бранную Карсоном, и понимал, что мое искусство попадет  под  такой  же
обстрел, как и мои знакомства. Когда Карсон  с  карикатурным  ирландским
акцентом принялся читать  выдержки  из  моего  письма  к  Бози,  красота
которого сохранилась даже в его передаче, стало ясно, что они оскорбляют
его до глубины души. Это было мне на руку: я получал некое преимущество.
   Но когда дело дошло до молодых людей, я дрогнул. Я  сочинил  историю,
где отвел себе роль доброго дядюшки, - и,  увы,  переоценил  возможности
своего воображения. Я дрогнул, как дрогнет любой художник,  принужденный
идти в толпу - тем более в сопровождении адвоката - и  оправдываться  на
языке толпы. Поступки любого человека, если их рассматривать на судебном
заседании, заслуживают кары хотя бы за их банальность.
   Карсон называл конкретные имена и места. Он интересовался  подарками,
которые я раздавал, и беспардонно лез в подробности вечеринок у Альфреда
Тейлора. Он намекал на некие "скандальные факты",  а  когда  он  сообщил
суду, что юноша, которого я наивно считал уехавшим в Америку,  находится
здесь и готов дать показания, я понял, что погиб.  Я,  построивший  свою
философию на отрицании обыденной реальности, на нее-то  и  напоролся.  Я
всегда  утверждал,  что  интерпретация  интереснее   самого   факта;   к
несчастью, я оказался прав. Меня погубили грязные интерпретации,  данные
людьми моим поступкам, - забавно, правда?
   Я мог бежать из страны, когда сэр Эдвард Кларк снял обвинение  против
Куинсберри и был выписан ордер на мой арест; но я  этого  не  сделал.  Я
чувствовал, что лавина событий несет меня,  как  щепку,  и,  пребывая  в
состоянии крайней подавленности, попросту не верил, что могу  что-нибудь
предпринять для своего избавления. Я взывал  к  миру  о  спасении  моего
доброго имени, а он взял и уничтожил меня.
   В тот роковой вечер я сидел с Бози в отеле "Кадоган" и пил рейнвейн с
сельтерской. Просматривая свежие вечерние  газеты,  я  получал  какое-то
странное удовольствие. В "Эко", например, говорилось, что я разоблачен и
со мной покончено; увидев эти слова, я громко рассмеялся. Когда я прочел
в "Ньюс", что выписан ордер на мой арест по обвинению в "безнравственном
поведении", мне почудилось, что речь идет не обо мне, а о ком-то другом.
Я сказал тогда Бози, что давно знаю, как люди могут  любить,  но  только
теперь вижу, как они  могут  ненавидеть.  Так  я  сидел,  ожидая,  какой
следующий ход сделает Общество. Оно уже уничтожило мою волю, мою веру  в
себя как человека и как художника, и не так уж важно  теперь  было,  как
оно поступит с моим телом.
   Около шести часов в мой номер без стука вошли два детектива.
   - Мистер Уайльд, если я не ошибаюсь? - обратился ко мне один из них.
   - Если вы до сих пор  меня  не  знаете,  не  узнаете  никогда.  -  Я,
по-видимому, был настроен несколько истерически.
   - Я должен просить вас, мистер Уайльд, пройти с  нами  в  полицейский
участок.
   - Можете подождать, пока я допью?
   - Нет, сэр, не можем. - В этот миг я понял, что моей  свободе  пришел
конец.
   У дверей  отеля  собралась  толпа.  Когда  я,  спотыкаясь,  вышел  на
крыльцо, раздались крики:  "Вот  он!"  Пока  меня  вели  к  безобразному
экипажу, зеваки выкрикивали  мне  вслед  ругательства.  Меня  отвезли  в
полицейский участок на  Боу-стрит  и  посадили  в  камеру.  Остаток  дня
совершенно стерся у меня из памяти,  если  не  считать  лязга  ключей  и
хлопанья дверей, - я чувствовал себя преступившим адские  врата.  Покров
тьмы опустился на эти ужасные часы, и я не испытываю  желания  разорвать
его и увидеть свое лицо, услышать свой голос,  должно  быть,  искаженный
страхом до неузнаваемости. Вся моя жизнь была подготовкой к этому дню  -
его  тайны  нашептывало  мне  детство,  его  образ  я  видел  в   жутких
сновидениях.
