у вас, не  то  стража  закроет
ворота".
   "Что ж, для одного дня я видел довольно". Пускай передо мною  закроют
врата Лондона, зато врата сего древнего города всегда будут открыты  для
тех, кто способен видеть, - да, были они распахнуты и для меня, когда  я
стоял на том высохшем болоте, подставив лицо студеному ветру.
   Келли двинулся назад; я смотрел, как он  в  своем  желтом  камзоле  и
голубом плаще бредет по темной пустоши медленно, точно ему опалило ноги.
"Мы еще вернемся, - сказал я, когда мы подошли к лошадям. - Тут есть для
нас работа. Ныне под нами покоятся останки древнего Лондона, однако  они
не утратили своей силы. И если бы удалось поднять сей погибший  град  из
земных недр, что тогда?"
   "Тогда мы снискали бы богатства".
   "Да, богатства. Но кроме того, славу и  вечное  признание.  Итак,  вы
по-прежнему со мной, мистер Келли?"
   "Да, сэр. Я с вами".
   Я буду с тобою всегда. Сказал  ли  он  эти  слова,  или  их  принесло
ветром? Я оглянулся на бывшую топь, и мне почудилось, что там стоит  вся
белая, нагая фигура со сложенными на груди руками.

5

   Кто-то, весь в белом, стоял за оградой кладбища. Пока  я  мочился  на
могилу и топтал ногой землю рядом, за мной наблюдала женщина,  одетая  в
белое кожаное пальто; подойдя к ней, я увидел, что она довольно  молода.
Ее окружало непонятное фиолетовое сияние, и  на  миг  мне  померещилось,
будто это нечто ироде эманации ее души; но потом я понял,  что  источник
света лежит за нею. Там, где-то ниже уровня мостовой, приглушенно билась
музыка: это был ночной клуб на другой стороне площади, гораздо больше  и
шумнее того, который  попался  мне  на  Шарлот-стрит.  Его  расположение
показалось мне очень естественным, словно он существовал на  этом  самом
месте всегда, даже прежде того как оно возникло. Но как я  умудрился  не
заметить его раньше? Неужели я был так поглощен историей своего  района,
что не видел вещей, находящихся буквально у меня под  носом?  Это  страх
держал меня в узде, ослеплял меня. Но теперь я уже не боялся. Я вышел  с
кладбища и  приблизился  к  наблюдавшей  за  мной  женщине.  Она  стояла
неподвижно, глядя на меня с любопытством и опаской.
   - Не пугайтесь, - сказал я.
   - И не думаю.
   - Что вы тут делаете?
   - А как по-вашему?  -  Я  вспомнил  трех  женщин  на  Тернмилл-стрит,
увезенных в полицейском фургоне. - А вы что делаете? Танцуете на  могиле
своей матери?
   - Примерно так. Куда вы сейчас?
   - Никуда. Просто ищу чем заняться. - У нее было  симпатичное,  но  не
совсем оформившееся лицо, будто ее  истинной  натуре  только  предстояло
проявиться: карие глаза, скупо вылепленный носик, очень полные  губы,  и
на мгновение, в полумраке, она показалась мне слегка похожей на манекен.
- Ну, а вы-то куда?
   С той минуты, как  я  покинул  ресторан,  меня  свербило  неотступное
вожделение; наверное, я был возбужден чем-то, касающимся  связи  Дэниэла
Мура с моим отцом, и едва сдерживался.
   - Да я так, брожу без дела.
   - Прохлаждаетесь?
   - Вот-вот. Прохлаждаюсь. Как вас зовут?
   - Мэри.
   - А где вы живете, Мэри?
   Она мотнула головой.
   - На том берегу.
   - Чтоб вернуться, надо речку перейти?
   - Что?
   - Я говорю, хорошо жить за рекой.
   У нее был необычный смех, похожий на внезапный выдох.
   - Кому как. А вы где живете?
