а  вода  все  прибывала  да
прибывала. И это еще пустяки.  Вскоре  нам  преградила  дорогу  каменная
ступень высотою локтей в пятьдесят; река  свергалась  вниз  с  грохотом,
вскипая сплошной пеной, и меня охватил панический страх, что нас увлечет
туда и мы найдем  свою  погибель  в  этом  могучем  бурлении.  Однако  я
вспомнил  Фауста   и   громко   вознес   молитву   своему   собственному
ангелу-хранителю  или  демону;  в  тот  же  миг  лодочник  сбросил  свое
потрепанное одеяние, схватил веревку и поплыл к пристани, таща за  собой
лодку.. Я взял весло,  и  мы  вместе  с  другим  путешественником  стали
помогать вести лодку, подвергаясь постоянному риску утонуть:  тогда  мне
чудилось, что смерть уже близка, но сознание этого лишь увеличивало  мои
силы. Наконец мы подошли к  берегу,  и  нас  выбросило  на  сушу.  Каким
благотворным оказалось это приключение: я ощущал себя гигантом, которому
удалось пережить Потоп. Я  воздел  руки  в  молитве,  но  мне  почему-то
мерещился  я  сам,  стоящий  в  лесу  и  осиянный  светом;   я   пытался
возблагодарить Господа за избавление от опасности, но  слова  не  шли  с
языка - я онемел, точно в великом  изумлении.  Потом  невдалеке  залаяла
собака, и я опомнился. Пора было  двигаться  дальше,  ибо  я  не  терпел
промедления: истинная цель моего похода была уже совсем близко.
   В течение некоторого времени я  был  принужден  передвигаться  пешим,
делая более вздохов, нежели шагов, и спустя  пять  часов  с  превеликими
усилиями  добрался  до  маленького  городишка  Эглизо.   Там   я   сразу
востребовал себе ложе и поел на старинный манер, застелив его скатертью.
Наутро, чуть свет, я снова тронулся в путь - за небольшую мзду  стражник
открыл мне ворота пораньше - и через шесть  часов  ходьбы  (ибо  мили  в
Швейцарии столь длинны, что  протяженность  конного  или  пешего  похода
измеряют там в часах, а не в  милях)  по  лесам,  холмам  и  огороженным
пастбищам  наконец  увидел  в  раскинувшейся  впереди   долине   городок
Мария-Айнзидельн.  Внезапный  ливень,  короткий  и   обильный,   немного
замедлил мое продвижение, но я поплотнее запахнулся  в  плащ,  прижал  к
груди суму, дабы противоборствовать ветру, и шаг за  шагом  спустился  к
стенам, окружавшим то самое место, где звуки небесной  гармонии  впервые
коснулись слуха нашего великого учителя Парацельса.
   Мария-Айнзидельн, чистенький городок с домами,  сработанными  большей
частью из дерева и глины, лежит  на  северном  берегу  озера  Тигеринус;
улочки его оказались довольно узкими, однако за стенами высился изрядной
величины замок, недавно разрушенный.
   Скоро я  нашел  себе  прибежище  на  постоялом  дворе  под  вывеской,
изображающей Длань, и осведомился у тамошней служанки, миловидной девицы
в опрятном красном платье и белой  пелерине  наподобие  ирландской,  где
можно отыскать дом Парацелъса, к  коему  я  так  упорно  стремился.  Она
охотно ответила мне на своем родном наречии, и я спешно вышел  во  двор,
под морозное небо. Как я уже говорил, городишко  был  невелик,  и  после
двух поворотов я внезапно наткнулся на  маленький  мостик  через  ручей,
упомянутый служанкой; а там,  сразу  за  ним,  виднелась  стена  дома  с
выписанной на ней головой мага. Портрет был сделан искусно  и  изображал
его, как всегда,  без  бороды.  Чуть  повыше  было  начертано  изречение
мудреца на латыни, которое я перевожу так: "То, что над нами,  совпадает
с тем, что под нами, и се есть источник чудес".  Я  поглядел  вверх,  на
высеченные в камне окна этого старинного  дама,  твердо  уверенный,  что
одно из них освещало фигуру малютки Парацельса, когда он  впервые  узрел
великолепие солнца и стоял, любуясь танцами звезд.
   Открылась дверь, на пороге вырос древний старик и поманил меня войти.
