м,  на
пути в Гэмпшир, угодили в окутавший трассу густой туман. Мы еле ползли в
сторону Гластон-бери, так как видимость была  отвратительная;  маленькие
столбики у обочины шоссе походили на часовых,  закутанных  в  шинели,  а
большие столбы казались торчащими из  тумана  церковными  шпилями.  Купы
деревьев, маячившие поодаль, можно  было  бы  принять  за  редкие  кучки
религиозных радикалов, с трудом пробирающихся сквозь мглу. Без сомнения,
нечто подобное и послужило пищей для местных легенд и "явлений", но я не
способен был думать ни о чем, кроме лондонского тепла и уюта. Добравшись
наконец до Гластонбери, мы не обнаружили никаких следов древней общины -
на  ее  месте  вырос  какой-то  промышленный  гигант.  Это  можно   было
предвидеть, но всю обратную  дорогу  Дэниэл  хранил  странное  молчание.
Когда мы подъезжали к  Лондону,  туман  рассеялся;  был  поздний  вечер,
однако звезды впереди затмевало расплывчатое красное зарево.  Мы  словно
возвращались в пылающий горн, и мою душу объял покой.
   Я вышел с Нью-Оксфорд-стрит на Тотнем-корт-роуд одновременно  с  боем
часов, донесшимся от церкви Св. Джайлса-на-Полях; здесь я прибавил шагу,
так как в подъездах и у дверей домов, стоящих вдоль улицы, залегла армия
ночи. Я боюсь их, этих мужчин и женщин, кутающихся в грязные одеяла,  но
меня пугают не просто бездомные и бродяги. Я прекрасно  знаю,  что  меня
отталкивает любая человеческая крайность.  Меня  отталкивает  страдание.
Сейчас, переходя улицу и уголком глаза наблюдая за двумя грудами тряпья,
беспокойно зашевелившимися в сумерках, я боялся  грязи  и  заразы  -  но
больше всего, пожалуй, внезапного нападения. А что  им  терять?  Будь  я
таким, как они, я возроптал бы на этот мир и поджег город. Я захотел  бы
разметать всех и вся, объединившихся против  меня.  Я  стал  бы  грабить
магазины, вход в которые мне заказан, и громить рестораны,  где  мне  не
дают еды. Я обратил бы свою ярость даже на фонари,  которые  мешают  мне
спрятаться от врага. Но когда я шел мимо, ни один из них не заговорил со
мной, ни о чем не спросил и вообще не обратил на меня внимания, точно  я
был частью какого-то иного  мира.  Действительно  ли  они  покорились  и
готовы терпеть скрепя сердце - или ждут чего-то, как моравские братья  в
"Семи звездах"?
   Но нет, здесь было другое. С тех пор город  неизмеримо  вырос,  и  по
мере того, как  он  разрастался  во  всех  направлениях,  его  обитатели
становились все более  пассивными  и  покорными;  эти  люди,  спящие  на
улицах, были обыкновенными честными горожанами, но гигантский  Лондон  с
помощью  какой-то  магии  высосал  из  них  душу.   Я   поглядел   вдоль
Тотнем-корт-роуд и, уже не в  первый  раз,  отметил  чрезмерную  яркость
освещения и тишину ночного города. Два столетия  назад  эти  улицы  были
более темными, более зловонными, более  опасными,  их  наполняли  крики,
визги и смех. Но теперь, стоя в окружении бездомных, я слышал лишь  едва
различимое гудение  неоновых  фонарей  да  вой  ветра,  гуляющего  около
Сентер-Пойнта  . Благодаря чему же все естественные
звуки  стали  казаться  в  этих  местах  нереальными  и  фальшивыми,   а
искусственные шумы - самыми что ни на есть натуральными? Город был залит
светом, ибо он праздновал свой триумф. Он научился расти, вбирая в  себя
энергию своих обитателей и отнимая у них силы. Они даже не  шелохнулись,
когда я направился к Шарлот-стрит.
   Я завернул  за  угол  и  сразу  увидел  в  конце  широкого  проспекта
сверкающий глобус. Конечно, у этого  постоянного  и  вездесущего  сияния
была и другая задача: посылая во тьму свои лучи, эти символы  и  эмблемы
отвергали смерть и знание о ней. Это был праздник  искусственной  жизни,
из которой изгнали всякую память о духовном. Странно  -  нечто  подобное
мог бы сказать мой отец. Однако это были мои собственные ночные мысли.
   Глобус освещал всю округу, и Шарлот-стрит лежала в глубокой тиши.  Он
был символом мира - реального мира, так как, подойдя  ближе,  я  увидел,
что это неоновая модель земли с материками из  лампочек  разного  цвета.