   - Здесь, за углом.
   - Да ну? - Мы вместе зашагали мимо церкви, и я украдкой поднес к лицу
ладонь, чтобы проверить запах изо рта; вино смыло последние следы рвоты.
Мэри засунула руки глубоко в карманы своего белого пальто и  шла,  вовсе
не глядя на меня; она опустила глаза  на  дорогу  и,  похоже,  угадывала
верное  направление  без  всякой  помощи.  Мы   достигли   поворота   на
Клоук-лейн, и она осмотрелась по сторонам.
   - Мне надо кое в чем признаться, - сказала она. Я  не  сводил  с  нее
взора, но молчал. - У меня плоховато  с  деньгами,  понимаете.  Я  нынче
временно без работы.
   Я ожидал этого.
   - Все в порядке, Мэри. Я тебе дам. Не беспокойся. - Честно говоря,  я
отнюдь не был недоволен ее признанием; оно возбудило меня еще больше,  и
по пути к старому дому я обнял ее рукой.
   - Это ваш?
   В ее голосе прозвучал явный интерес,  даже  алчность;  возможно,  тут
сказалось мое виноватое воображение, но я не хотел говорить ей, что живу
в этом доме один.
   - Нет, - ответил я. - Тут живет еще кое-кто. Мой отец.
   - Я видела, как там кто-то мелькнул.
   - Ты не могла его увидеть. - Я положил руку ей на плечо. - Он ушел. И
нескоро вернется.
   - Где же он тогда?
   - В клубе, играет в бинго.
   - Не говорите мне про бинго. Мать по нему с ума сходит.
   Она не сопротивлялась, когда я привлек ее ближе к себе и, поцеловав в
шею, чуть ли не потащил к дому. Открывая дверь, я  уже  знал,  что  хочу
сделать.
   - Идем в подвал, Мэри. Там нас никто не увидит.
   - Годится. Но сначала отдайте деньги.
   - Получишь ты свои деньги. - Я хотел ударить ее по лицу, как на  моем
месте, наверно, сделал бы отец, но вместо этого пошел наверх и достал из
конверта, лежащего у меня в  спальне,  несколько  пятифунтовых  банкнот.
Потом, захватив еще бутылку виски, спустился к ней: я знал, что не смогу
сделать то, чего мне действительно хочется, если не напьюсь. Я отвел  ее
в подвал, не включая света, однако тьму здесь слегка рассеивали  скудные
лучи, проникающие из холла; они словно высвечивали контуры  замурованной
двери. Я поволок ее туда и, приперев к стене, начал  раздеваться.  Затем
раздел Мэри, облил ей грудь виски и стал жадно слизывать его.
   - Поосторожней с сосками, - сказала она. -  Не  оставляй  отметин.  -
Однако испустила легкий взвизг удовольствия, когда я ощутимо ее укусил.
   Наверное, именно в  этом  углу  Дэниэл  и  мой  отец  исполняли  свои
собственные ритуалы, и, становясь с Мэри все грубее,  я  понял,  что  он
использовался для той же цели и гораздо раньше; этот  дом  был  посвящен
сексу, и мы были последними в череде его обитателей. Не знаю, как  долго
мы оставались в подвале, но на все  это  время  я  словно  бы  выпал  из
обычного мира: реальность  целиком  свелась  к  наслаждению  даримому  и
наслаждению получаемому. Не было ни обычных этических рамок,  ни  долга,
ни убеждений, ни причин и следствий; а еще я понимал, что такой экстаз и
неистовство способны вызвать из небытия любое чудо. Мэри лежала на полу,
покрытая синяками, грязная, от нее разило виски,  которым  я  ее  облил.
"Когда мой отец сделал меня, - сказал я, - он сделал меня сильным".
   Кажется, я плевал на нее. "Не в глаза, - говорила она, - побереги мои
глаза".