   Пока я лежал на тюремной койке, мой дом разоряли кредиторы, моя семья
вынуждена была скрываться, мои книги  и  картины  распродавались.  Но  в
первые дни заключения я не чувствовал из-за  этого  особых  сожалений  -
ведь есть предел страданиям, которые может испытывать  человек,  принять
их больше означало  для  меня  погибнуть.  Зато  меня  донимали  мелкие,
ничтожно мелкие огорчения. Не судьба жены и  детей  меня  беспокоила,  а
отсутствие сигарет. Не о рукописях своих я думал,  которые  оказались  в
руках случайных покупателей, а о том, что в камере нечего читать.
   Но нет худа без добра. Лишенный  книг  и  сигарет,  я  не  мог  нигде
спрятаться и был принужден взглянуть на вещи под  другим  углом  зрения.
Так велико было  испытанное  мной  потрясение,  что  во  мне  проснулось
непреодолимое любопытство к миру, который внезапно открыл мне свое  лицо
и который, как выяснилось, покоится на совсем иных основаниях, нежели  я
воображал. Машина жизни оказалась адской машиной,  и  мне  не  терпелось
переведаться с теми, кто понимал это всегда и  действовал  сообразно  ее
законам.  В  самом  сердце  Лондона  я  был  замурован  наглухо,  как  в
саркофаге, и мне хотелось понять, что за мертвецы лежат  бок  о  бок  со
мной. Это было, можно сказать, начало новой жизни.

28 сентября 1900г.

   После многих дней и многих ночей - не могу сказать, сколь многих, ибо
для тех, чей взгляд обращен в собственное сердце, времени не существует,
- я был взят из камеры и в закрытом фургоне доставлен  в  Олд-Бэйли.  Со
мной ехали и другие заключенные, но почему-то предметом жалости оказался
я один. Тюрьма - это вам не на воды прокатиться, сообщили мне; если  мне
повезет, меня отправят в Брикстон - "там сидит чистая публика". Безумная
молодая женщина, которая лазила людям в карманы на Стрэнде, показала мне
клочок бумаги, где  была  написана  ее  речь  в  собственную  защиту.  Я
посоветовал ей не произносить этого  в  суде  -  это  был  самый  тяжкий
обвинительный акт из всех, что я когда-либо читал.
   Когда мы вышли из  фургона,  нас  повели  по  каменному  коридору  со
сводчатыми нишами по обе стороны, которые напомнили мне террасу  Аделфи.
Услышав свое  имя,  я  поднялся  по  деревянной  лестнице  и,  к  своему
изумлению, оказался в зале суда у самой скамьи подсудимых. Я терпеть  не
могу подобных трюков; меня охватила лихорадочная  дрожь,  и  мне  стоило
большого труда взглянуть в лицо тем, кого я  знал,  и  тем,  кто  просто
пришел поглазеть на мой позор. И когда секретарь суда повторил обвинения
в проступках "против спокойствия Ее Величества  Королевы,  Ее  короны  и
достоинства", я почувствовал озноб, причиной которому  мог  быть  только
страх. Сияние власти всегда резало мне глаза, но никогда она не  внушала
мне большего ужаса, чем теперь, когда я стал для нее  козлом  отпущения.
Друзья твердили мне, что если я буду оправдан, то, выйдя  из  Олд-Бэйли,
смогу начать новую жизнь; но я понимал, что это невозможно, каков бы  ни
был приговор. С  моим  именем  соединилась  целая  история  бесчестья  -
правдивая или вымышленная, не столь уж важно, - и мне никогда от него не
очиститься. Я жил, окутанный легендой, так и умру.
   Когда я дал своему адвокату сэру Эдварду Кларку слово  джентльмена  в
том, что я не содомит, я не солгал. Этого греха на мне  нет.  Но  суд  -
такое место, где истиной интересуются в последнюю очередь;  три  дня,  к
полному восторгу публики, продолжался парад свидетелей  -  молодые  люди
один за другим  плели  тщательно  подготовленные  небылицы  и  повторяли
нашептанные им обвинения. Я всю жизнь молился у алтаря  воображения,  но
мог ли я подумать, что буду принесен на нем в  жертву?  Я  не  соблазнял
Эдварда  Шелли,  как  он   неоднократно   утверждал   на   допросе;   мы
действительно провели вместе одну ночь, когда он был настолько пьян, что
я не решился отпустить его домой к родителям и оставил в отеле. Выходит,
за добрые поступки приходится платить так  же  дорого,  как  за  дурные.
Когда я привел Чарли Паркера в "Савой", я сделал это не для себя, а  для
Бози.