Внизу была надпись "Мир вверх тормашками"; там, в полуподвале, находился
бар или ночной клуб, к закрытой  двери  которого  вела  с  улицы  крутая
лесенка.  Внутри  было  светло;  когда  я  смотрел  вниз,  дверь   вдруг
распахнулась и оттуда вырвался сноп ярких лучей. Из бара вышла женщина и
остановилась на  пороге,  но  фон  был  таким  контрастным,  что  я  мог
различить  лишь  ее  силуэт  и  очертанья  прически;  однако  она   меня
заинтриговала. Отступив в уличную тень, я следил, как она поднимается по
металлической лестнице; звонкий стук ее каблучков порождал эхо, внезапно
оборвавшееся, когда она ступила на тротуар.  Она  рассеянно  огляделась,
точно думая поймать такси; затем повернула лицо ко мне, и я поднял  руку
в изумлении и ужасе. Это был Дэниэл Мур. Я видел его  ясно.  Я  различал
под косметикой его знакомые  черты.  Он  прикрыл  свои  редеющие  волосы
большим белым париком и надел  красное  платье.  До  меня  даже  донесся
аромат фиалок. Но это был Дэниэл. Он не заметил меня, потому  что  вновь
повернул голову и  медленно  тронулся  пешком  к  Фицрой-сквер.  Он  шел
свободным шагом, ничуть не напоминающим его обычную нервную  походку,  и
явно наслаждался этой ночной прогулкой по Лондону. Ошеломленный, я стоял
у дверей какого-то закрытого магазина. В голове у меня было пусто. Я все
смотрел  и  смотрел  на  сияющую  модель   мира,   перевернутого   вверх
тормашками.

Кабинет

   Огромный мир расстилается передо  мною,  и  на  моем  столе  плещутся
голубые дельфины, которые любят  маленьких  детей  и  звуки  музыкальных
инструментов; вот змеи зеленого и серого цвета, что живут по шесть веков
и  чьи  головы  могут  согласно  их  воле  принимать  формы  собачьих  и
человеческих; а вот и морские драконы в алых отметинах - они изрыгают  в
воду пламя, вызывая тем самым кипение океана; среди них плывут  грифоны,
киты и стаи всяческих более мелких  рыб,  кои  резвятся  на  поверхности
пучины. Нептун со своим трезубцем мчит на морских  конях,  а  у  зыбучих
песков и водоворотов сидят русалки с зерцалами в руках. Все, что есть на
земле, имеет свое подобие в море, но вдобавок я вижу на лике этого иного
мира галеоны, широкогрудые купеческие корабли, барки с прямыми  парусами
и рыболовные суда. Найдется ли равнодушный, который, поглядев па них, не
возжелал бы немедля отправиться в путь?  Ибо  передо  мной  лежит  карта
всего света, theatrum orbis terrarum, и на нее  нанесены  города,  леса,
реки, горы и даже несметное число маленьких городков, что составляют сей
низший мир.
   У  северных  врат   расположена   Terra   Septemtrionalis   Incognita
,  где,  по  слухам,  обитают  племена
людей,  держащих  во  рту   кресала;   на   крайнем   юге   предполагают
существование другой дикой  страны.  Однако  не  все  здесь  неизведано;
многое было  открыто  благодаря  геометрическим  исчислениям  и  морским
путешествиям недавних лет, так что известный нам мир  простирается  ныне
далеко за пределы Богемии или Татарии. Наши мореплаватели  и  космографы
очертили на карте Атлантиду, или Новый Свет, где были найдены крокодилы,
живущие тысячу лет, и перепела, страдающие падучей  болезнью;  отдельные
ее области, или территории, мы  нарекли  Норумбегой,  Новой  Францией  и
Мокозой - в последней части света была обнаружена лошадь, которая плачет
и вздыхает по-человечески. Там же обитает и агопитек -  обезьяноподобный
козел, чья речь весьма похожа  на  нашу,  хотя  и  неразборчива,  словно
кто-то торопливо говорит во власти гнева или скорби.
