Я посмотрел на нее с  ужасом  и
выкинул павлина в окно, к немалому изумлению прохожих. Это, может  быть,
был единственный эпизод нашей дружбы, когда мы с Лили вполне друг  друга
поняли.  Впрочем,  "Верой",  как  мне  теперь  ясно,   она   пренебрегла
совершенно справедливо: ее слушать только глухому. Мне стыдно вспоминать
об этой пьесе. Поэзия в ней есть, но, увы, не моя.  Все  можно  простить
Шекспиру, кроме своих собственных дурных строк.
   Но в те первые лондонские  годы,  не  услышав  хвалы  из  уст  других
художников, я был горько уязвлен. Я  приехал,  чтобы  громко  заявить  о
себе, но никто не желал слушать. Если бы я показал им дыры в  ладонях  и
рану в груди, результат  был  бы  тот  же.  Я  воображал,  что  в  среде
художников есть некое  товарищество,  которое  для  них  превыше  пошлых
требований светской жизни, - ничего подобного,  конечно,  не  было  и  в
помине. Перебравшись в Челси, я оказался поблизости от Уистлера - только
улицу перейти; он  часто  ко  мне  заходил,  но  лишь  для  того,  чтобы
поговорить о себе со свежим человеком. Остановить поток его острот можно
было  только  одним   способом   -   вставить   что-нибудь   еще   более
экстравагантное, когда он делал паузу для вдоха.  Похоже,  я  слишком  в
этом преуспел: он  не  мог  мне  простить,  что  люди,  улыбавшиеся  его
замечаниям, над моими хохотали. Американский характер  проявился  в  нем
наихудшим образом - он принимал себя слишком  всерьез,  вследствие  чего
другие   относились   к   нему   совершенно   несерьезно.   Под   самыми
экстравагантными проявлениями его темперамента клокотал бешеный гнев; я,
как ирландец, хорошо это почувствовал. Бедный Джимми! Он вот-вот  займет
свое законное место в пантеоне Бессмертных. Намучатся они с ним.

25 августа 1900г.

   Сегодня я проспал рабочие часы. Я способен писать  только  по  утрам:
утренний свет льстит воображению, как вечерний -  цвету  лица.  Так  или
иначе, дневник истощает мои душевные силы до предела - вот прошлым утром
я писал о Лондоне, и потом он всю ночь мучил меня во сне.
   Это был тяжелый, вязкий кошмар. Я стоял на Лестер-сквер,  но  тротуар
был вымощен как-то странно. Электрические фонари, так  восхищавшие  меня
когда-то на набережной Темзы, выросли до чудовищных размеров, и свет  их
был неприятно резким; они то вспыхивали, то гасли, и  вдруг  я  оказался
стиснут толпой мужчин и крикливо одетых женщин. Взглянув вверх, я увидел
этот достопамятный плакат, рекламирующий зубной порошок "Александра",  -
и  тут  принцесса  на  плакате  зашевелилась   и   что-то   проговорила.
Хромолитография, обретшая подвижность, -  экая  жуть!  Надо  сообщить  в
Общество исследований психики.

27 августа 1900г.

   С англичанами можно обходиться только  двумя  способами:  или  ты  их
шокируешь, или  развлекаешь.  Убеждать  их  в  чем-либо  бесполезно,  по
крайней мере если судить по редакционным  статьям  в  "Таймс".  Поэтому,
если Пейтер их вполголоса увещевал, а Рёскин порицал, то я  старался  их
удивлять. Те двое трезво доказывали,  что  искусство  и  воображение  не
должны быть отлучены от жизненной практики, мне  же  предстояло  впервые
исполнить эту заповедь. Начался мой период эстетизма. Нет, я не ходил по
Пиккадилли с лилией в руке  - я старался  в  то  время  вообще  никуда  не  ходить
пешком, - но я создал мир, в котором такое было возможно. Я одевался  по
моде то ли восемнадцатого, то ли двадцатого столетия - не знаю, былая ли
слава меня манила или грядущее великолепие, - и  всем  своим  поведением
подчеркивал,  что  не  имею  ничего  общего  с  веком  девятнадцатым.  Я
ошеломлял; как мыло Перза, я  был  единственным  в  своем  роде.  Друзья
называли меня Stupor Mundi ,   враги   -
Антихристом.