   Вначале я был совершенно спокоен, ибо не сомневался, что  сэр  Эдвард
своими  вопросами  мигом  выведет  молодых  людей  на  чистую  воду  как
отъявленных лжесвидетелей; и действительно, большая часть  их  показаний
была отклонена. Но вскоре  и  мне  и  сэру  Эдварду  стало  ясно:  жажда
отмщения настолько сильна, что избежать его невозможно.  Ведь  это  было
отмщение человеку, добившемуся чересчур многого; в таких мир  вцепляется
мертвой хваткой,  не  давая  уйти,  и  меня  он  уже  заклеймил  клеймом
грешника, чье место -  в  теснине  Злых  Щелей  подле  Симона  Волхва  и
Бертрана де Борна.
   Первое время я не мог найти слов для ответа. Если пребывание в тюрьме
научило меня страданию, то скамья подсудимых дала мне урок страха. И все
же по мере того,  как  продолжался  перечень  вымышленных  или  не  мной
совершенных преступлений, во мне начала подниматься  злая  сила  -  хотя
личность моя, казалось, уже была надежно погребена под грузом бесчестья.
Я увидел себя стоящим в гордом одиночестве; меня поносили низшие, и я не
мог позволить им праздновать победу, не заявив о себе как о художнике  -
художнике, который пострадал только потому, что имел несчастье  родиться
не в том столетии.
   Я вышел на свидетельское место и  ровным,  спокойным  голосом  отверг
все, что ставилось мне в вину; говоря, я чувствовал себя триумфатором. Я
произнес заранее подготовленную речь в защиту сократической любви, где в
немногих простых и тихих словах выразил философию всей своей  жизни.  Вы
не желаете меня слушать, думал я, но слова эти долго будут звучать у вас
в ушах.
   Скорее всего, именно этой речью я склонил на свою сторону кое-кого из
присяжных и отвратил обвинительный приговор. Но я  понимал,  что  победы
мне не видать: я солгал в  некоторой  части  своих  показаний  -  я  это
признаю - и утаил то многое, что могло мне повредить. Я перемешал правду
с вымыслом и прикрыл парчовой завесой слов  страх  и  унижение,  которые
были моими постоянными спутниками. И они продолжали ждать  своего  часа;
как только  я  понял,  что  по  настоянию  Куинсберри,  державшего,  как
занесенный меч, письмо Розбери, состоится  еще  один  суд,  уверенность,
которую я на миг обрел, покинула меня. Я пропал.
   Когда меня освободили под залог, травля пошла не на  шутку:  я  ранил
чудовище, и оно понеслось за мной огромными прыжками. Из Олд-Бэйли  меня
забрали двое друзей, но Куинсберри преследовал меня, как фурия. Толпа  у
здания суда, обманутая в своих ожиданиях, готова была разорвать меня  на
куски; улицы Лондона, которые раньше  казались  мне  ареной  сверкающего
карнавала, превратились в кошмар. Буйный маркиз со своей бандой охотился
за мной повсюду, и, куда я ни направлялся, они  везде  находили  меня  и
тыкали в меня  пальцами.  Отели,  где  раньше  я  был  желанным  гостем,
закрывали передо мной двери. Проезжая в тот вечер по  улицам  в  поисках
места, где бы приклонить голову, я видел свое имя на плакатах и  слышал,
как в переулках его выкрикивали мальчишки-газетчики. Словно  я  ехал  по
фантастической  местности,  где  мне  мерещились  диковинные  образы   и
слышались возгласы: "Я! Я!" - смысл этих криков был мне неведом.
   Я нашел убежище в доме матери на Оукли-стрит. С меня  слой  за  слоем
содрали всю оболочку, и, одинокий и  испуганный,  я  остался  в  ужасной
наготе детства. Мое падение убило мать - я сразу это увидел,  хотя  беда
заволакивала глаза словно туманом. Она подарила  мне  свои  мечты,  а  я
разбил их; она видела во мне лучшую часть самой себя, а я предал ее.
   Я пробыл у нее два дня - два невыносимых  дня.  Беспомощная  в  своем
горе, она пыталась найти опору  в  воспоминаниях  о  жизни  в  Ирландии.
Беспрестанно смеясь, она  рассказывала  о  своем  вексфордском  детстве;
внезапно ее настроение менялось, и  она  принималась  обличать  трусость
мужа, не явившегося на свой собственный  скандальный  процесс.  Когда  я
удалялся к себе беседовать с адвокатами, она могла войти и заявить,  что
ирландцу не зазорно садиться на английскую скамью подсудимых. Она просто
ничего не понимала. Именно тогда, в этом темном доме,  она  открыла  мне
ужасную тайну моего рождения; весь ход моей жизни стал мне  тогда  ясен,
и, вложив свою руку в руку судьбы, я пустился с ней в последний танец  -
танец смерти.
