он умоляет
ее удалиться. Она шепчет ему об изысканных яствах и о сладких  напитках,
дарующих  тому,  кто  их  пригубит,  все  мирские  блаженства;  наконец,
разгневавшись, она швыряет наземь его черствый хлеб  и  сосуд  с  тухлой
водой. И он соблазнен. На этом все обрывается, но  вот  какое  окончание
сложилось тогда у меня в голове.  Покорившись  чарам  властной  Миррины,
Гонорий обнимает  ее  и  приникает  губами  к  ее  губам  -  тут  должны
прозвучать кимвалы, - но неотвратима кара Господня. Совращенный  Гонорий
испускает дух, и предсмертные его объятия столь страстны, что Миррина не
может  из  них  высвободиться.  Тело  его  холодеет,  руки  все   крепче
стискивают и оплетают ее,  подобно  корням  могучего  дерева.  С  ужасом
смотрит она на тело, которое в гордыне своей сама  вовлекла  в  грех,  и
видит, что, сжимая ее в роковых объятиях, оно  начинает  разлагаться.  И
Миррина, в свой черед, умирает. Не правда ли, восхитительная концовка?
   Нужно признать, что судьба по-своему справедлива: сначала  мы  громко
ее клянем, но потом она шепотом открывает нам тайны нашей  души,  и  мы,
склонив голову, умолкаем. Я понимаю теперь, что  баснословные  доходы  и
успехи в свете, если бы им не пришел конец, погубили бы меня вернее, чем
случившееся крушение. Художник во мне умирал, и ему  нужно  было  пройти
через тюрьму, чтобы родиться заново. В дни  моей  славы  я  был  подобен
большой рыбе в аквариуме, пожиравшей так много хлеба, что он  душил  ее.
Пища не шла мне впрок: меня от нее только разносило.
   Я тогда и впрямь сильно растолстел - можно сказать, обрюзг.  Я  много
пил, непозволительно много, я хотел, чтобы нервное возбуждение,  которое
гнало меня вперед, никогда не прерывалось. Жена была в смятении, и  даже
маленькие сыновья от меня отвернулись. Домашние ничего мне не говорили -
просто, поскольку я избегал их общества, они платили мне той же монетой.
Друзья же - настоящие друзья,  а  не  тот  сброд,  что  крутился  рядом,
выставляя меня на всеобщее обозрение, - пытались указывать  мне  на  то,
что в  угаре  излишеств  я  теряю  себя.  Помню  одну  беседу  с  Шоу  в
"Кафе-руаяль", когда, сев со мной  в  дальнем  углу,  он  начал  тихо  и
вдумчиво говорить о том,  какой  оборот  приняла  моя  жизнь.  Он  тогда
сказал: "Вы предали нас - нас, ирландцев". Я рассмеялся ему в лицо. Я не
мог воспринимать эти слова серьезно. Он посоветовал мне  перечитать  мой
рассказ "Рыбак и его Душа", где выражена мысль о том, что никакая  жизнь
не может цвести, если ее не питает любовь. Разумеется, я и  это  оставил
без внимания.
   Судьба делала мне и другие предостерегающие знаки. Мои великие победы
сопровождались слухами о моей великой  безнравственности.  В  сочинениях
моих - особенно в пьесах - отразился мучивший  меня  страх  перед  этими
разоблачениями. Но Англия - истинная родина Тартюфа, и, пока  ее  жители
находили меня забавным, они пропускали шепотки о моей частной жизни мимо
ушей. Их лицемерие заразило и меня: лишь в книгах моих пробивается тихий
внутренний голос,  твердящий  о  том,  что  жизнь  моя  пуста  и  успехи
иллюзорны.

12 сентября 1900г.

   Сегодня утром, не помню почему, я просматривал  "Воображаемые  беседы
литераторов и политиков" Лэндора, и посреди главы, посвященной Порсону и
Саути, обнаружил газетные вырезки. Хранить подобное не в моих  правилах,
но, возможно, я хотел пополнить этими статьями собрание Лэндора. Большая
их часть не стоит внимания, но меня позабавила заметка из "Сан-Франциско
трибюн":
   ОН ПРИБЫЛ: ЗНАМЕНИТЫЙ ЭСТЕТ ОСКАР УАЙЛЬД приехал на  поезде  "Пионер"
вчера  утром.  Прославленный  поэт  и  любитель   подсолнечника   прибыл
проповедовать Евангелие КРАСОТЫ нашему языческому племени.  Это  человек
шести футов и двух дюймов роста, с большой головой и  руками  настоящего
мужчины. Когда его спросили,  как  он  относится  к  кулачному  бою,  он
ответил, что готов попробовать себя в этом благородном  искусстве,  если
только наши бойцы не придерживаются правил Куинсберри  .  На
вопрос о своем возрасте он ответил, что  ему  двадцать  семь  или  около
того, но он  не  имеет  привычки  запоминать  несущественные  цифры.  Он
сказал, что  приехал  читать  лекции  о  ПРЕКРАСНОМ  ЖИЛИЩЕ.  Когда  его
спросили, что он думает о ПРЕКРАСНОМ ЗАВОДЕ, он ответил,  что  в  Англии
подобного и в заводе нет, угостив нас образчиком того остроумия, которое
прославило его на всю нашу страну...