   Я  и  вправду  изо  всех  сил  старался   выделиться.   Литературного
творчества для этого оказалось мало, и  мне  пришлось  употребить  часть
своего дара для личного преуспеяния  в  обществе.  Ныне,  поверженный  в
прах, я вижу на всяком, кто  стремится  возвыситься  над  другими,  мету
печали. Вызывающее непременно смешано в нем с трогательным,  ироническое
- с жалобным; он подобен ребенку, плачем требующему внимания к себе, или
зверю, воющему от боли. Но я, помимо этого, ощущал в себе  нечто  чуждое
окружающему  меня  миру  и  в   гордости   своей   противился   соблазну
общепринятых условностей. Мать, переехавшая в Лондон после  смерти  сэра
Уильяма, хотела, чтобы я последовал примеру  брата  и  стал  писать  для
журналов. Но я знал, что я из  другого  теста.  Я  не  уважал  тех,  кто
заправлял литературными делами, и они не уважали меня. Я  потешался  над
их ценностями, они в отместку смеялись надо мной. Сталкиваясь с  людьми,
я  и  впрямь  всегда  ставил  их  в  тупик;  впоследствии  в  такое   же
замешательство приводили их мои произведения.
   Так что в эти  блестящие  первые  лондонские  годы,  еще  неспособный
выразить свою сущность в  чем-либо  истинном  и  долговечном,  я  отверг
бесхитростность, которая тоже мне свойственна,  и  облачился  в  пестрое
одеяние клоуна.  Теперь  мне  кажется,  что  я  принимал  жизнь  слишком
всерьез, чтобы говорить о ней без обиняков. Плиний советовал  ближайшему
другу искать в словесности спасения от смерти,  и  я  великолепно  понял
этот совет. Я был ранен, я страшился жизни - и, задыхаясь, со сбитыми  в
кровь ногами я бросился к храму Искусства и Красоты, где обрел  убежище.
Там я спрятал от мира лицо под личиной щеголя  и  с  пагубной  беглостью
провозгласил доктрину эстетизма.
   Меня так пугала бесформенность жизни - на ней, подобно  прожилкам  на
драгоценном камне, явственно проступали приметы Хаоса, из  которого  она
родилась, - что я брал ее в обе ладони и лепил из нее поначалу  рассказы
и изречения, а впоследствии - остроумные пьесы.  Я  превратил  беседу  в
настоящее искусство, а себя самого  -  в  символ;  так  я  защищался  от
пустоты и тьмы, которые грозили поглотить меня, пустоты и тьмы,  которые
стали теперь моими постоянными спутниками - как  странно,  что  в  конце
концов тебя настигает именно то, чего больше всего боишься.
   Разумеется, никто не понимал, почему я так себя веду,  даже  те,  кто
стоял ко мне всего ближе; не только для врагов, но и для  друзей  я  был
всего лишь забавным кривлякой. Мои идеалы для них не существовали, и они
решили, что у меня их нет вовсе. На самом же деле мои представления были
куда возвышенней, чем могло показаться. В конечном счете  люди  смеялись
надо мной потому, что в  моей  тоске  по  подлинности  таилась  страшная
угроза всем их ценностям. Я был нигилистом воображения, поднявшим  мятеж
против своего времени; неспособный пролить  чью-либо  кровь,  я  все  же
взялся за оружие - то  оружие,  которое  оказалось  у  меня  под  рукой,
которое было выковано для меня моим сословием.
   Я тогда читал Бальзака, и до сих пор я часто вспоминаю леденящий душу
разговор Люсьена де Рюбампре с преступником Вотреном, который  отговорил
Люсьена от самоубийства, открыв ему  тайные  законы  общества,  объяснив
несчастному поэту, объятому так хорошо мне знакомой смесью честолюбия  и
злости, что он может изменять эти  законы  в  свою  пользу.  "Нет  более
законов, - шептал Вотрен  так  невыразимо  сладко,  как  умеет  говорить
только истинное зло, - есть только нравы, короче  сказать,  притворство,
пустая форма!"  Читая эти ужасные  строки,  я  был
подобен библейскому царю, увидевшему на стене  огненные  письмена  своей
судьбы, - мне,  правда,  не  понадобился  пророк,  чтобы  их  разобрать.
Смутные догадки превратились в принципы. Кончилась первая  стадия  моего
воспитания, которое, как всякое настоящее воспитание,  было  диалогом  с
самим собой. Любое явление казалось мне пародией на себя - об обществе я
уж  и  не  говорю,  потому  что  это  единственная  его  характеристика,
заслуживающая внимания. Но я пошел еще дальше и заключил, что чуть ли не
все формы и обычаи в искусстве и жизни находят самое полное выражение  в
пародии. Эта мысль присутствует во всем, что я писал, и  об  этом  же  я
громко заявлял своей одеждой и своим поведением.
