ахонах, с печальными и мрачными лицами, - иные из них,  собираясь  по
двое или по трое, обсуждали друг с другом  какие-то  дела.  "Вы,  верно,
думаете,  что  угодили  в  Вифлеемскую  больницу  ,
-  сказал,  улыбаясь,  мой  спутник,  а  эти  несчастные  маются  черной
меланхолией  и   ипохондрией.   Однако   не   заблуждайтесь.   Все   это
предприниматели - купцы, посредники, менялы, ростовщики. Они суть столпы
нашего общества, все более и более возрастающие  на  обманах,  подлогах,
взятках,  вымогательстве  и  прочих  ухищрениях.  Град  наш  -  воистину
вселенский, и  он  расползается  подобно  черным  тучам,  что  порождают
ливень. Довольны ли вы этим,  любезнейший  доктор  Ди?"  Тут  нас  стали
теснить и давить со всех сторон, так что я еле удерживался на ногах.  За
шумом и гамом ничего нельзя было разобрать, да  и  в  самом  шуме  я  не
понимал ни единого слова, точно его производили  не  человеческие  уста.
Вокруг нас бурлил уже не Бедлам, а сущий ад,  где  царят  лишь  мрак  да
разобщение душ. Так вот во что превратился мой город? Была ли сия  жизнь
продолжением смерти или то была смерть, коей завершилась жизнь?
   Я ходил по Лондону с фонарем и свечою,  рыдая,  как  неприкаянный,  и
вдруг набрел на толпу, образовавшую собой как бы полумесяц; впереди  нее
стояла роскошная  сцена  для  мистерий  с  золотым  занавесом.  Один  из
лицедеев, одетый музыкантом и с лютней в руках, выступил на край сцены и
обратился к зрителям: "Все радости сей жизни - не что иное, как  ребячьи
забавы. Вся  слава  сего  мира  есть  лишь  рукодельный  фейерверк,  что
блистает краткое время, оставляя по себе только вонючий дым.  Все  труды
человеческие подобны усилиям ветра, что борется с  пустотой  и  вздымает
тучи пыли, от коих нет никакого проку". Они смеялись каждой его шутке  и
захлопали, когда он кончил свою речь; все еще  улыбаясь,  он  взялся  за
лютню. Музыка его была необычна,  в  ней  звучало  страдание,  -  однако
мелодия почему-то не взмывала  ввысь,  но  как  бы  попадала  в  ловушки
площадей  и  переулков,  так  что  вскоре  музыка  наполнила  Бридж-Pоy,
Уолбрук, улицу Св. Марии Ботольфской и Кенуик-стрит. И, слушая его игру,
я ощутил свою ничтожность и тщету всех своих потуг.  Чего  добивался  я,
как не славы и  мирского  успеха,  хотя  они  были  голой  видимостью  и
мишурой, не приносящей счастья даже в момент ее обретения? Разве я хотел
превозмочь время и природу лишь затем, чтобы напороться на них, точно на
кол? Пускай я найду философский камень и постигну тайны звезд - что  мне
в них, если я так и умру непризнанным? Да я, наверное, уже умер и  попал
вот сюда. Это был город тьмы. Ибо теперь на  сцену  вышла  женщина:  она
приблизилась к музыканту и связала его сладкогласные уста бечевою.