   Я не в силах продолжать; репортер, увы, был  более  вынослив.  А  вот
другая вырезка - из "Пэлл-Мэлл газетт"за 1893 год:
   Мистер Оскар Уайльд обещает нам новую пьесу. На вопрос о ее  теме  он
ответил, что это будет современная драма о супружеской жизни.  Прошедшие
годы изменили мистера Уайльда. Он уже  не  тот  сногсшибательный  эстет,
каким мы его помним. Отвечая на вопрос о своей теперешней  жизни,  он  в
очень серьезных выражениях заговорил о жене и  сыновьях.  Мы  были  рады
увидеть такую перемену в мистере Уайльде, который,  вопреки  домыслам  о
том, будто он ведет себя как un genie mal  entendu  , согласился одарить английскую сцену новым творением...
   Сколько общих мест можно втиснуть в одну-единственную  фразу!  А  вот
что писала в том же году "Вуманз эйдж":
   Мистер Уайльд удостоил нас интервью перед премьерой своей новой пьесы
"Женщина,  не  стоящая  внимания".  Он  радушно  приветствовал   нас   в
курительной своего прелестного дома в Челси. Перед нами предстал высокий
плотный мужчина с большим, чисто выбритым лицом. У него  тяжелая  нижняя
челюсть и мясистые губы, но зато волосы его тщательно уложены, а глаза -
умны и выразительны. Одет он был  великолепно:  черный  сюртук,  светлые
брюки,  жилет  с  ярким  цветочным  узором  и  белый  шелковый  галстук,
заколотый булавкой с аметистом. "Мне следовало захватить еще  трость,  -
сказал он, - но сын ее куда-то упрягал. Он с благоговением  относится  к
прекрасному". У мистера Уайльда своеобразная речь - он говорит несколько
нараспев и делает ударения в неожиданных местах...
   Журналисты  -  поразительный  народ:  они  способны   видеть   только
очевидное. А вот как  изменился  тон  "Газетт"  в  1895  году  "в  свете
последних событий":
   Оскар Уайльд, называющий себя джентльменом, подал в  суд  на  маркиза
Куинсберри, обвинив его в клевете. Мы не собираемся выносить приговор по
этому делу до  его  рассмотрения  в  суде  -  скажем  лишь,  что  именно
поведение Уайльда, вне всяких сомнений характерное  для  так  называемой
художественной среды, дало пищу  скандальным  слухам,  рассеять  которые
будет в его интересах. Мы -  не  те  люди,  которые  повсюду  выискивают
грязь; но давно пора привлечь внимание общества  к  нынешнему  состоянию
нравов и дать ему справедливую оценку...
   Любопытная коллекция.

14 сентября 1900г.

   Морис едет в Швейцарию с Мором Эйди; в прошлом я предупреждал  его  о
непредсказуемости нордической расы, но он делал вид,  что  не  понимает.
Мне будет его недоставать. Ведь я теперь быстро  утомляюсь.  Мне  трудно
долго писать, а у Мориса  великолепный  почерк.  Когда  он  вернется,  я
попрошу его за мной записывать. Вытерпит Швейцарию -  вытерпит  все  что
угодно.
   Кажется, я говорил о времени моих больших побед? Голос судьбы  слышен
был  всегда,  хоть  я  и  затыкал  от  него  уши.  Темные   цвета   рока
примешивались даже к самым ярким мгновениям, и все мои позы  становились
бесплотными, как тени, брошенные на экран. Ведь современная  эстетика  -
лишь продолжение современной морали; и та и другая озабочены тем, как бы
спрятать истину и тот стыд, что приходит с ее постижением.  Мальчиком  я
постоянно негодовал на лицемерие старших - но разве я сам в  этом  грехе
неповинен? Судьба порой делает из  человека  то,  что  он  больше  всего
презирал. Чем же я стал - я, которого ждало величие подлинного  мастера?