   Именно поэтому я чувствовал  своеобразное  удовлетворение,  становясь
предметом изумления или насмешки. То, что позолоченную  маску  принимали
за человеческое лицо, подтверждало и  укрепляло  принципы  моего  бытия.
Этим, среди прочего, объясняется мое согласие поехать в  Америку  читать
лекции по эстетике. Америка  была  той  суровой  лабораторией,  где  мне
предстояло вжиться в уготованную мне роль в драме моей жизни.

28 августа 1900г.

   Вчера вечером на улице де Боз-Ар меня едва не сшиб с ног Гуго  Штерн;
он истый немец во всем, кроме речи, а она у него подлинно греческая.
   - Оскар, лапочка, - сказал  он  мне,  -  мы  сегодня  празднуем  день
святого Зефирина. Составь мне компанию.
   - Ты ошибся на день, - заметил я. - Остается  только  надеяться,  что
папе римскому об этом не доложат.
   В общем, я пошел с ним в "Кализайя". Не стоило этого  делать.  Там  к
нам привязались два молодых американца. Они уверяли нас, что их  выперли
из Гарварда за безнравственное  поведение.  Безнравственно,  заметил  я,
было уже то, что вы туда поступили. Тогда они заказали мне абсент;  если
американцу нечего сказать, он всегда заказывает выпивку.  У  каждого  из
двоих обнаружилась ужасная привычка  говорить  о  другом  "она",  и  под
конец, увенчав себя виноградными листьями, они и меня  решили  удостоить
этого местоимения.
   - Ведь это знаменитая женщина, - сказал один другому.
   Мне стало тошно: испытать то,  что  я  испытал,  вытерпеть  поношения
всего  цивилизованного  мира  -  и  кончить  жизнь  этакой  литературной
Боудиккой .
Смешно, ничего не скажешь.
   Я с достоинством покинул кафе, но по дороге в отель со мной случилось
уличное происшествие. Сворачивая на улицу Бонапарта, мой  фиакр  налетел
на какую-то повозку, и от толчка я врезался лицом в деревянную рейку.  Я
чуть не надвое рассек губу и облился кровью, как настоящий мученик, -  и
вдруг произошло нечто странное и необъяснимое. Я засмеялся. Захохотал во
весь голос. Ни с того ни с сего я захохотал над своей незадачей.

29 августа 1900г.

   Об Америке я услышал, увы, раньше, чем она  услышала  обо  мне.  Элен
Моджеска однажды рассказала, что, когда она  играла  роль  чахоточной  в
каком-то глухом городишке на Западе, зрители после  спектакля  наперебой
предлагали ей пузырьки с лекарствами. Я вмиг решил, что  побывать  среди
людей, так верящих в силу искусства, - мой святой долг.  Бытует  мнение,
что они молодая нация; а  дело  просто-напросто  в  том,  что  европейцы
каждый  год  открывают  их  заново.  Теперь  даже  английские   писатели
повадились ездить туда читать лекции;  к  несчастью,  как  правило,  они
возвращаются.
   Когда Д'Ойли Карт  предложил мне стать живой рекламой для его постановки
"Пейшенс", я  с  готовностью  согласился.  Мне  нужны  были  деньги;  от
недвижимости сэра Уильяма мало что осталось, и в тревожные минуты я  уже
представлял себя уличным попрошайкой - ведь  тем,  кто  одержим  великим
честолюбием, знакомы и великие страхи. Речь шла всего-навсего о пародии,
о комической опере, дававшей зрителям возможность вволю  посмеяться  над
тем, чего они не понимают; но одному из персонажей, Банторну, было,  как
говорили, придало некое сходство со мной - потому-то меня  и  пригласили
принять участие в турне. И я решил, что не упущу возможность  восславить
нетленные  ценности  искусства  и  воображения.  Если  приходится   быть
миссионером среди каннибалов - что ж, на худой конец, я их съем.