   Затем  все  большой  процессией  двинулись  по  улицам,  которые   от
Абчерч-лейн до Ломбард-стрит  были  заново  усыпаны  гравием.  На  домах
висели гобелены, ковры и шелка, а Берчин-лейн  была  убрана  золотыми  и
серебряными тканями, а также бархатом всех оттенков. Возглавляли шествие
дети в голубом и зеленом, с гербом Лондона, вышитым  на  рукавах.  Потом
шли члены всех городских гильдий в костюмах красного  и  желтого  цвета,
неся впереди свои  знамена  и  вымпелы;  на  углу  Сент-Николас-лейн  их
встретили бакалавры в малиновых  капюшонах,  с  барабанами,  флейтами  и
звонкими тубами, а за ними - шестьдесят дворян, одетых, согласно обычаю,
в голубые мантии и красные накидки. Далее шагали представители  цехов  в
белом платье, затем олдермены в алом и сопровождающие  их  парламентские
приставы в богатых желтых и золотых нарядах,  затем  рыцари  в  синем  и
пурпурном и,  наконец,  лорды:  каждый  из  них  был  облачен  в  цвета,
соответствующие его рангу и положению в  обществе,  точно  так  же,  как
любая из сфер движется и поет особым, подобающим ей образом.
   Но что за группа замыкала шествие? В конце  его  появились  пятьдесят
священников и клириков в черных одеждах, распевающих псалом "Помилуй мя,
Боже", а за ними нищие с белыми посохами в руках. И вдруг я заметил, что
улочка у Финч-лейн, близ Св. Антония, завешена черным. "Отчего это  так?
- спросил я того, кто стоял рядом со мною. - Подобного убранства  я  еще
никогда не видывал!"
   "Разве вы не слыхали новость? Нынче день  казни.  Был  у  нас  некто,
отравивший жену одного горожанина, - его потом сварили в кипящем свинце,
- но сегодня мы празднуем  убиение  чрезвычайно  искусного  и  сведущего
мужа, который помогал возводить сей город. Вон он едет в повозке;  скоро
то, что у него на плечах, украсит городские ворота, а  прочее  сожгут  в
яме близ Уоппингской пристани. Да помилует Спаситель его душу".
   "Но в чем же его вина, если он заслужил столь суровую кару?"
   "Он знал слишком много тайн".
   Тем  временем  повозка  с  приговоренным  выехала  на   Финч-лейн   и
остановилась у высокого эшафота, покрытого холстом. Но, Господи  Иисусе,
что сие значит и как это возможно?  Я  увидел,  что  с  грязной  повозки
совлекают меня самого, одетого лишь в белый балахон, весьма напоминающий
саван. Над моей головою, когда меня  пригнули  долу  и  связали  крепкой
веревкой, возделось полотнище со словами: "То, что внизу, подобно  тому,
что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что  внизу".  Я  хотел  было
крикнуть, но вдруг на меня напала необычайная охриплость, сковавшая  мне
горло до немоты. Я был совсем повержен духом. Констебль  не  преследовал
меня  свистками  и  улюлюканьем,  ни  бейлиф  не  вручал   мне   приказа
Королевского суда, однако вот - меня тащат на заклание, точно свинью  на
вертел. И тогда мною овладела единственная мысль:  вверить  свою  судьбу
милости королевы, пускай даже мне придется ждать целую вечность, пока  я
буду допущен пред ее светлые очи.
   Итак,  избрав  это  решение,  я  быстро  зашагал  через  Боу-лейн   и
Гарлик-хилл на Темза-стрит; я стал поспешать еще  более,  когда  заметил
некую преследующую меня фигуру, и делал повороты,  желая  избавиться  от
нее, покуда не достиг новой пристани близ Уотергейта.  Дойдя  до  нижних
ступеней лестницы, так что вода Темзы плескалась у моих ног,  я  кликнул
перевозчика. Один из них подплыл к берегу и явно вознамерился затеять со
мною торг, но я мигом положил конец его глупым притязаниям. "Послушайте,
любезный, во всем городе не сыскать простака, который не знал бы,  какая
вам положена плата. Я знаю, сколько с меня причитается  за  переправу  к
Уайтхоллу, а потому вот вам пенни".
   "Сразу видно,  -  отвечал  он  смеясь,  -  что  вы  несокрушимы,  как
адамант".
   "Вы ничего не добьетесь,  будь  у  вас  в  запасе  хоть  целый  мешок
оскорблений".