   Потом я вдруг уловил другой голос, шепот. "Зачем  ты  звал  меня?"  Я
оставил ее и, вытирая рукой губы,  поднялся  по  лестнице.  Мне  удалось
найти свою спальню, и я торопливо ополоснулся, прежде  чем  накинуть  на
себя какую-то одежду. Когда я вернулся в подвал, она уже исчезла. К тому
времени я успел так напиться, что плохо помню дальнейшее; я вывалился из
дома в поисках кого-нибудь еще - другой женщины  или  девушки,  -  чтобы
продолжить начатый обряд. Все переменилось, и дома высились  надо  мною,
точно я навзничь лежал на дороге.  Я  оказывался  в  разных  местах,  не
понимая,  как  попал  туда,  и  говорил  с   людьми,   исчезавшими   без
предупреждения. Я был в незнакомом баре, или ночном клубе,  и  таращился
на видеоигру, которая вертелась и плясала у меня  перед  глазами.  Затем
помню себя в туалете: я стоял на полусогнутых ногах, а по ним  струилась
моча. Там был старик. Он наклонился ко мне и взял одну мою часть в  рот.
Напряжение отпустило меня, и я рассмеялся. Довольно. Это было  последним
штрихом. В тот вечер я открыл правду о своем отце.

***

   На следующее утро я лежал у себя в постели. Не знаю, как  я  добрался
до нее; от прошлого вечера в памяти остались только  отдельные  моменты,
вкрапленные в  амбру  шока  или  изумления,  но  на  душе  у  меня  было
удивительно спокойно, словно после долгого отдыха. Затем,  повернувшись,
чтобы заснуть вновь, я заметил, что на кровати рядом со мной  лежит  еще
кто-то. Этот человек тихо дышал в утренних лучах. Сначала я  принял  его
за Мэри, до сих пор не покинувшую  моего  дома,  но  это  был  отец.  Он
улыбался мне. Я тяжко застонал, и он исчез. Второй раз  я  проснулся  на
лестнице, полностью одетый. Дверь была распахнута;  каким-то  образом  в
пьяном угаре я отыскал обратную дорогу в старый дом. Но теперь он внушал
мне отвращение, и я еле принудил  себя  подняться  по  ступеням  в  свою
комнату.
   Я чувствовал, что настала пора идти к матери; настала пора поделиться
с ней тем, что рассказал мне Дэниэл, хотя я подозревал, что  она  всегда
знала о тайной жизни  мужа.  Но  почему  же  я  никогда  не  замечал  ее
отчаяния, не думал о том, чтобы  ее  утешить?  Даже  сейчас  перспектива
заключить ее в  объятия  взволновала  меня  больше,  чем  я  хотел  себе
признаться.
   Иногда, если накануне  много  выпьешь,  все  органы  чувств  начинают
работать по-иному и окружающее предстает перед тобой в простом  и  ясном
свете. Вот почему я мог теперь  увидеть  мать  в  ее  настоящем  облике.
Наверное, я никогда толком не заботился о ней именно потому, что никогда
толком не видел ее. Я никогда не старался понять ее жизнь, и потому  она
оставалась для меня все той же двумерной картонной фигуркой, с которой я
и обращался соответственно. Я никогда не  признавал,  что  она  способна
страдать, не пытался постичь природу сформировавшего ее  долгого  брака;
но еще важнее то, что я никогда не  давал  себе  труда  любить  ее.  Вот
почему с годами в ней становилось все больше этой напускной  бодрости  и
внутренней отчужденности. Она ведь  должна  была  как-то  защищаться  от
моего равнодушия.