Символом современного общества во всех его взлетах и падениях.  Но  тот,
кто становится символом, должен ясно понимать, что этот символ выражает:
в трезвости самосознания - корень успеха. Тут-то и начиналось лицемерие,
ибо я, как и Пейтер, очень хорошо сознавал, что меня окружает обветшалое
общество  с   бутафорским   искусством,   бутафорским   укладом   жизни,
бутафорской набожностью. Но как не может взлететь птица  с  подрезанными
крыльями, так и я не  мог  вырваться  из  своего  времени.  Я  искал  не
духовных побед, а внешнего успеха; я писал быстро и бездумно; я хватался
за все удовольствия века, отшучиваясь от его язв. Вслед за Августином  я
могу повторить страшные слова: "Factus sum mihi regio egestatis" .
   Но, даже низводя свою философию до каламбура, даже  проводя  время  в
лондонских гостиных, я все равно понимал, что я человек другой породы. И
те, кто меня приглашал, тоже это понимали. Они высмеивали меня за глаза,
отчего мое остроумие начинало искриться  еще  ярче.  Они  становились  в
тупик, а я знай себе сыпал еще более  блистательными  парадоксами.  Я  с
ними не разговаривал - я перед ними выступал. Возможно, я их побаивался.
   Ведь я, по сути дела, всегда оставался  среди  них  иноплеменником  -
цивилизованным  человеком,   пытающимся   разрушить   крепостные   стены
варваров. Оставаясь ирландцем, я  жил  в  непрекращающемся  изгнании.  Я
представлял гордую кельтскую расу с ее природной живостью воображения  -
англичане такой  никогда  не  имели.  Я  принадлежу  к  нации  Свифта  и
Шеридана. Моими предшественниками были О'Коннелл и Парнелл  -  ирландцы,
поверженные наземь  скандалами;  этот  вид  мести  англичане  возвели  в
настоящее искусство. Приверженность греческой  любви  поставила  на  мне
более жестокое клеймо, чем я мог предполагать.  И  вдобавок  сквозь  все
тянется алая нить незаконного рождения; в отличие от нити  Ариадны,  она
все дальше заводила меня в лабиринт.
   Поскольку отверженные всегда живут в полумраке, они  учатся  узнавать
друг друга по еле  заметным  условным  знакам.  Меня,  например,  всегда
интересовали преступники -  задолго  до  того,  как  я  сам  был  к  ним
причислен. В тюрьме я даже стал получать удовольствие  от  их  общества:
ведь они, как и я, были  искателями  острых  ощущений.  К  тому  же  они
продвинулись  дальше,  чем   я,   и   могли   меня   кое-чему   научить.
Непринужденность богачей изысканно сочеталась в них с пороками бедняков.
   Разумеется, я хорошо понимал анархистов, подобных Джону Барласу . Я восхищался им -
он был безумец, но безумец необходимый. Власть внушает мне столь сильный
страх, что сердцем я всецело с теми, кто  стремится  ее  свергнуть,  кто
срывает ее раззолоченный  покров  и  указывает  на  спрятанный  под  ним
скелет.  Конечно,  нигилисты  -  чудовищные  типы,  но,  если   даже   в
расстроенном разуме и раненой  душе  такого  поэта,  как  Даусон,  может
вспыхнуть  подлинный  огонь  воображения,   то   и   возмущение   против
установленного порядка может быть прекрасно само по себе, какую бы форму
оно ни приняло.
   Бедняки - вот кто воистину составляет касту отверженных в этом  мире.
Пройдись по любой лондонской улице - и лицом к лицу столкнешься с горем.
Улица подобна длинной веренице скорбных тайн. Мы не замечаем  толпящихся
вокруг нас бедняков; буржуа закрывают на них глаза, ибо  язвы,  которыми
они покрыты, подарила им наша  цивилизация.  Кто  же  будет  исследовать
раны, которые сам нанес! Дело сделано, а о последствиях - молчок. Думаю,
я достаточно ясно дал понять в "Душе человека при социализме",  что  мое
сочувствие бедным по преимуществу эстетическое: я не хочу  видеть  всего
этого уродства и грязи. Я,  если  можно  так  выразиться,  умозрительный
радикал и  на  дух  не  терплю  ни  фабианства,  ни  филантропии  -  для
цивилизации эти лекарства хуже самой болезни. Но я вижу, что мы  создаем
из бедных такую силу, которая готовит нашему обществу ужасающую месть. Я
всегда чувствовал, что наша цивилизация столь же призрачна и  мимолетна,
как мыльный пузырь, очаровательно парящий, пока его не унес порыв ветра.