   "Ладно, ладно, - сказал он, подгребая к лестнице,  -  я  возьму  вас,
сэр".
   Я слышал, как он пробормотал себе под нос,  что  меня  не  мешало  бы
начинить каленым железом, и готов  был  уже  ответить  на  его  дерзость
советом придержать язык, но вдруг увидел у него на шее черный платок; не
поняв, какой цели служит сей странный убор, я ступил в его грязный  ялик
и уселся в нем, не раскрывая рта.
   Едва мы, влекомые спокойным течением, миновали мост,  как  я  услышал
чей-то приветственный оклик и  пожеланье  удачи.  Я  повернул  голову  и
глянул назад, однако,  увидя  кричавшего,  ощутил  внезапный  и  сильный
испуг: то был человек моего собственного обличья,  с  веревкой  на  шее,
машущий мне из лодки,  которая  плыла  совсем  рядом  с  нами.  Я  издал
жалобный возглас, и мой спутник разразился  столь  громким  и  неистовым
хохотом, что с минуту не мог вымолвить ни слова.
   "А я-то думал, - наконец сказал он,  -  что  так  пронзительно  умеют
визжать только женщины. Но наберитесь мужества,  доктор  Ди,  волнам  не
удастся потопить нас. Вам суждено упокоиться на ином ложе". Я  не  понял
смысла его речей, а также того, откуда ему известно мое имя, но его смех
выводил меня из себя; и, снедаемый в равной мере  страхом  и  гневом,  я
велел ему  поспешить  к  Уайтхоллу  и  оторваться  от  нашего  зловещего
преследователя. "Лучше не усердствуйте в своих понуканиях, - ответил он,
все еще смеясь, - не то река  перевернет  и  потопит  нас.  Истинно  вам
говорю, сэр, я и так не расположен бить баклуши". Его огромный, висячий,
изъеденный червями нос походил на гроздь винограда, и он приложил к нему
палец. "У меня есть свои цели и расчеты, доктор Ди. Зачем, по-вашему, на
мне этот черный платок?"
   "Довольно потчевать меня загадками, говорите яснее. Откуда вы знаете,
как меня зовут?" Я снова боязливо оглянулся, но моего двойника уже нигде
не было видно.
   "Что ж, любезный доктор, я выложу вам всю правду о своих  намереньях.
Я - Харон и везу вас прямиком в ад!"
   В этот миг мы достигли Уайтхолльской пристани, у которой стояли барки
с вымпелами и флагами. Бросив на дно лодки монету,  я  выскочил  и  живо
вскарабкался на берег, подальше от сего опасного безумца. Я слышал,  как
он вопит мне вслед: "Вы удираете так быстро, точно  палач  уже  принялся
вас потрошить! Скатертью дорога, мой славный доктор! Скатертью  дорога!"
Тут он рассмеялся вновь. "Но запомните вот что.  Это  придет  ночью,  по
воде".