   Под  рукой  у  меня  Африка,  а  в  ней  Берберия,  где  живут  львы,
совокупляющиеся задом  наперед,  и  пантеры,  что  источают  благоухание
редчайших пряностей. В Нумидии, не столь далеко  оттуда,  живут  люди  с
собачьими головами и хвостами, а также  мерзкие  гиены,  что  селятся  в
склепах мертвецов и едят только трупы. В  Ливии  обитает  единорог,  что
питается ядом и умеет обращаться как в мужчину, так и в  женщину;  здесь
же живет племя астомийцев, чей век необычайно долог, - они не едят и  не
пьют, питаясь  лишь  воздухом  и  ароматом  плодов.  В  Селенетиде  есть
женщины, которые откладывают и высиживают яйца, производя на свет  детей
в пятьдесят раз крупнее обыкновенных, а в далеком  Краю  Негров  водятся
василиски, убивающие  взглядом,  гидры  о  двух  головах  и  саламандры,
холодные как лед. Сейчас на моем столе  нет  нужных  отчетов,  не  то  я
пересказал бы вам их все. О чудный  мировой  театр,  в  коем  так  легко
затеряться! Я стою здесь, в своем кабинете,  и  одновременно  взмываю  в
воздух, подобно великому умельцу Икару, и вдруг  обнаруживаю,  что  лечу
высоко над желтыми песками Самотры, держа  путь  к  волшебным  Монакабо,
Капасьясе, Тапробане, Бакорнаре и Бирам. А там я вижу  людей,  чьи  тела
светятся в темноте, и  дерево  феникс,  что  цветет  раз  в  сто  лет  и
благоухает сильнее, нежели мускус, цибетин или амбра. На  этом  дальнем,
дальнем берегу я наблюдаю под звездами чудеса мира  и  зрю  перед  собой
существо, рожденное дважды, - оно возвышает голос с горы, молвя: "Я есмь
белизна черноты, и краснота белизны, и желтизна солнца, я изрекаю правду
и никогда не лгу..." - и тут я вздрогнул и проснулся, ибо это был  всего
только сон, измышленный мною.
   Хотя, откровенно говоря, я  был  бы  не  прочь  поспать  и  подольше;
иногда, вот как теперь,  все  мои  штудии  кажутся  мне  совершаемыми  в
полудреме - состоянии, когда разум пробужден лишь наполовину. Накануне я
выпил с теми пустомелями  чересчур  много  вина,  поэтому  с  утра  мной
владеют уныние, сонливость и головокружение. Поглядите - я даже отвлекся
от надлежащих занятий и зря трачу время, болтая  языком  над  простертой
передо  мною  mappa  mundi  .  Впрочем,   пока   я
разглядывал  берега  и  горы,  морские  течения  и  водовороты,  искусно
изображенные художником, мне вспомнилось иное путешествие  -  я  имею  в
виду то, во время которого я столкнулся с бессчетными капризами погоды и
одолел великое множество долгих и трудных дорог.
   Это паломничество было затеяно мною  после  пребывания  у  Фердинанда
Гриффена. Постигнув все, чему он мог меня  научить,  и  слегка  наскучив
весами и песочными  склянками,  я  решил  посетить  серьезных  ученых  и
почитателей знания, живущих за пределами  нашего  отечества.  Было  одно
место, долженствующее стать главной целью моих странствий, ибо  я  хотел
увидеть селение, где родился величайший мудрец  Филипп  Авреол  Теофраст
Бомбаст,  известный  под  именем  Парацельса.  Он  появился  на  свет  в
маленьком городке Мария-Айнзидельн, не далее чем в двух часах ходьбы  от
Цюриха, и дабы достичь этого высокогорного края, расположенного в сердце
Альп, я был вынужден  долго  идти,  подвергаясь  действию  пронзительной
сырости и холода, страшась нападения лихих людей и диких зверей, отдыхая
в домах, где было мало покоя и еще  меньше  удобств,  рискуя  головой  в
своей жажде припасть к одному из драгоценнейших  ключей  или  источников
моей  жизни.  Но  хотя  это  было  весьма  трудное  и   опасное   зимнее
путешествие, я был тогда достаточно юн, чтобы презирать опасность;  меня
влекло к великому Мастеру  Парацельсу  точно  магнитом,  и  все  бури  и
ураганы мира (так я полагал) были бессильны воспрепятствовать мне намоем
пути.
   Я отправился в дорогу глухой ночью и доплыл на лодке до Гринвича; там
мне пришлось ждать большого весельного катера, дабы попасть в Грейвзенд,
что в нескольких милях от Лондона. Потом я  сел  на  корабль,  не  забыв
взять  с  собой  кое-какую  провизию,  а  именно  галеты,  хлеб,   пиво,
растительное  масло  и  уксус;  имелся  в  моей  суме  и  добрый   запас
пергамента, перьев и чернил (с мешочком черного пороха, чтобы можно было
наболтать еще), ибо я решил вести записи о том, что  увижу  на  чужбине.