   В одной из историй, которые я сочинил, молодой король не думал  ни  о
чем, кроме своих великолепных одежд, пока не увидел детей,  ткавших  для
них шелк; он наслаждался видом  своих  великолепных  жемчугов,  пока  не
увидел тех, кто ценой жизни их добывал. Мне тогда открылась некая тайна,
но горе - всегда тайна: бумага, на которой я сейчас  пишу,  кровать,  на
которой сплю, одежда, которую ношу, - все это создано не  мной,  сделано
из нужды и страданий бедных. Я лежу на этих несчастных. Я пишу ими.  Они
- моя еда и мое питье. На всем, словно  пятна  ржавчины,  проступает  их
боль.
   Мне даровано право - я понимаю это только теперь -  стать  таким  же,
как они, стать воплощением  бесчестья,  бездомным  странником,  просящим
себе на хлеб. Но нет, моя судьба еще  ужаснее.  У  Йейтса  есть  рассказ
"Распятие отверженца" - это обо мне. Там говорится о человеке,  который,
неся крест, поет песни и рассказывает удивительные истории; но палачи не
только не сжалились над ним, но еще  сильнее  возненавидели  его  за  то
позабытое томление, которое он пробудил в их  сердцах.  Даже  под  сенью
креста у них не нашлось для него, указавшего им на красоту и тайну мира,
ничего, кроме презрения. И под конец даже нищие покинули его, распятого,
на растерзание диким зверям. Отверженцы отвергли своего собрата.
   Напишу-ка Морису, предостерегу его еще раз.

15 сентября 1900г.

   Нигде не могу я найти прибежища. Вчера вечером боль в ухе  приутихла,
и, решив устроить себе праздник, я отправился на Бульвары. С несколькими
знакомыми я заглянул было в ресторанчик,  что  около  церкви  Магдалины;
едва  я  вошел,  как  хозяин  с  многословными  и  довольно   фальшивыми
извинениями попросил меня удалиться.  Похоже,  мое  появление  оскорбило
неких английских туристов. Посмотрев на них,  я  отвесил  поклон,  после
чего  они  отвернулись;  держу  пари,  что  эта  публика  из  Бэйсуотера
. Все они оттуда.  Разумеется,
я немедленно покинул  ресторан,  хотя  мои  спутники,  обладающие  более
флегматическим темпераментом, остались. Вопреки расхожему мнению о себе,
я избегаю столкновений такого рода. Подобно гамадриадам, я с нетерпением
дожидаюсь ночи - но только для того, чтобы спрятаться.
   Моими спутниками, надо признать, были два-три здешних мальчика.  Хотя
я не могу пролиться на них золотым дождем - я  уже  не  бог-олимпиец,  -
порой я вынимаю из бумажника банкноты. Мои любимцы Эжен  и  Леон  всегда
готовы быть со мной, если только не пахнет скандалом, - они  уже  успели
научиться осторожности. Эжену шестнадцать, и у него  глаза  Антиноя;  он
покровительствует младшему, который приторговывает спичками. По  крайней
мере, я ни разу не видел его без спичек, хотя, думаю, он отдает их даром
туристам сократического склада, которые удостаивают его улыбки. Леон дни
и ночи проводит в кафе - разумеется, отнюдь не ради еды или питья.
   Так, вероятно, и должно быть, что у меня, который всегда искал юности
и ее радостей, теперь вовсе нет друзей моего возраста. И в  самом  деле,
люди, которые были мне всего ближе - Бобби Росс, Бози, Реджи  Тернер,  -
намного моложе меня. В  их  обществе  я  не  был  скован  необходимостью
произвести то  или  иное  впечатление.  Напротив,  разговоры  с  Фрэнком
Харрисом, У.Э.Хенли и им подобными всегда смахивали на игру  в  регби  -
постоянно приходилось быть начеку и отражать атаки.  Я  искал  дружбы  и
красоты, а они жаждали состязания и возни в пыли. И я от них  отдалился.
Теперь, состарившийся и одинокий,  я  возвышаюсь  как  памятник  прежней
эпохи.
   Друзья шлют мне из Англии телеграммы, предлагая начать новую жизнь и,
подобно старику у Анатоля Франса, "пристроить к дому  еще  одно  крыло".
Раньше я и сам убеждал себя в том, что недавний опыт обогатит и  углубит
мое творчество, что личность закаляется страданием, как сталь огнем.  Но
все это ложные надежды. Человеческие вожделения и чаяния бесконечны,  но
жизнь, увы, ограничена. Трагедия моя в том, что я был остановлен в росте
и  принужден  влачиться  по  замкнутому  кругу  своей  личности.   Вечно
скитаться по местам  былых  прегрешений,  отпугивая  тех,  кто  пытается
приблизиться, - вот мой  приговор.  Все  те  же  заведения,  все  те  же
мальчики.