Он обратился ко мне на ломаном французском, сочтя меня странником из тех
краев, и я отвечал  ему  по-галльски.  "Хотите  увидеть  его  одежды?  -
спросил он. - Мы храним их здесь". Я откликнулся согласием, и  он  повел
меня по коридору, непрестанно утирая влагу,  сочащуюся  из  его  глаз  и
носа; затем мы начали подниматься по источенной червем лестнице,  а  его
французские слова все звучали  поверх  моей  головы.  "Каждый  год  наши
горожане устраивают праздник в его память, - говорил он, и в  этот  день
мы показываем платье, которое он обычно носил". Я не совсем  понял,  как
это возможно, ибо по достижении десятилетнего возраста Парацельс покинул
свою родину, отправясь на  диспут  с  немецкими  учеными,  но  решил  не
спорить. Он привел меля в комнату, где стоял очень громоздкий ларь,  или
сундук. "Наши реликвии, - сказал он,  открывая  его  весьма  бережно.  -
Говорят, будто больные излечивались от одного прикосновения к  ним".  Он
подал мне  шляпу  и  мантию,  каковые  я  подержал  в  руках  с  должной
почтительностью. Затем, весьма довольный моим  скромным  поведением,  он
прошел со мною по комнате и показал мне чернильницу, стило и  перочинный
нож; далее настала очередь нескольких  книг,  не  столь  уж  древних,  и
перстня, который (по его словам) был снят с руки  Парацельса  после  его
кончины. Он готов был  продолжать  демонстрацию,  но  я  уже  достаточно
нагляделся и, презрев свою стесненность в средствах,  отыскал  для  него
серебряную монету. "Вам следует  знать,  -  пробормотал  он,  ведя  меня
обратно к двери, - что у нас в Айнзидельне до сих пор обитают духи".
   "Духи, сударь?"
   "Да, наподобие тех, что видел наш славный учитель.  У  нас  в  округе
множество подземных ходов и пещер, и людям, работающим  там  с  лампами,
досаждают эти... эти..."
   "Но разве вы запамятовали, чему учил  нас  Парацельс?  Что  все  духи
обитают внутри нас? Что все, существующее на земле и в небесах, есть и в
самом человеке?"
   Он не понял, о чем я толкую, так что я  пожелал  ему  доброго  дня  и
снова вышел на узкую улочку. Когда я возвращался по маленькому  мостику,
отчаянный вопль заставил меня  взглянуть  на  берег  ручья;  и  там,  на
возвышающемся посреди грязи валуне, сидела молодая женщина, чье  одеяние
было пестрым, как майский шест, а лицо и руки - белыми, как молоко.
   "Отчего ты кричишь? - воскликнул я на том  наречии,  которое  полагал
для нее родным. - Что за хворь гложет тебя?"
   "Мне хорошо, - ответила она. - Я  довольна.  Ступай  своей  дорогой".
После чего она стала вопить и хохотать попеременно, но в такой необычной
манере, что  я  сам  почувствовал  дрожь  в  членах.  Затем,  совершенно
внезапно, все ее  тело  задергалось  в  страшных  корчах,  так  что  она
соскользнула с валуна на берег ручья; ее живот вздымался и опадал, а  по
рукам пробегали сильнейшие судороги. Вместе с  тем  лицо  ее  искажалось
многими удивительными гримасами, из-за которых рот то и дело  открывался
и перекашивался на сторону, однако глаза были  неизменно  устремлены  на
меня. Я уже собрался идти дальше, как вдруг она  выкрикнула  "Ду!  Ду!",
известное мне ангельское имя. Глас ее в тот миг был  громок  и  ужасающ,
исходя из глотки подобно лаю хриплого пса, а когда я поглядел  вниз,  на
нее, то увидел, что из открытого рта ее обильно источается пена.  Звуки,
которые вырывались из ее уст, напоминали  слова  "чек,  чек"  или  "кек,
кек", а потом слышалось "твиш, твиш",  точно  шипела  огромная  петарда.
Вскоре раздался иной мерзостный звук, приведший мне  на  ум  кошку,  что
готовится выблевать содержимое своей утробы, -  и  правда,  эту  молодую
женщину тут же сотрясла неистовая рвота.
   "In nomine Deo..."  - начал я, сверх  всякой
меры обеспокоенный мыслью, что в нее вселился бес.
   "Что? Это ты? Так ты еще здесь?" - она  испускала  громкие  вопли,  а
тело ее понемногу оседало в грязь. Затем ее уста крепко сомкнулись, а из
ноздрей изошел голос, как бы говоривший "Сожги его. Сожги  его".  В  это
мгновенье я тронулся с места, и она прокричала мне: "Нынче случилось то,
что  доставит  тебе  большую  радость".  Затем  наступила   тишина,   и,
обернувшись, я увидел, как она сидит на берегу, горько плачет и в скорби
своей заламывает руки.