Итак,  мы  вышли  в  открытое  море,  однако  на  третий  день  плавания
купеческий караван из двенадцати судов, среди коих был  и  наш  корабль,
рассеялся под влиянием тумана  и  бури.  У  меня  в  кармане  лежал  мой
собственный магнитный компас, дар благородного мистера Гриффена,  и  мне
нечего было бояться. Я с готовностью принялся толковать кормчему  нашего
судна об измерителях земных  и  небесных  склонений,  об  астролябиях  и
кроссштаффах ,  но  едва  я  завел  речь  об
эксцентриситете и параллаксе, как он коротко ответил мне,  что  является
знатоком приливов  и  течений,  а  не  инструментов.  Я  был  удручен  и
встревожен, ибо считал, что только наука может спасти нас от шторма,  но
он хлопнул меня по спине и рассмеялся.
   "Все в порядке, любезный звездочет,  -  сказал  он.  -  Я  знаю  свои
маршруты и свои сигналы, свои гавани и свои  вехи  лучше,  чем  узор  на
собственной руке".
   "Но послушайте, мой добрый капитан, - конечно, вам и  вашему  лоцману
известны начала гидрографии и астрономии?"
   "У меня в голове крепко сидят все рифы  и  течения.  Что  еще  нужно?
Сейчас я нарисую вам наш путь..."
   Он изобразил наш маршрут  пальцем  на  старом  сосновом  столе,  и  я
воззрился на него, изумленный. "А как же расчет отклоненья  от  курса  и
проверка его по полночным  звездам?  Ведь  буря  сбила  нас  с  пути,  и
вернуться на него мы можем лишь с помощью скрупулезных исчислений".
   Мой пыл снова рассмешил его. "Да разве неподвижные звезды  и  планеты
спасут меня от коварных стремнин и водоворотов? Не думаю.  Разве  можете
вы взглянуть на солнце и предсказать мне грядущие штормы и  смерчи?  Нет
уж, Джон Ди, тешьтесь себе на здоровье своей арифметикой да  геометрией;
а мне дайте править по собственному разумению".
   Вскоре я оставил его - буря к той поре  как  раз  улеглась,  а  туман
поднялся, - но он, верно, и в одиночестве  продолжал  посмеиваться  надо
мною. Но  кто  будет  смеяться  последним?  Вы  можете  проложить  курс,
опираясь на опыт, но только знание способно  привести  вас  к  истинной,
достойной цели. Ваши глаза, мой славный  капитан,  помогут  вам  одолеть
этот узкий пролив; но астролябия, столь презираемая вами, посвятит вас в
тайны движения небесных сфер. Мало уметь свободно перемещаться по свету;
надо обучиться видеть его в лучах разума. Подумайте  сами.  Разве  я  не
прав?
   На четвертый день морских скитаний мы достигли острова Хол-ландия  (в
просторечии Хайлигланд) и, не отважась  войти  в  реку  Эльву   прежде  наступления  утра,  спустили  паруса,
после чего нас всю ночь швыряло туда-сюда по волнам  -  моряки  называют
такой прием "лечь в дрейф", ноя бы назвал это лежанием в скверне. Затем,
на рассвете, мы вошли в устье и добрались до пристани Штаде, из какового
места, сев в фургон и переправясь  через  реку,  поехали  в  Гамбург  по
весьма густым и протяженным дубовым лесам. Так началось мое  путешествие
в чужих краях, занявшее всю зиму: в почтовой карете по топям и  песчаным
равнинам, в фургоне по горам и лесам, пешком сквозь туман и град, верхом
мимо рощ и озер, -  и  ни  разу  не  уклонился  я  от  своего  маршрута,
проходящего через Гамбург  и  Лейпциг,  Виттербург  и  Дрезден.  Вопреки
общепринятой схеме подобных поездок и минуя наиболее оживленные пути,  я
достиг Виттербурга, ибо мне говорили, что в архиве  тамошнего  огромного
собора хранятся чрезвычайно редкие и любопытные карты еще не  изведанных
частей света. Разве мог я не пожертвовать удобствами передвижения  и  не
взглянуть на  земли,  покрытые  пеленою  и  мраком  нашего  собственного
невежества?
   Виттербург - город, полный ученых, но у  меня  было  рекомендательное
письмо к великому  астроному  Гегелиусу,  уроженцу  тех  мест,  и  после
совместного вкушения рыбы и мяса он согласился проводить меня  в  собор,
где имя его служило ключом ко всем бережно хранимым сокровищам. Конечно,
молвил он, мне не составит  труда  увидеть  карты  неведомого  мира,  но
известно ли мне, что совсем рядом скрывается иная таинственная  область?