   Я не раблезианец. С большой неохотой приступаю я к рассказу  о  своем
беспутстве. Но, как я  писал  однажды  Бози,  жизнь  человека  достигает
вершины, когда он исповедуется, стоя  на  коленях  в  пыли.  Мне  сейчас
предстоит именно это. Образца, которым я мог бы  вдохновляться,  конечно
же, не существует. Бодлер пытался привлечь к своим грехам внимание  неба
и преисподней и, поскольку был  краток,  кажется,  преуспел.  Мне  такие
чудеса не под силу: я не могу ни  болотную  тину  сделать  серебром,  ни
пятна на простынях - золотом. Я  могу  произвести  на  свет  только  эти
записки - плод моего смятения. Подобно римлянину, я должен взять в  руки
собственные кишки и умереть вторично.
   Первые радости греческой любви я познал с Гарри Мариллиером. До этого
на меня только бросали взгляды - например, лорд  Рональд  Гауэр,  словно
высеченный из камня чудаком-скульптором, или темные личности  на  улицах
больших городов. Но тогда я чувствовал, что для этого карнавала  у  меня
еще нет подходящей маски, и я просто смотрел, как он  проходит  мимо  со
своими диковинными запахами и чувственной музыкой. А  потом  я  встретил
Гарри. Я помнил его еще мальчиком: он жил в том самом доме на Темзе, где
Фрэнк  Майлз  и  я  обосновались  по  приезде  из  Оксфорда.  Совершенно
неожиданно мне на Тайт-стрит пришло от него письмо. Я точно  помню  год,
это был год, когда родился Сирил,  -  1885-й.  Мне  исполнился  тридцать
один, Гарри  -  двадцать.  Письмо  было  восхитительное,  и  в  ответ  я
пригласил его к нам в гости. Семейная жизнь уже тогда меня тяготила.
   Гарри пришел к обеду. Это был прелестный юноша; в  нем  чувствовалось
преклонение перед романтической поэзией, свойственное только молодым. Он
тогда еще учился в Кембридже,  и  мы  говорили  о  Платоне  и  пламенных
видениях Гераклита. Констанс ушла к себе - она тогда быстро уставала,  -
и я совершенно отчетливо помню нервозность, овладевшую мной, когда мы  с
Гарри остались одни. Мы  изрядно  выпили,  и,  помнится,  я  вдохновенно
говорил о "Пире". И вот, овеянный греческими чарами, я положил ладонь на
руку Гарри, и он не  стал  противиться.  Впервые  испытал  я  тогда  эту
страсть, которая потом не  давала  мне  покоя  и  которой  безумная  моя
молодость  заставляла  меня   поддаваться,   -   тело   ослабевает,   но
чувственность вздымает тебя ввысь, и ты целиком отдаешься влечению.
   Наши тогдашние нежности были мальчишескими, но они пробудили  во  мне
безумную радость и одновременно - великий стыд. Я решил больше  с  Гарри
не встречаться, и действительно, после той ночи мы  только  обменивались
письмами. Но дело было сделано - он открыл мне глаза, разбудил  то,  что
во мне спало. Я и до этого знал, что физическая красота  не  принадлежит
какому-то одному полу, что она парит над обоими полами,  подобная  putti
 на картинах Фра Анджелико, - но  я  думал,  что  эта
красота абстрактна, и не понимал, что ее можно радостно  вкушать  и  при
этом она нисколько не теряет в изысканности. Но, отвергнув  великолепный
творческий идеализм, я сделал первый шаг по  пути  в  трясину.  Пируя  с
Сократом, я по другую руку обнаружил Алкивиада, и ел с ним мясо, и пил с
ним вино.
   Прошел год - год,  когда  я  пытался  не  замечать  открывшегося  мне
соблазна. Если бы я хоть намекнул о чем-нибудь Констанс, она отвернулась
бы от меня с ужасом и презрением. И я хранил  мою  тайну,  пестовал  ее,
вскармливал ее вздохами и стенаниями. Но боги играют с нами  в  жестокие
игры: я совершил паломничество в Оксфорд к Пейтеру, и после одной из его
длинных похоронных речей о чувстве без страсти я пал вторично.
   Дело было так: после лекции ко мне на улице подошел молодой человек и
представился. Теперь я вижу,  что  я  всегда  был  не  соб