   Скоро я вернулся в гостиницу, усталый и опечаленный, не получив того,
что искал, и наткнувшись на то, чего не пытался найти.  Было  уже  около
полудня, и в лицо мне, лежавшему на кровати, светили солнечные лучи;  но
потом я как бы увидел скользнувшую мимо  тень  и  сел,  ибо  меня  вдруг
оросил пот. В этот миг я услышал слово, что моя мать умерла. Я  поднялся
и записал день и час, а также прочие обстоятельства  на  листке  бумаги,
впоследствии сохраненном мною несмотря  на  все  трудности  и  опасности
обратного пути в Англию. И правда, как было записано, так и  свершилось:
дома мне передали известие о  смерти  матери,  происшедшей  в  то  самое
время, когда меня посетило видение. Перед  кончиной  ее  несколько  дней
подряд трясло в лихорадке (что странным образом уподобляется корчам  той
бесноватой у Парацельсова дома), но мое  путешествие  и  растущая  жажда
знаний сообщили мне столь приподнятое состояние духа, что  я  нимало  не
горевал о ней. Разве сам Парацельс  не  оставил  свою  семью  в  поисках
мудрости - а кто такой я, чтобы меня сдерживали  подобные  путы?  Передо
мною лежал целый мир, мне предстояло его покорить, и я был отнюдь не  из
тех, кто наследует лишь по крови.
   Итак, я вновь собрал свои  книги  и  снял  жилье  в  Карпентерс-ярде,
неподалеку от Кристофер-элли и к югу от  Литл-Бритн,  рядом  со  скрытой
клоакой. Тут держали свои заведения книготорговцы и печатники, и, хотя в
иных лавках была только обычная  чепуха  для  безмозглых  простолюдинов,
образцом коей служат "Сэр Гай Уорикский" или  "Плач  девы",  я  нашел  и
много других книг, малых  печатных  опусов  и  сочинений,  трактующих  о
полезных и любопытных предметах. Я мог  бы  оставаться  здесь  и  читать
вечно, однако спустя несколько месяцев  разбранился  с  хозяйкой  своего
жилища. Это была обыкновенная владелица пивной, одевавшаяся с  абсолютно
неуместным щегольством и столь дерзкая, что однажды она  прямиком  вошла
ко мне в кабинет, даже не озаботясь постучать в дверь. Я был углублен  в
свои занятия, и, так как эта женщина не могла в полной мере  постигнуть,
что я делаю,  она  завела  какой-то  дурацкий  разговор,  не  переставая
поглядывать на мои бумаги.
   "Что это, - спросила она,  -  выводите  вы  своим  пером?  Похоже  на
колдовские заклинания".
   "Мне чужды подобные вещи, мистрис Аглинтино".
   "Вот как? Неужели? Ну, а я думаю..."
   "Оставьте при себе ваши убогие думы. Я не дал бы за них и..."
   "И гроша?" - Она рассмеялась чересчур громко.
   "Куда там гроша - и рваного исподнего".  По  мере  произнесения  этих
слов моя досада росла. "Да как вы посмели вломиться сюда?"
   "Я  вас  не  боюсь,  -  отвечала  она,  перебирая  кружева  на  своей
домотканой юбке, покуда я подымался из-за стола. - Нет на свете мужчины,
который мог бы меня напугать".
   "Я и не собирался пугать вас, сударыня. Но я не потерплю, чтобы в мои
бумаги подглядывали, а из моей работы делали посмешище. Не потерплю".
   "Работы? - промолвила она. - Теперь-то я вижу,  что  это  всего  лишь
дитячьи каракули".
   При сих словах я впал  в  жесточайший  гнев  и  немедля  заявил,  что
съезжаю. На следующий день я подыскал себе жилье на углу Биллитер-лейн и
Фенчерч-стрит: там было недавно перестроенное здание,  которое  называли
"новым доходным домом", однако оно  и  после  переделки  источало  сырые
испарения и миазмы, довольно скоро изгнавшие меня оттуда.