   Дэниэлу я сказал, что ничего не помню о своем раннем детстве, но, как
вы, пожалуй, уже догадались, слегка покривил душой. Однажды мне довелось
прочесть статью о некоем итальянце - он  эмигрировал  в  Америку,  но  в
последние годы жизни рисовал исключительно улицы и дома  своего  родного
поселка. Само по себе это легко объяснить; удивительным  было  то,  что,
сличенные с фотографиями, его рисунки оказались  верными  до  мельчайших
деталей. После перерыва в тридцать-сорок лет он в точности помнил  абрис
каждого дома и извивы каждой улочки. Вот  и  я,  возвращаясь  мыслями  к
детству, до сих пор вполне ясно вижу окружавшие меня тогда улицы и дома.
Вижу маленькие белые особняки Вулфстан-стрит, ряд муниципальных домов из
красного кирпича на Эрконуолд-стрит,  скаутский  клуб  в  верхнем  конце
Мелитус-стрит и небольшой  парк  рядом  с  Брейбрук  авеню.  Но  в  моем
воображении там всегда бывает тихо и безжизненно. Даже  мой  собственный
дом, где я жил ребенком, видится мне совершенно пустым. Людей той поры у
меня в памяти не осталось вовсе. Их нет - за одним  исключением.  Как-то
раз, когда я был еще очень маленьким,  мать  посадила  меня  к  себе  на
колени и заплакала; я вышел из комнаты, не сказав ни слова.
   Это воспоминание ожило во мне на следующий день, когда я  вернулся  в
Илинг. Утро было  солнечным  и  погожим,  и  я  шел  по  Мелвилл  авеню,
внимательно глядя себе под ноги; это была старинная детская  игра  -  на
трещину наступишь, матушку  погубишь.  Она  "работает"  в  саду,  сказал
открывший мне дверь Джеффри. Он точно удивился моему появлению и, идя со
мной на кухню, продолжал что-то беспокойно говорить. Я увидел ее в окно:
она согнулась над какими-то  поздно  цветущими  кустами,  и  я  еще  раз
подивился тому, до чего хрупка она стала; наши взгляды  встретились,  но
лица - и у нее, и у меня - в течение нескольких секунд были  еще  лишены
всякого выражения. Затем она улыбнулась и, вытерев руки  тряпкой,  пошла
ко мне.
   - Какая честь, - сказала она. - Целуй. - Впервые  я  не  почувствовал
отвращения, прикоснувшись губами к ее щеке.
   - Я надеялся еще раз увидеть тебя в Кларкенуэлле.
   - Уж слишком далеко ехать, Мэтью. А в саду нынче работы  невпроворот.
Надо побольше успеть до осени. - Я обвел взором лужайку, кусты и мощеные
дорожки из разнокалиберного камня: все осталось таким же, как в детстве,
хотя тогда я видел в этом целый мир, где можно было укрыться. - И  кроме
того, - добавила она, - дом у тебя не очень...
   - А чем он тебе не нравится?
   В этот миг ее внимание приковал  к  себе  какой-то  предмет  на  краю
лужайки, и она наклонилась, чтобы поднять его; это был осколок стекла, и
она аккуратно засунула его в землю.
   -  Пойдем  отсюда,  -  сказала  она.  -   Приготовлю   тебе   кое-что
вкусненькое.
   -  Иногда  с  тобой  бывает  ужасно   трудно   разговаривать.   Такое
впечатление, будто на уме у тебя больше, чем на языке.
   - Разве не потому я так обаятельна? - Это была попытка кокетства,  но
неудачная. Что-то ее беспокоило;  думаю,  она  уже  тогда  догадалась  о
причине моего визита. Мы вошли в дом, и, пока Джеффри  варил  кофе,  она
занялась приготовлением толстого  сандвича  с  сыром,  какие  я  ел  еще
мальчишкой. - Ну-ка, слопай его, - это прозвучало почти мстительно. - Ты
всегда обожал сандвичи. - Насколько я помнил, я  всегда  их  терпеть  не
мог, но покорно начал жевать.