   Долее я у  матери  оставаться  не  мог;  каждый  час  увеличивал  мою
горестную ношу, и я тайком отправился к Леверсонам.
   Сфинкс, благородная душа, поместила меня в комнату своей дочери,  где
среди деревянных лошадок и заброшенных игрушек я наконец понял, кем  был
всегда. Когда отчаяние достигает предела,  человек  может  увидеть  свою
жизнь как бы с огромной высоты - так и я. Я всю жизнь провел  в  детской
и, как капризный ребенок, сломал и разбил то, что было мне всего ближе и
дороже.
   Туда ко мне пришла Констанс, но она едва  осмеливалась  взглянуть  на
меня: я сделался для нее чудовищем. Ей стало ясно, что  она  ничего  обо
мне не знала; я попытался ее обнять, но она невольно отпрянула.
   - Что ты наделал, Оскар? Что ты наделал?
   - Дорогая, ты говоришь прямо как героиня викторианского романа.
   Она вышла из комнаты. Не знаю, почему я так сказал. Сказал - и все.
   Приходили и другие - Даусон, Шерард, Харрис - и  все  вновь  и  вновь
умоляли меня бежать. Но этого я сделать  не  мог:  всякое  бегство  есть
бегство от самого себя, - какой в нем  толк?  Только  художник  способен
понять другого художника, и Лотрек, пришедший  писать  мой  портрет,  не
проявил ни жалости, ни сочувствия; за это я ему благодарен. Также будучи
отверженным, он понимал меня ясным сухим пониманием: ведь я теперь,  как
и он, шел по земле чужестранцем. Признаться в этом я не мог ни кому -  у
меня не хватало духу предстать перед теми, кто знал меня в зените славы,
несчастным сморщенным созданием, каким я себя ощущал. И я сидел в  своей
норе, готовясь к защите, которая, я знал, будет бесполезна.
   Последний суд начался в праздник  Вознесения  -  хотя  мне,  как  Дон
Жуану,  предстояло  не  возноситься,  а  низвергаться.  Не  могу  теперь
припомнить всех подробностей процесса. Сплошь и  рядом  какие-то  темные
провалы, в которых невозможно ничего разглядеть;  а  все  прочее  -  все
прочее до ужаса знакомо. Голоса  моих  обвинителей  звучали  громко,  но
содержание речей до меня не  доходило,  словно  они  говорили  о  ком-то
другом, кого мне вскоре предстояло встретить, уже простершем руку, чтобы
приветствовать меня и затем повергнуть наземь.
   Как только личность становится предметом публичного разбирательства и
история жизни принимает  форму  обвинительного  заключения,  у  человека
остается на удивление мало власти над собой. Внешне я стал именно таким,
каким люди меня представляли - усталым, обрюзгшим. Играя свою  последнюю
роль под пристальными взглядами публики, я полностью отдал себя в  чужие
руки.
   Когда прозвучало "виновен", жизнь моя окончилась. Это была смерть еще
более полная, чем смерть физическая, ибо я знал, что переживу ее и  буду
воскрешен, как Лазарь - Лазарь,  который,  воскреснув,  непрестанно  лил
слезы, ибо смерть была единственным его  настоящим  переживанием.  Когда
судья произнес суровые слова,  которых  я  все  время  страшился,  я,  в
безумии своем, захотел пасть перед судом ниц  и  исповедаться  в  грехах
всей моей жизни, раскрыть все ужасные тайны, которые я хранил, сознаться
во всех нелепых притязаниях, которые  я  лелеял.  Мне  захотелось  стать
ребенком и впервые в жизни сказать о себе просто. Но судья махнул рукой,
меня заковали в наручники и посадили в стоявший наготове фургон.

29 сентября 1900г.

   Мне пришла в голову еще одна история. По  полям  и  лесам  вблизи  от
родной деревни бродил юноша, шепотом открывая тайны  сердца  девушке,  с
которой был помолвлен; поскольку тайны эти были  не  слишком  серьезные,
девушка  часто  смеялась,  и  смех  ее  звенел,  поднимаясь  к  вершинам
деревьев.
   У них вошло в привычку каждый день ходить в Гиацинтовую рощу, которая
называлась так благодаря изобилию роскошных  цветов;  посреди  рощи  был
светлый пруд, и они утоляли жажду его прохладной влагой. Но в  то  утро,
придя на берег, юноша вдруг увидел среди цветов серебряную шкатулку.