   И вот ныне вы снова находите меня в моем собственном мире,  вдали  от
голубых просторов Татарии и красных пятен Германии  и  Италии.  Theatrum
orbis terrarum уже свернут, убран в футляр и заперт в сундуке, и  теперь
я разворачиваю перед вами иную карту со своими теченьями и водоворотами,
маяками и вехами, а именно - великую карту Лондона, по коему  я  за  все
эти годы совершил не одно кругосветное плавание. С Биллитер-лейн я вновь
переехал на запад и выбрал себе  пристанище  на  Сикоул-лейн,  рядом  со
стекольным заводиком на Саффрон-хилл, что было весьма полезно  для  моих
упражнений в перспективе. Но дабы проложить курс по  той  улице,  где  я
когда-то жил, мне не надо ни компаса, ни подзорной трубы! Она  вливается
во Флит-лейн, однако прежде вы сворачиваете на другую  улочку  по  имени
Уайндеген-лейн , которая названа
так потому, что она упирается в речушку Флит и на противоположный  берег
там никак не попадешь. Итак, снова вспять, и мысленно пройдите  со  мною
несколько шагов  на  север  до  Холборн-бриджа  и  Сноу-хилл,  где  есть
акведук. Затем поверните на юг и проследуйте меж канав Флит-лейн, что  у
самых стен тюрьмы, а потом идите дальше, на Флит-бридж  и  к  Городскому
валу .
Вперед, вперед! Здесь и ныне все также, как было прежде и будет  всегда,
ибо град сей, питаемый божественными эманациями  и  земными  соками,  не
может ни исчахнуть, ни умереть.
   Последние двадцать лет или более я бродил среди ломовых извозчиков  и
кебменов, торговцев и зевак, распутников  и  носильщиков;  мне  привычны
сутаны и плоеные воротники, шапки и локоны париков; я знаю лечебницы для
бедных и прекрасные церкви для  богачей.  Я  знаю  районы  Портсоукен  и
Даунгейт, где столь часты убийства; Лангборн и Биллингсгейт, где вам при
нужде подделают документы и окажут  так  называемые  куртуазные  услуги;
Кэндлвик-стрит и Уолброк, печально прославившиеся своими самоубийствами;
Винтри и  Кордуэйнер,  где  случаются  преступления,  о  коих  лучше  не
упоминать. Я знаю Рэтклиф, Лаймхаус, Уайтчепел, Сент-Катерин, Стретфорд,
Хогстон, Сордайк и все эти печальные  места  за  городскими  стенами.  Я
повстречал девушку на Темза-стрит, ухаживал  за  ней  на  Тауэр-стрит  и
обвенчался с  нею  в  церкви  Св.  Данстана.  У  Крестоносцев   я похоронил
своих мертворожденных детей,  двоих  мальчиков  и  одну  девочку,  а  за
боковыми вратами монастыря  на  улице  Майнорис  покоятся  в  земле  мои
братья.
   И все же я вновь слышу в сем городе смерти  возгласы  "Спелые  вишни,
сладкие яблоки!", или  "Прекрасные  севильские  апельсины!",  или  "Кому
артишоки?", слышу, как предлагают шарфы, лучины и камышовые подстилки. Я
знаю, где раздобыть перчатки или очки, мольберт  живописца  или  гребень
цирюльника, медную трубу или ночной горшок. Я знаю самые людные места  -
харчевни и игорные дома, арены для петушиных боев и площадки, где катают
шары. Я знаю продавцов одежды с Лондонского моста и ювелиров с Чипсайда,
зеленщиков с Баклерсбери и торговцев тканями с Уотлинг-стрит, чулочников
с  Кордуэйнер-стрит  и  башмачников  с  Лондонского  вала,  скорняков  с
Уолброка и держателей скобяных лавок с Олд-Джуэри, где стоит  такой  шум
от тележек и повозок, так гремят кареты и колесницы - а тут  еще  стучат
молотами, а там набивают обручи на бочки, - где снуют такие орды мужчин,
женщин и детей, что кажется, будто ты угодил в чрево  Левиафана.  Однако
здесь, именно здесь я создал свои  философские  труды  и  выполнил  свои
научные опыты; среди этого гама, едва ли не в самой гуще зловонной толпы
вглядывался я в светлый лик природы и находил знаки,  коими  заявляет  о
себе spiritus mundi  .
   И вот теперь я  с  женою  и  домочадцами  живу  в  Кларкенуэлле  -  я
перебрался  сюда  пятнадцать  лет  тому  назад  (отец  мой,   слабый   и
изможденный до последней степени, обитает в  благотворительном  приюте).