   - Да, кстати, - сказала она. - Я тут кое-что нашла в шкафу. - Она все
еще держалась со  мной  очень  неловко  и  покинула  комнату  с  видимым
удовольствием;  Джеффри  проводил  ее  пристальным  взглядом.   Но   она
вернулась почти сразу же и принесла большой коричневый конверт. -  Я  не
хотела оставлять их. - Она помедлила, словно сказала  что-то  совсем  не
то. - Я не хотела выбрасывать. Подумала, надо отдать тебе.  -  Я  открыл
конверт, и оттуда на стол выпало несколько фотографий. На всех  были  мы
вдвоем с отцом. Вот он держит меня на руках (тогда  мне  было,  пожалуй,
лет пять-шесть), а вот мы  вместе  сидим  на  низкой  ограде.  Некоторые
снимки казались сделанными совсем недавно -  на  одном,  к  примеру,  мы
поднимались по каким-то каменным ступеням,  -  но  я  почему-то  не  мог
вспомнить, когда и где это было.
   - Он был красивым мужчиной, - сказал я.
   На мгновение она очень широко раскрыла глаза.
   - Прошу тебя, убери их, Мэтью. Потом посмотришь.
   Ей не удалось скрыть отвращение - оно сквозило в ее  голосе.  Джеффри
тихонько вышел из комнаты, бормоча что-то об автомобиле,  и  между  нами
воцарилась недолгая тишина.
   - Скоро у тебя день рожденья, - сказала она, водя пальцем  по  ободку
чашки. - Именинничек ты мой.
   - Я все про него знаю, мама.
   Она поднесла руку к лицу.
   - О чем ты? - вопрос прозвучал раздраженно.
   - Я знаю, что он был за человек.
   - И что же он был за человек?
   - Наверно, ты и сама знаешь, мама.
   Мне показалось, что она подавила зевок, но затем я понял, что  у  нее
чуть не вырвался вскрик или, может быть, стон.
   - А я все это время была уверена, что ты забыл.
   - Забыл?
   - Ты был тогда такой маленький. - Я ощутил, как что-то вздымается  во
мне, точно переворачивая вверх тормашками, и я как бы  снова  становлюсь
ребенком. И потом, вдруг, мы оба  заплакали.  -  Ты  знаешь,  правда?  -
сказала она. Затем подошла и обняла меня одной рукой. -  Но  я  охраняла
тебя. Хоть на что-то твоя мать годилась, даже тогда. Я его остановила. Я
только раз поймала его с тобой, но пригрозила, что вызову полицию.  -  Я
смотрел на себя с бесконечным вниманием и  любопытством:  видел,  как  я
брожу по улицам Лондона, наблюдал, как я роюсь в своих  книгах,  слушал,
как я беседую с Дэниэлом о своем детстве. Оказывается, я себя совершенно
не знал. - После этого я никогда не оставляла  тебя  с  ним  наедине,  -
говорила она. - Я защищала тебя. - Я очень пристально глядел в стол -  я
различал структуру древесины, все ее свилеватости  и  неоднородности,  я
так напряженно вглядывался в самую сердцевину  этого  дерева,  что  меня
стало затягивать туда, точно водоворотом. - Он клялся, что  не  причинял
тебе вреда, Мэтью. Говорил, что и пальцем тебя не тронул. Но после  того
случая я возненавидела его навсегда. - И тут, покоясь  в  глубине  этого
дерева, я понял истину, которая почему-то  ускользала  от  меня  прежде:
материальный мир есть обиталище  вечности.  Одна  тайна  вела  к  другой
тайне, и я медленно сдвигал завесу. - Прости  меня,  Боже,  было  время,
когда я думала, что ты с ним...
   - Твой собственный сын?
   Несколько секунд я слушал ее молчание, потом  поднял  на  нее  глаза.
Сейчас мне кажется, что я не плакал.