(Мы беседовали по-латыни, и я передаю здесь содержание нашего  разговора
несмотря на то, что оно может стать доступно глазам и ушам черни.) Засим
он сообщил мне, что окало 1500 года в  Виттербурге  проживал  знаменитый
маг доктор Фауст; вняв моей пылкой просьбе, он с охотою  взялся  отвести
меня в его обиталище. После благодарственной  молитвы  мы  встали  из-за
стола и, немного потолковав о  началах  магии,  отправились  в  путь  по
зловонным улицам городка; но меня ждало разочарование, так как старинное
жилище Фауста оказалось ветхим  домишком,  в  котором  не  было  заметно
никаких следов его искусства.
   Гегелиус увидел, как я огорчен, и  поинтересовался,  не  желаю  ли  я
посетить лес близ городка, где, по  свидетельству  молвы,  доктор  Фауст
занимался волшебством и где он умер - или, скорее, был унесен Дьяволом в
качестве последнего результата своих трудов. Да, ответил я,  разумеется.
Стояла зима, и я испытывал недомогание, однако был еще так молод, что не
обращал внимания на эту помеху. Мы вышли  из  ворот  города,  украшенных
многообразными   каменными   головами,   которые    весьма    напоминали
окровавленные головы разбойников на Лондонском мосту, и  довольно  скоро
добрались до опушки леса. Я кутался в меховой плащ,  а  моя  шапка  была
оторочена кошачьими шкурками, как принято  в  Московии,  однако  в  этих
владениях Фауста царил такой холод, что я не мог  выговорить  ни  слова.
Недавно пробило три часа пополудни, но под сенью деревьев уже сгустились
сумерки, и я едва различал тропу. Гегелиус все  время  шагал  впереди  и
наконец вывел меня к растрескавшемуся и почернелому пню  футов  шести  в
диаметре. "Вот здесь, - сказал мой проводник, - стоял Фауст, и отсюда он
был унесен". Я вскочил на то, что осталось от этого  необычайно  старого
дерева, и холодная сырость мгновенно улетучилась из моих костей.  В  тот
же миг прошло и мое недомогание.  Возможно,  внутри  пня  еще  теплилась
толика дьявольского огня;  во  всяком  случае,  двигаясь  за  Гегелиусом
обратно к городским воротам, я чувствовал себя здоровым  и  веселым  как
никогда. Мои шаги словно направляла некая потусторонняя сила, и теперь я
хотел знать все. Я хотел понять все. Гегелиус отвел меня в собор, где мы
с благоговением разглядывали древние карты, но мне чудилось, будто в том
старом погибшем древе я уже снискал более богатый мир. А сейчас довольно
об этом.
   Итак, освеженный и вдохновленный целебной прогулкой по лесу Фауста, я
снова  пустился  в  путь.  После  Виттербурга  и  Дрездена  я  дошел  до
деревянного столба,  что  отделяет  владения  курфюрста  Саксонского  от
королевства Богемии, а оттуда, минуя песчаные и каменные холмы, покрытые
снегом долины и множество диких  чащоб,  прибыл  на  почтовой  карете  в
Прагу; из Праги я направился в Нюрнберг  -  через  шесть  дней  езды  по
равнинам, перемежаемым скалистыми  грядами,  мы  достигли  сего  города,
расположенного в пустынной песчаной местности, открытой натиску снега  и
льда. Стояли суровейшие морозы, но я упорно  шел  по  городам  и  весям,
ежедневно меняя пристанище, живя на вонючем пиве и грубом хлебе и  ночуя
на грязных соломенных подстилках. В ту пору денег у меня было мало,  ибо
англичане дают своим младшим сыновьям меньше,  чем  на  чужбине  принято
давать незаконнорожденным, - но это к слову.
   Из Нюрнберга я направился в Аугсбург, а оттуда, взяв коня в городской
извозчицкой  конторе,  -  на  запад  Германии  и  далее,  в   Нидерланды
. Миновав Линдау у озера под названием  Акрониус,
я поплыл на лодке в Костнец, что на рубеже между Германией и Швейцарией,
а затем в Шафхаузен. Воды Рейна катили быстро, и я оставлял позади  милю
за милей, но Бог мой, что это было за путешествие! Оно едва не  положило
конец моим скитаниям. Я не страшусь воды, ибо  знаю,  что  она  является
одной из необходимых частей сего подлунного мира,  но  наша  стремящаяся
вперед лодка  так  сильно  кренилась  на  борт,  что  волны  то  и  дело
захлестывали ее; мы сидели мокрые по колени,