   Я обернулся, но все кругом было как будто подернуто дымкой - в  таком
смятении находились мои чувства. Затем я вдруг обнаружил, что  стою  уже
под стеной Уайтхолльского дворца. Передо мною были  высокие  распахнутые
ворота;  я  вошел  туда,  пересек   роскошную   площадку,   предваряющую
лестничные ступени, и вступил в  просторную  и  великолепную  залу,  где
собралось множество людей с различными грамотами под мышкой. Я  счел  их
адвокатами и судьями, советниками и поверенными; и впрямь, некоторые  из
них прибивали к резным деревянным  панелям  какие-то  меморандумы.  Один
законник в блестящей мантии, отороченной лисьим  мехом,  приблизился  ко
мне, не сделав ни малейшего движения - как тень  от  столбика  солнечных
часов, что скользит по земле неуловимо  для  наблюдателя.  "Вам  следует
знать, - промолвил он, - что здесь разрешается столько тяжб, сколько  на
свете жалобщиков и отправителей правосудия. Я охрип, мой добрый  доктор,
оглашая  протесты  и  audita-queraela  ,  приказы  о
передаче дел на апелляцию и ne exeat regnum , приказы о подавлении мятежей и приказы о
высылке. Вереницы исков бесконечны, и приговорам несть числа". Он словно
хотел улыбнуться, но прикрыл лицо мантией. "Но вот что я  вам  скажу,  -
продолжал он. - Я не так уж пресыщен хлопотами,  чтобы  не  сделать  вам
одного искреннего и нерушимого  обещания  величайшей  важности.  Ну  же,
смелее - протяните мне руку и будем друзьями. Я знаю,  что  не  в  ваших
привычках оглядываться на  каждого  брехливого  пса,  но  кое-кто  здесь
желает вам дурного. Наймите меня, и я отодвину вашу погибель еще на год,
а то и более. Чего вы хотите - обвинять или защищаться? По уголовной или
гражданской части пойдете вы, любезный доктор? Я сочиню вам какое угодно
заключение или протест, а вы можете признать свою вину или отрицать  ее.
Так на чем же мы  остановим  выбор?  Мое  время  слишком  дорого,  чтобы
тратить его на пустую болтовню. Если закон был нарушен - по сути или  по
форме, в ходе процесса или при вынесении приговора, - вы должны  заявить
об этом во всеуслышание". Я собирался ответить ему, но он выхватил шпагу
и нанес мне удар в грудь. "Вот тебе, - сказал он. - Расплатишься,  когда
сможешь".
   Тут вдруг все, бывшие в зале, окружили меня, точно на  некоем  тайном
судилище. "Вы уже мертвы, - сказал один бледный клирик, -  хотя  причина
сего в недуге, поразившем весь свет".
   "За что мне такая кара? - воскликнул я. - Разве я лгал или обманывал,
насиловал или клеветал? За какой грех меня тащат на виселицу?"
   Я побежал от них и выскочил на вымощенную плитами галерею, а оттуда -
в другую залу с колоннами. Тут было довольно шепота, чтобы заполнить  им
неф собора Св. Павла, и царила такая темень, будто эту часть дворца  уже
принял к себе подземный Аид. Но я преодолел испуг,  огляделся  и  понял,
что нахожусь в глубине Уайтхолла, среди целого лабиринта  галерей,  зал,
приемных, кабинетов и опочивален. Здесь,  близ  личных  апартаментов  ее
величества, собрались все,  кто  ей  прислуживал:  камергеры,  хранители
королевского гардероба, сокольничьи, экономы, лакеи, повара и  посыльные
по особым поручениям.
   Вдруг загремели пушки и затрубили трубы, и при свете факелов я  успел
углядеть стражей в рейтузах  и  камзолах,  расшитых  бриллиантами.  "Она
здесь, - в  великом  страхе  прошептал  некто,  стоявший  рядом.  -  Она
прошествовала по нашей зале в приемный чертог".  Сейчас  же  везде  были
подъяты  черные  и  белые  стяги,  и  важные  государственные  сановники
поспешили в свои собственные покои. Однако я почувствовал,  что  фортуна
мне улыбнулась, ибо  вспомнил  цель  своего  прихода:  пасть  ниц  перед
королевой и вымолить у нее прощение за грехи.
   Я не имел понятия о том, каким образом можно  проникнуть  в  приемный
чертог, однако мои шаги направляло немеркнущее сияние  свеч,  факелов  и
каминного огня в конце богато убранной галереи. Миновав ее, я вступил  в
небольшую комнату или залу,  предназначенную,  видимо,  для  одевания  и
подготовки  королевы  к  выходу;  эта  зала  была  сплошь  задрапирована
золотыми тканями, где изображались страсти мучеников  за  прежнюю  веру.