   - Ты не мой сын, Мэтью. Он  нашел  тебя.  Усыновил.  Он  говорил,  ты
какой-то особенный. Уникальный. Мне пришлось с этим смириться: я  знала,
что сама никогда не смогу родить ему детей. -  Теперь  я  понял,  откуда
брались ее гнев и горечь, даже в тех случаях, когда она изливала  их  на
меня. Мой отец медленно разрушал ее, так же верно, как если бы кормил ее
ядом. Но чего он хотел от меня? Как назвал  это  Дэниэл?  Магией  секса?
Теперь мне стало ясно, отчего я забыл свое детство и потому забыл  себя.
Ясно, почему в моих воспоминаниях не было людей. Я утерял все  с  самого
начала. Лишь ценой невыносимого душевного напряжения  я  мог  обращаться
мыслями к той поре своей жизни, которую мнил  забытой,  но  которая,  по
сути, сформировала меня.
   До полудня мы успели поговорить обо  всем,  и  я  рассказал  ей,  что
выведал о его жизни на Клоук-лейн. Она ни капли не удивилась этому:  она
уже давно подозревала, что у него имеется, по ее выражению, "логово". По
мере того  как  развивалась  беседа,  каждый  из  нас  начинал  узнавать
собеседника;  мы  походили  на  чужих  друг   другу   людей,   понемногу
налаживающих знакомство. Это было чрезвычайно странное чувство: увидев в
ясном свете его, мы увидели и себя.
   - Мне было  так  трудно,  Мэтью.  Ведь  он  всегда  оставался  рядом,
понимаешь.  Ты  всегда  был,  в  общем-то,  его  ребенком,  а  не  моим.
Считается, что все дело в любви, но... - Вот в чем была главная тайна. Я
вырос в мире без любви - в мире магии, денег, обладания - и  поэтому  не
имел ничего ни для себя, ни для других. Вот почему вместо реальных людей
я видел призраков. Вот  почему  мне  слышались  голоса  прошлого,  а  не
настоящего. Вот почему я мечтал о том, чтобы  укрыться  под  стеклом,  в
покое и отчуждении. Миф о гомункулусе был всего-навсего одной из  сторон
лишенного любви отцовского существования -  этот  образ  стерильности  и
ложной невинности не мог родиться ни из какого иного  источника.  Теперь
же наступило время коренных перемен.
   Я встал из-за стола и обнял ее.
   - Что ж, мы все-таки можем быть благодарны, - сказал я. - По  крайней
мере, мы уцелели, правда?
   - Вроде бы.
   В этот момент на кухню вернулся Джеффри.
   - Я не пропустил ничего интересного?
   - Нет, милый, - сказала она. - Мы тут просто повспоминали кое о чем.
   - А, ну хорошо. - Теперь я понял, отчего моя мать выбрала себе в пару
столь заурядного человека:  он  был  символом  обычного  течения  жизни,
которого она все эти годы была лишена.  Впрочем,  что  же  здесь  такого
обычного, если это принесло ей счастье? Только начни искать вечность,  и
будешь обнаруживать ее повсюду. Я стоял у кухонного  окна  и  глядел  на
лужайку, а он подошел ко мне, точно желая утешить.
   - За садом нужен уход, - сказал он. - Пойдемте, я покажу  вам,  какие
подсолнухи вырастила ваша мать. - Я оглянулся, думая увидеть ее, но  она
уже вышла из кухни, и я последовал за ним к цветочным клумбам, куда вели
дорожки из разнокалиберного камня. Он догадывался, что  случилось  нечто
особенное, я знал это, но задать нескромный вопрос было для него так  же
невозможно,  как  раздеться  донага  перед  соседями.  -   Стало   быть,
потолковали, да?
   - Да. Потолковали.
   - Ну и славненько. - Мы неторопливо шли по лужайке, восхищаясь каждым
кустом и каждым отдельным цветком, и наконец добрели до  подсолнечников,
которые росли у кучи мусора в дальней части сада. - Удивительно, как они
вырастают из всей этой дряни и грязи, - сказал он.
   - Не думаю, что это так. Вернее, не совсем. - Он  изумленно  погл