Это весьма здоровое место близ Кларкенуэлл-грин  и  чуть  в  стороне  от
Тернмилл-стрит, где и по сю пору находится  колодец  клириков;  сад  мой
позади дома сбегает к реке Флит, а  далее  к  северу  расстилаются  поля
Хокли, где стреляют по мишеням лучники. Сам дом стар и просторен; в  нем
столько коридоров, спален, горниц, комнатушек и мелких закутков,  что  в
них не заблудился бы разве лишь второй Минос. А я сижу в своем  кабинете
на верхнем этаже, и вокруг меня лежат  мои  бумаги.  Ибо  именно  в  сей
комнате я столь ревностно тружусь к вящей  славе  своей  родины,  именно
здесь я вчитываюсь в самые различные манускрипты, а также брошюры и иные
печатные издания. Если выйти отсюда и пересечь лестничную  площадку,  вы
попадете в мою лабораторию,  оснащенную  всем  необходимым  -  есть  там
сосуды  из  глины,  из  металла,  из  стекла,  а  есть  и  из  смешанных
материалов; там же я храню реторты и колбы для занятий пиротехникой, так
что стены и потолок лаборатории ныне сильно  закопчены  вследствие  моих
опытов с горючими веществами. Кроме  того,  здесь  поставлена  небольшая
перегородка, а за нею  расположен  целый  склад  всяческих  реактивов  и
необычных предметов, кои могут пригодиться мне в моих делах, - например,
большой  пузырь  с  четырьмя  фунтами  очень  сладкой   клейкой   массы,
напоминающей камедь. Здесь же имеются мешочки с некоторыми порошками,  а
также свинцовые ящики для стеклянных банок с жидкостями - все это весьма
полезно и удобно держать под рукой. А еще здесь есть прозрачная  трубка,
каковую следует укрыть толстым слоем земли и навоза. И довольно  о  ней,
ибо не время пока говорить яснее.
   Однако мало что  в  этом  доме,  да  и  во  всем  государстве,  может
сравниться с моим кабинетом. Тут  стоят  глобусы,  лучшие  из  сделанных
Герардом Меркатором, - хотя на иных есть поправки  как  географического,
так  и  космического  свойства,   внесенные   мною   собственноручно   и
касающиеся, к примеру, местоположения и путей комет, кои  мне  привелось
наблюдать. Тут имеются песочные  часы  для  измерения  продолжительности
моих штудий и универсальная астролябия,  недавно  изготовленная  Томасом
Хиллом с Чипсайда. Но истинная гордость моя заключена в книгах: печатных
и писанных древле от руки, в переплетах и без  оных,  их  у  меня  около
четырех тысяч. Среди них есть сочинения на греческом,  на  латыни  и  на
нашем родном языке, однако все они найдены мною  -  да,  я  выискивал  и
собирал их даже в пору царствования королевы Марии, когда меня  чуть  не
сгубило облыжное обвинение в колдовстве. Некоторые из сих драгоценнейших
памятников старины были  обнаружены  буквально  среди  отбросов,  ибо  я
находил их в углах разграбленных церквей и монастырей,  где  им  грозила
опасность истлеть вовсе. Иные прежде  хранились  в  большом  шкафу,  или
каркасе с ящиками, который  я  вывез  из  разрушенного  кабинета  одного
старинного дома (он и сейчас стоит там же, за булавочной  мастерской,  в
унынии и запустении); названья сих книг были выведены на передней  части
ящиков обычным мелом, и все же сердце мое подпрыгнуло, едва я увидел их.
Я знал, что они содержат сотни чрезвычайно редких свидетельств, и теперь
каждая из них помещена мною в особый ящичек или футляр, а то и заперта в
сундук. Для их копирования  и  своих  собственных  писаний  мне  надобен
немалый запас чернил и разного рода перьев - все это лежит по левую руку
от меня. Я наполняю  чернилами  полость  своего  стила  и,  усевшись  за
рабочий стол, по коему разбросаны мои записи, начинаю составлять хронику
чудес.
   Но мне нет нужды пояснять вам, что чудеса кроются и в моих  книгах  -
среди них есть превосходные и чрезвычайно редкие труды Зороастра,  Орфея
и Гермеса Трисмегиста, а также фрагменты древних эфемерид  .  Моя  комната  стала  целой  вселенной,  или
академией,  для  ученых  любой  специальности;  здесь  имеются  поистине
блестящие  сочинения,  например  "De  verbo   mirifico"   и   "De   arte
cabalistica" Ройхлина,  "Книга  о  квинтэссенции,  или  новой  бесценной
жемчужине" Брунсвика - она была выпущена в свет Петром Добрым из Пулы  и
заново переиздана Яном Лациниусом, знаменитая "De occultia  philosophia"
Корнелия Агриппы, "De incantationibus" Помпонацци, "Corpus  Hermeticum",
составленный Турнебусом, а также весьма полезные и приятные  для  чтения
"Clavicula Solomonis" и "Солнце совершенства". Не  могу  я  забыть  и  о
великолепнейшем перле из сокровищницы ученых трудов, открытом мною  лишь
недавно, -  о  "Steganographia"  Тритемия.  Нельзя  обойти  вниманием  и
удивительные, божественные  дисциплины,  трактат