Далее была другая комната, сверкающая золотом, как солнечными лучами,  и
здесь я увидел трон, усыпанный  на  диво  крупными  алмазами,  рубинами,
сапфирами и другими  редкостными  камнями,  что  блистали  среди  прочих
драгоценностей, словно лед,  готовый  вот-вот  растаять.  Ее  величества
нигде не было видно, но я перешагнул порог и, памятуя, что  к  Елизавете
должно обращаться не иначе как на  коленях,  опустился  на  подушечку  с
золотой вышивкой, а затем, в тиши и  уединении,  выказал  пустому  трону
свое глубочайшее благоговение и покорность.
   "Vivat regina" ,  -  вскричал  я,
точно в беспамятстве.
   И  тогда  раздался  тихий  женский  голос,   ответствующий   мне   из
противоположного угла чертога: "Gratias  ago.  Gratias  ago"  .
   Я торопливо встал на ноги и, обернувшись, узрел перед собой королеву.
Она была в великолепной мантии из пурпурного атласа, расшитой золотом  и
весьма  роскошно  украшенной  такими  камнями,  как  аметист,   опал   и
ляпис-лазурь; на груди ее был хризоберилл в форме висельника,  а  голову
венчала  целая  райская  птица  в  золотых  блестках  и  с  султаном  из
фиолетовых перьев. Сначала я не мог посмотреть ей в лицо, хотя и  ощущал
на себе ее светлый взор; однако, подняв глаза, я отшатнулся  в  ужасе  и
изумлении. На ее лике, объемля его весь своими  ногами,  сидел  огромный
паук и как бы впивал дыхание из ее рта. "Подойди ближе", -  молвила  она
глухим голосом из-под тулова мерзкой  твари.  Я  сделал  три  положенных
шажка с приседаньями, и она протянула мне руку  для  поцелуя.  "Тебе  не
нравится мой маленький любимец?" Тут она взяла  паука  и  отбросила  его
прочь, весело рассмеявшись при этом.
   "Ваше величество, -  произнес  я,  -  на  меня  обрушилось  тяжкое  и
внезапное горе. Позвольте же мне прочесть  вам  всю  энциклопедию  своих
несчастий".
   Она улыбнулась. "Все, что с охотою изойдет из твоих уст, будет  с  не
меньшей охотой воспринято моим  слухом".  И  я  рассказал  ей  обо  всех
постигших меня бедах - о том, что я одинок и окружен врагами, что у меня
не осталось ни доброй репутации, ни состояния. "Итак, - отвечала она,  -
ты желаешь славы и злата, а также почестей, каковые полагаются  тебе  за
твои великие труды".
   "Я прошу у вас лишь воздаяния по заслугам, ваша милость,  -  большего
мне не надобно. Я не поведал и не изложил вашему величеству ничего сверх
того, что выпало мне на долю  благодаря  жестокой  судьбе;  и  поскольку
жребий мой весьма печален, я взял на себя смелость лично умолять  вас  о
заступничестве перед палачом и об избавлении от петли".
   "А затем?"
   "Надеюсь, что  с  вашего  благосклонного  соизволения  мне  возвратят
отнятое у меня имущество и капиталы".
   Она отвернулась и словно бы занялась чем-то в  углу  залы;  вскоре  я
уловил исходящий оттуда  отвратительный  смрад.  "Мы  с  тобой  проведем
беседу по старинному обычаю, - сказала она. - Я буду спрашивать, а ты  -
отвечать, и слова наши повторит эхо в Храме Костей". Я не понял  ее,  но
поклонился и шагнул  ближе  к  высочайшему  присутствию.  Тут  она  чуть
отодвинулась, и я пережил мгновенье глубокого  ужаса.  Перед  ней  лежал
нагой труп  с  покрытой  белым  головою;  грудь  его  была  рассечена  и
отверста, и я видел внутри плоть и жир, мышцы  и  сухожилия,  волокна  и
перепонки. Королева стояла, окунув руки в тело по  запястья.  "Я  всегда
пекусь об общем благополучии, - изрекла она. - Подойди же сюда. Силы  не
должны изменить тебе - таково наше желание". Я не мог ни ответить ей, ни
двинуться с места. "Сейчас, - сказала она, - я распахну дверь  в  тайная
тайных природы. Ибо разве мое царство и царство природы не суть  одно  и
то  же?  Так  гляди,  какой  властью  обладаю  я  над  всеми  частями  и
наиважнейшими  органами  человеческого  тела.  Вот  оно,  мое   истинное
королевство".