   Вид Нью-Йорка с палубы  парохода  вызвал  у  меня  отвращение.  Город
напомнил мне огромный лондонский магазин "Суон энд Эдгар", в котором шла
непрерывная распродажа. Едва я  сошел  на  берег,  меня  окружила  толпа
журналистов. "Это он! - закричали они. - Баффало Билл!" От  предвкушения
успеха у меня закружилась голова - это  потом  мне  стало  ясно,  что  в
Нью-Йорке предвкушение может длиться сколь угодно долго.  Присмотревшись
пристальнее, я понял, что  жители  его  страдают  заболеванием,  которое
Ломброзо  назвал  бы  болезнью  души,  -  это  атрофия  воображения,   и
заражаются ею от диванов, набитых конским волосом, и  чугунных  кухонных
плит. Но если Нью-Йорк показывает Америку с самой  примитивной  стороны,
то истинная ее цивилизация открылась мне в глуши: в  городках  рудокопов
на  Западе  и  поселках,  затерянных  на  огромных  равнинах,  рождаются
совершенно новые, современные формы  жизни.  Свободные  от  лицемерия  и
рабского подражания Европе, их жители станут подлинными кузнецами  новой
эпохи.  Безыскусность,  всегда  восхищавшую  меня  в  людях,  американцы
возвели в философию, которая по методу своему  стоит  локковской,  а  по
пафосу правоты - творений Руссо.
   Переезжая с места на место и выступая с  лекциями,  я  по  ходу  дела
открыл  для  себя  секрет  успеха:  публике  должно  казаться,  что  она
подслушивает твою беседу с самим собой. Я произнес  слова  о  Прекрасном
Жилище  -  и  американский  домашний  быт  изменился  за  одну  ночь;  я
провозгласил "эстетическое движение в одежде" - и день спустя на  улицах
появились существа, одетые в хитоны и пеплосы. Женщины меня боготворили,
мужчины толковал и обо мне между  собой.  Во  мне  находили  сходство  с
Джордж Элиот, хоть я и  не  понял  в  чем.  Начисто  лишенные  традиций,
американцы готовы отнестись с почтением к любому, кто объяснит им,  куда
идти и что делать. Мужчины будут копаться в  ямах  с  падалью,  если  им
скажут, что там спрятано золото, а женщины будут аплодировать их отваге.
Я, впрочем, предлагал им Рёскина и бело-голубой  фарфор;  они  принимали
все это с благодарностью и давали мне взамен занятные зеленые бумажки. Я
превратился в коммерческое предприятие. Успех стал  для  меня  настоящим
откровением: впервые я понял,  что  могу  зарабатывать  немалые  деньги,
просто будучи самим собой. И с другим явлением, своеобразным, но  теперь
мне  привычным,  столкнулся  я  тогда;  заявив  о  своей  философии   во
всеуслышание, я перестал быть ее приверженцем.  Придав  своим  мыслям  и
пристрастиям  законченную  форму,  я  начал  ими  тяготиться.  Едва  мне
поверили люди, сам я в себе разуверился.
   Я хорошо помню путешествие с труппой из Омахи  в  Сан-Франциско:  Бог
создал мир за меньшее число дней, чем потребовалось нам, чтобы  пересечь
Америку. Наш поезд тащился так медленно, что парни,  ехавшие  в  третьем
классе, развлекались стрельбой из  пистолетов  по  маленьким  существам,
обитавшим в прериях. Люди это были или животные - не знаю; думаю, они  и
сами это нетвердо знали. В пути я читал французские романы  -  настоящая
современная литература хороша тем, что на каждой странице находишь  свой
портрет, - но в жаркие послеполуденные часы засыпал; теперь мне странно,
что когда-то я мог спать как сурок.
   Проснувшись однажды вечером, я вышел из купе, чтобы съесть сандвич  -
странный предмет свинцового цвета, - и увидел Джона Хаусона,  который  в
комической  опере  играл  моего  нелепого  двойника  Банторна;  стоя  на
площадке  вагона  в  костюме,  подозрительно  смахивающем  на  мой,   он
декламировал мое стихотворение. Мы  как  раз  остановились  на  каком-то
полустанке, и доверчивые местные жители решили, что это и есть Уайльд. Я
был возмущен до глубины души.
   - Хаусон! - воскликнул я, когда мы вернулись в вагон. -  Вы  помните,
кто я такой? Я - Оскар Уайльд. Вы что, забыли, что мы едем  вместе?  Или
вообразили, что я отстал от поезда, и решили восполнить пропажу?
   - Извиняюсь, Оскар, ну никак не мог с собой совладать. Да и  что  тут
такого: если один парень  спит,  а  другому  охота  поразвлечься  -  это
простительно, я считаю.
   - Милый мой Хаусон. Вы актер. Я понимаю актеров. Я нисколько не  виню
вас в том, что вы забыли, кто вы такой,  но  зачем  же  входить  в  роль
человека, который едет в том же поезде? - Для вящего эффекта  я  хлопнул
его по коленке томиком "Мадемуазель де Мопен".
