да я прекрасно видела лицо нашего гостя, когда он пригубил его.
Хитрец из вас никакой, мистер  Келли.  Вы  не  убедите  нас,  будто  вам
нравится наше вино".
   "О нет, мадам. Вы ищете зло там, где есть лишь благо". Он  говорил  в
шутливой манере, и это, похоже, нравилось ей. "Винцо преотличное. У него
северный аромат". Филип и Одри уже накрыли на стол, и Келли  воскликнул:
"Что вы, сэр, это уж слишком. Такое изобилие,  ровно  как  на  свадьбе".
Тогда я почти уверился, что он не лазутчик и не соглядатай,  а  тот,  за
кого себя выдает.
   Мы уселисъ и, после вознесения мною молитвы, приступили к трапезе.
   "Прошу вас, - сказала мистрис Ди, - прошу вас, муженек, отрежьте себе
ломтик вон того мяса с приправами, на которое  мистер  Келли  взирает  с
таким аппетитом. Или я ошибаюсь, сэр?"
   "Отнюдь нет, мадам".
   "А не угодно ли телятины, сэр? Или вот эту баранью ножку?" Затем  она
снова перешла на шутливый тон, заданный Келли с самого  начала.  "Однако
же вы, верно, чересчур изысканны для того, чтобы  вкушать  столь  грубую
пишу. Разве не так?"
   "Я съем все, лишь бы оно было с вашего стола".
   "Филип, - сказал я, - подай мне твой нож.  Этот  туп,  он  ничего  не
режет". Я был в дурном  расположении  духа,  ибо  меня  всегда  удручает
многословие за обедом. "А у пирога  подгорела  корка",  -  продолжал  я,
глядя на сидящую против меня жену.
   "Нет, нет, он весьма неплох, - отозвалась она. - Жаль только, что сок
из него вытек. Это вина пекаря; заставить бы его набить  им  собственную
утробу".
   "Жена, это все, что у нас есть?"
   "Нет, муженек. Быть может, пока режут  мясо,  ми-тер  Келпи  отведает
наших ракушек? Или вы предпочитаете угрей с корюшками? А  рядом  с  ними
славный пармезанский сыр, протертый с шалфеем и сахаром - по лондонскому
рецепту, мистер Келли".
   "Нынче, в холодную пору, - отвечал тот, - пища не может быть  излишне
пряной, а прянее ракушек, как утверждают лекари,  ничего  нет.  Сделайте
милость, положите их  мне  на  блюдо,  и  я  займусь  ими  с  превеликим
удовольствием".
   Я люблю радовать странников обилием яств, хотя сам ем  быстро  и  без
всякого наслаждения. Ибо разве не предписано человеку алкать того,  чего
у него нет, и отвращаться от данного ему? Аппетиты велики,  их  утоленье
бедно. "Не говорите мне о лекарях, - молвил я.  -  Это  невежды.  Полные
невежды. Есть глупцы, которые,  едва  пустив  ветры,  бросаются  глотать
слабительные пилюли, а увидав на своем лице  крохотное  пятнышко,  сразу
принимают средства для обуздания пылкой крови. Я не из таких. Я не стану
зазывать к себе в дом аптекаря с его порошками да мазями".
   "Истинно, доктор Ди, вы проявляете большую мудрость".
   "А  чему  аптекарь  способен  меня  научить?  Тому,  что   меланхолия
излечивается чудодейственным морозником, а желчность ревенем? Пускай - я
в свою очередь скажу ему, что камень инкурий  прогоняет  обманы  зрения.
Сии людишки торгуют лишь плотью да кровью да иным мерзким товаром".
   "Отщипните белого мясца от этого вареного каплуна,  мистер  Келли,  -
вмешалась моя жена. - Кое-кто за морем удивляется,  что  англичане  едят
каплунов без апельсинов, хотя это нам следовало бы  дивиться  тому,  что
они едят апельсины без каплунов. Разве я не права, муженек?"
   Но я не обратил на нее внимания, поглощенный собственными речами.  "И
вы должны знать, мистер Келли, что я научился изгонять  из  своего  тела
всяческие хвори. Помнишь, жена, как я  страдал  почечным  недугом?"  Она
промолчала с удрученным лицом. "В почке у меня застрял огромный  камень,
и за весь  день,  мистер  Келли,  мне  удалось  выдавить  из  себя  лишь
три-четыре капли влаги. Но я выпил белого вина и растительного масла,  а
затем съел крабьи глаза, растолченные в порошок вместе  с  косточкой  из
головы карпа. Потом, часа в четыре пополудни, я съел поджаренный пирог с
маслом, сдобренный  сахаром  и  мускатным  орехом,  и  запил  его  двумя
большими глотками эля. И знаете, что за этим последовало?  Не  прошло  и
часа, как я выпустил всю свою воду, а с нею вышел и  камень  размером  с
зерно смирнии. Так чему же могут научить меня эти лекари, если я  и  так
все знаю?"
   Жена посмотрела на меня, как мне  почудилось,  с  состраданием.  "Ох,
муженек, ты, верно, объелся баранины - уж больно грубы твои речи".
   "Нет, нет, - произнес Келли, - это отличный урок для тех из нас,  кто
все еще льнет душой к аптекарям да костоправам".
   Затем они вдвоем принялись болтать на иные темы, а я  сидел  молча  и
сожалел о сказанном. Я предпочел бы есть в одиночестве, глотая пищу  как
пес: смотреть, как едят другие, как они смеются и разговаривают,  значит
видеть, как далеки мы от сфер и  звезд.  Подобные  напоминанья  о  нашей
бренной плоти ужасны. "Прошу тебя, сударыня, -  вымолвил  я,  когда  мое
терпение исчерпалось, -  подай  нашему  гостю  полотенце.  Здесь  их  не
хватит, чтобы всем нам как следует утереться".
   Услыша это, Келли хотел  было  встать,  но  жена  поглядела  на  меня
умоляюще. "Не надо спешить,  -  сказала  она.  -  Разве  плохо  немножко
посидеть после обеда? Как вы считаете,  доктор  Ди,  знакома  ли  нашему
гостю пословица:

   Отобедав, отдыхай,
   А отужинав - гуляй?

   "Что ж, - произнеся, - в твоих словах есть резон".
   "Истинно, - сказал Эдуард Келли, - я готов на все,  лишь  бы  угодить
вам".
   Тут она захлопала в ладоши. "Джон, а не спеть ли нам что-нибудь?"
   Он поддержал ее. "Да, сэр, славная песня всегда во благо. Долог  день
без веселой трели".
   Куда мне было деваться? "Ноты лежат у меня наверху,  -  сказал  я.  -
Филип, возьми ключи от моей комнаты. Ты найдешь то, что нужно, в  ящичке
по левую руку".
   Вскоре на столе появились различные нотные партии, а спустя несколько
минут они остановили свой выбор на старой песенке "Пока  Дышу,  Меня  Не
Забывай". Я слушал их молча и вступал только с началом припева:

   Избавь меня и сохрани
   От мировых коловращений,
   Пусть сей напев звучит в ладу
   С тем, что не знает изменений.

   Когда мы закончили, я пригласил Эдуарда Келли к себе для  продолженья
беседы. Сначала я спросил его, зачем он ко мне пожаловал. "Но вы  живете
не затворником, сэр, - ответствовал он, и за много лет заслужили  доброе
имя и славу".
   "Рад слышать это. Но я ведь обыкновенный скромный астролог..."
   "О нет, сэр, воистину вы более простого астролога".
   "Что ж,  конечно,  мне  следует  разбираться  не  только  в  правилах
астрологии, но и в законах астрономии..."
   "И вы написали о сих предметах книги, которые будут жить, покуда  жив
наш язык. Однако же есть, безусловно, и нечто высшее?"
   "Здесь уста мои немы".
   "Мой усопший наставник..."
   "Если вы ведете  речь  о  Фердинанде  Гриффене,  то  он  наш  усопший
наставник".
   "Он часто поминал о триединстве".
   "И чем же образуется сие триединство?"
   "Книгою,  свитком  и  порошком.  А  еще  как-то  раз  он  упомянул  о
заклятиях, или о начале проникновения в секреты мистических  таблиц".  Я
молчал. "И еще  он  обучил  меня  принципам  разложения,  растворения  и
возгонки". Келли поднялся со стула и, выглянув в окно, за которым не  на
шутку разыгралась буря, повторил на память следующие слова:  "Мастерство
скрыто внутри тебя, ибо ты сам и есть мастерство. Ты - частица  искомого
тобою, ибо то, что вовне, находится также и внутри".
   "Продолжайте, если можете".
   "Приготовь воду, каковою ничто нельзя увлажнить,  затем  омой  в  ней
солнце и луну. По завершении сего дохни на них и увидишь, как  возрастут
два цветка, а из них - одно древо".
   "И как же вы истолкуете это, Эдуард Келли?"
   "Природа ублаготворяет природу. Природа овладевает природой.  Природа
порождает природу. Се есть образ воскрешения".
   Я был весьма поражен, ибо он произнес известные мне тайные слова. "Вы
запомнили это случайно?" - спросил я его.
   "Нет, сэр".
   "Стало быть, вашими устами глаголет само мастерство?"
   "И разум, на  коем,  как  не  раз  повторял  мистер  Гриффен,  всякое
мастерство зиждется". Он отвернулся от окна и взглянул мне в  лицо.  "Но
что о сем образе воскрешения знаете вы?"
   Тайну гомункулуса не следовало поверять ни ему, ни кому бы то ни было
другому. "Это побег природной жизни. У него есть должное время  и  цель,
но большего я сказать не могу".
   "Совсем ничего не скажете?"
   "В иных вещах следует рассчитывать лишь на собственные глаза  и  уши.
Выбалтывать свои секреты без нужды или благорасположения - дурное  дело,
сэр. Весьма дурное".
   Тут он разразился смехом. "Я просто учинил вам проверку, сэр, - хотел
узнать, можете ли