   Днем раньше они сидели и смеялись точно на том же месте,  и  шкатулки
не было; а так как роща была священная, они решили, что тут не  обошлось
без богов. Смахнув со шкатулки опавшие лепестки, юноша  увидел,  что  на
ней выведены замысловатые знаки - разобрать их он не мог.  Она  не  была
заперта, и, подняв крышку, он увидел россыпь ярких монет - больше монет,
чем прошло через его руки за всю жизнь. На  каждой  монете  было  выбито
лицо неведомого царя - усталое, старое лицо, и никакого имени  под  ним.
Девушке стало не по себе. "Лицо у него  какое-то  нехорошее,  -  сказала
она. - Давай это тут оставим и вернемся в деревню. Гляди  -  солнце  уже
высоко, и мне пора готовить еду для тех, кто работает в поле". Но  юноша
не слышал ее слов. "Смотри, как они блестят и переливаются на солнце,  -
сказал он. - Наверняка  здесь  целое  сокровище,  и  мы  теперь  заживем
припеваючи". Ведь юноша был беден и часто спал под открытым небом - дома
у него не было. И никакими уговорами нельзя было заставить  его  бросить
монеты.
   И девушка, одинокая и печальная, вернулась домой, а юноша  отправился
со шкатулкой в  большой  город.  Там  он  пошел  на  городской  рынок  и
обратился к торговцу тканями: "Я хочу купить у тебя  роскошный  плащ  из
тирского пурпура и халкедонского шелка".  Купец  в  ответ  рассмеялся  и
спросил, знает ли он, сколько такой плащ стоит. Тогда юноша показал  ему
несколько монет из тех, что он нашел в Гиацинтовой роще. Купец посмотрел
на них и рассмеялся снова. "Эти монеты фальшивые. На них  ты  ничего  не
купишь.  Убирайся,   пока   тебя   не   схватили   стражники-меченосцы".
Испугавшись, юноша отошел. Он приблизился к торговцу сладостями и сказал
ему: "Я хочу купить эти сладости, изготовленные на берегах Тифа,  вкусив
которых уносишься в мир диковинных видений". Купец посмотрел на  него  с
презрением и спросил, чем он будет  расплачиваться.  Юноша  показал  ему
монеты,  и  взгляд  купца  стал   еще   более   презрительным.   "Монеты
ненастоящие, - сказал он. - Я не знаю царя с таким лицом. Убирайся, пока
о твоем мошенничестве не проведали в Судилище". И юноша пошел  прочь  со
смущенным сердцем.
   Но поскольку путь его с рынка лежал мимо храма, он  вошел  в  храм  и
положил шкатулку с монетами  как  жертву  на  алтарь  одноглазого  бога.
Увидев это, к нему  поспешил  жрец  и  принялся  его  расспрашивать.  "Я
оставляю здесь эти монеты, - сказал юноша, -  чтобы  умилостивить  бога,
под всевидящим оком которого мы  все  живем".  Рассмотрев  монеты,  жрец
закрыл мантией лицо. "Я видел  такие  монеты,  -  прошептал  он,  -  они
приносят несчастье. Убирайся, покуда тебя не наказали за святотатство".
   И юноша, плача, покинул город, но, как часто бывает с юношами, печаль
вскоре превратилась у него в горькую злобу. Он вернулся вредную  деревню
и вошел в дом девушки, с которой был помолвлен. "Эти монеты навлекли  на
мою голову несчастья и поношения, - сказал он, - и мне непременно  нужно
найти царя, чье лицо на них  выбито,  и  расквитаться  с  ним".  Девушка
умоляла его забыть о глупой мести, но он не желал слушать и покинул  ее,
заливающуюся слезами. Птицы на ветках слышали  их  разговор  и  щебетали
друг дружке:  "Почему  он  так  рассердился?  Ведь  это  только  кусочки
металла". Цветы тоже слышали и шептали друг дружке: "И зачем он думает о
таких пустяках? Мы цветем себе и ни в каких деньгах не нуждаемся".
   А юноша пустился в путь. Он побывал в царстве вечных  снегов,  где  о
солнце и не слыхивали; он побывал в царстве пещерных жителей,  чьи  тела
прозрачны, как тонкая ткань; он побывал в пустынях,  где  солнце  светит
так ярко, что ночь не наступает никогда и пожилые люди сплошь  слепы.  И
повсюду ему швыряли его монеты в лицо, ибо такого царя нигде не было.
   Он побывал в Городе Се