   - Да ну вас, Оскар, чем вы сами-то лучше? Я хоть знаю, когда играю, а
когда нет.
   - Не правда, я не актер. Я - это я, больше ничего.
   - Как же, не актер.
   - Вы слышали, что я сказал? Добавить мне нечего.
   - Оскар, вы тут не один, а с труппой  -  мы  прогорим,  если  я  буду
отказываться от лучших номеров.
   - Во всяком случае, мои стихи принадлежат мне.
   - Если бы так. Зачем тогда  переписывать  их  из  книг  и  заучивать,
сидючи в одном месте?
   - Бог знает о чем вы толкуете. Уж по крайней мере, я не разгуливаю  в
чужом наряде и не выдаю себя за другого.
   - Чепуха. Вы никогда самим собой и не были.
   В этот критический миг в вагон вошел железнодорожный служащий.
   - Кто из вас мистер Оскар Уайльд? - спросил он.
   - Вот он, - выпалили мы в один голос.
   - У меня записка мистеру Уайльду от дамы.
   - Отдайте ему, - сказал я. Терпеть не могу записки, полные писка.
   - Вот что, Уайльд, эта дама хочет с нами встретиться - то есть с вами
- в Сан-Франциско. Я отвечу?
   - Напишите, что я буду занят.
   - Да не будьте занудой, Оскар. Почему я не могу зайти  к  ней  вместо
вас?
   - Вы и так уже зашли очень далеко, Хаусон,  остановить  вас  мне  все
равно не под силу.
   Нечего удивляться, что американские газеты  были  полны  рассказов  о
моих амурных похождениях: это все Хаусон. Когда репортеры заарканили его
в нью-йоркском игорном притоне, он тоже прикрылся моим  именем.  О  том,
что я будто бы посещаю такие места,  прослышали  даже  в  Англии.  Я  не
пытался опровергать эти слухи - ведь судьбы не избежишь. Как Аде  Менкен
,  мне  волей-неволей
приходилось  жить  той  жизнью,  которую  сочинили  для   меня   другие.
Сформулировав свою философию как  перечень  принципов,  я  мигом  к  ней
охладел; точно так же, когда я обнаружил, что  мне  подражают,  я  сразу
понял, каким кошмаром может стать моя эстетическая оболочка,  окажись  я
заперт внутри нее. Подражание изменяет не воплотителя, а воплощаемого.
   В этой стране, где произойдут все чудеса современной эпохи,  личность
моя выросла необычайно. В Америке я обрел ту свободу и  непринужденность
поведения,  которая  не  давалась  мне  в  Англии.  Впервые  в  жизни  я
почувствовал, что мои произведения воспринимают серьезно: если раньше  я
был лишь предметом презрения  и  пересудов,  достойным  внимания  в  той
степени,  в  какой  был  знаком  со  знаменитостями,  то   теперь   меня
превозносили как художника. Меня беспрерывно  атаковали  репортеры,  мои
стихи печатали лучшие газеты, платя по гинее за строчку. Когда я  сделал
это открытие, когда я  понял,  что  благодаря  искусству  могу  добиться
человеческого признания, я ощутил себя совершенно  свободным.  Переживая
подобное в молодости, чувствуешь себя так, словно  могучий  ветер  несет
тебя  вперед,  к  неведомой  цели;  корабль  покидает  гавань,  медленно
затихают крики и напутствия  на  удаляющемся  берегу,  и  остается  лишь
необъятная тишина моря и неба. Тогда, только  тогда  можешь  ты  придать
форму образам, клубящимся в твоем воображении, и вдохнуть живую  силу  в
трепещущие крылья духа.
   И вот, придя к Уитмену, я разговаривал с ним не  как  ученик,  а  как
равный - ведь только так и  должны  встречаться  истинные  художники.  В
просторной светлой мансарде своего филадельфийского дома  он  сидел  как
настоящий американский патриарх; в окне за его спиной виднелись стройные
белые паруса судов  на  реке  Делавэр,  краски  пейзажа  были  изысканно
приглушены дымом фабричных труб. Беседа была приятной и  непринужденной.
Уитмен  так  и  не  побывал  в  Европе,  благодаря  чему  сохранил  свои
безупречные манеры; но  он  обладал  еще  и  проницательностью,  которая
позволила ему разглядеть рождающегося во мне писателя. Я  объяснил  ему,
что приехал читать его соотечественникам лекции о Прекрасном.
   - Мне кажется, Оскар, - сказал  он,  -  что  нет  смысла  гнаться  за
красотой как абстракцией, она должна просто бы