   Засим она как бы приподняла из разверстого  тела  косточку.  "Видишь,
доктор Ди? Кости во всем существе человека наиболее тверды и  сухи,  они
ближе всего к праху земному. И в моей власти крушить  и  дробить  их  на
колесе, точно так же, как я, сама того не замечая, попираю ногой  земную
персть. А теперь - видишь ты, сколь искусен и замысловат,  словно  узоры
на моем платье, созданный природою каркас тела со всеми  его  хрящами  и
протянутыми везде связками и сочленениями? Подойди ближе, давай поиграем
вместе". Тут ее величество от души рассмеялась и спросила меня, разве не
весело мы коротаем время? В том же приятном расположении духа она задала
мне следующий вопрос. "Как, по-твоему,  называется  это?"  -  промолвила
она, указывая на комок волокнистой плоти.
   "Не могу знать".
   "Это мышца. Видишь, сколько в  ней  мяса,  дабы  человек  был  крупен
телом?" Тут она прикоснулась ко мне, оставив  на  моем  рукаве  кровь  и
слизь, и я согнулся в почтительном поклоне. "А вот и нервы  -  благодаря
им она исполняет приказы, кои отдает ей владыка-мозг.  Все  сие  подобно
государству: ведь его части тоже трудятся  в  общем  согласии,  питаемые
кровью, которую шлет им их царственная глава". Она  вновь  обратилась  к
трупу и погрузила в него дымящиеся руки. "А как  ты  думаешь,  Джон  Ди,
отчего она зовется мышцей? Это имя дано ей из-за ее  сходства  с  мышью.
Видишь - у нее тоже крохотная головка, широкое брюшко и  длинный,  узкий
хвост?"
   "Она подобна и рыбе, ваше величество".
   "Тогда мы наречем их нашими маленькими рыбками, плавающими в теле. Но
как нам назвать само тело? Какое мы  подыщем  для  него  имя?"  Тут  она
сдернула с мертвеца покрывало, и я в несказанном ужасе и смятении увидел
свой собственный лик, хотя словно бы уже в преклонных  годах.  "Сей  был
негодной рыбешкой, - произнесла она, - порожденной  самим  Дьяволом.  Ну
что, доктор Ди, по душе ли тебе мой  урок  анатомии?  Ибо  здесь,  своей
властью, я развернула перед тобой всю историю человека. Одна Вера,  один
Повелитель, одно Солнце, один Феникс  ,  один
Разум, один Путь".
   Я снова взглянул в свои  мертвые,  белее  облака,  черты  и  едва  не
потерял сознания. "Дивлюсь я,  -  молвила  королева,  -  отчего  ты  так
взволновался. Но я здесь не затем, чтобы бранить, а лишь для того, чтобы
показать тебе суть моей власти и законы, коими  управляется  наш  город.
Разве ты не согласен, что эти мышцы и жилы очень тебе к лицу?"  Тут  она
вскочила, и подпрыгнула, и хлопнула  в  ладоши.  "Я  славно  потрудилась
нынче, - воскликнула она, - ибо к тому был хороший повод.  Теперь  время
трапезничать". Она взяла пару надушенных, расшитых  золотом  перчаток  и
надела их прямо на выпачканные моей кровью руки. "Мой добрый  доктор,  -
сказала она, - я была ласкова к тебе, и моя благосклонность