ванием на большой высоте.  И ты понимаешь это,  но...  можно плюнуть,  а
можно и не плюнуть...
   Это как прыжок с парашютной вышки.  Можно прыгнуть, а можно в послед-
ний момент сказать,  чтобы тебя отвязали. И стушеваться, тихо спуститься
по лестнице.  Внизу этого могут даже не заметить,  потому что толчея,  а
вокруг и других аттракционов полно.
   Я учился в школе и окончил ее. Учился в институте и его окончил. Сей-
час вот работаю. Прочел много книг. Занимался спортом. Написал несколько
картин,  а  сейчас  пробую  свои  силы  в литературе.  У меня есть умные
друзья,  достойные подражания,  и девушки,  с которыми приятно проводить
время.  Но почему вдруг сейчас мне стало горько оттого, что я никогда не
набирал высоты,  на которой перестают действовать земные законы? Никогда
мой  пульс  не  превышал  ста ударов в минуту (даже после баскетбольного
матча),  и формула крови всегда была в покойном и прекрасном  состоянии.
Никогда  я не терял сознания.  Никогда катапульта не выстреливала мной в
разреженную жгучую атмосферу.
   5
   Я спустился с верхней палубы в тот час,  когда зажглись первые звезды
и  радиоузел  начал свою работу опять с "Оперы нищих".  За дальним лесом
было светло, как возле витрины универмага, - там была луна. Крытая палу-
ба была освещена слабо. Я вспомнил о Зине и, разыскивая ее, пошел к кор-
ме.
   Я увидел ее, только когда сделал почти полный круг. Она стояла с тех-
ником-лейтенантом. Они облокотились на перила и смотрели в воду.
   - Вы сами откуда? - спрашивал лейтенант.
   - Откуда я, там меня нету, - хрипловато засмеялась Зина.
   - А я из Череповца, - ласково сказал лейтенант.
   Я прошел мимо и быстро пошел по другому борту снова к корме. Луна уже
поднялась над верхушками деревьев.  Когда я снова поравнялся с Зиной, на
ее плечи был наброшен лейтенантский сюртук с серебряными погонами.
   - И вы тоже,  значит,  катапультировали? - совсем подевчачьи спросила
Зина. Ярко блеснул ее правый глаз.
   - Нет, - сказал лейтенант печально, - я не катапультировал. Я техник.
А без нас, знаете, ни одна машина не полетит...
   Теплоход выходил в озеро,  а луна набирала высоту.  Я постоял немного
на корме наедине с луной и с флагом Северо-Западного  речного  пароходс-
тва. Потом снова пошел к носу.
   - А я из Павловска, - тихо сказала Зина лейтенанту и склонила голову.
Она не видела, что выделывал лейтенант своей левой рукой. Его рука вита-
ла над ее спиной, не решаясь опуститься. Когда она опустилась, я ушел.
   Скачков сидел на диване и читал журнал "Пионер". Это была одна из его
странностей - он любил с глубокомысленным видом читать этот журнал.
   Он был без пиджака,  но галстук затянут, а мокрые волосы расчесаны на
пробор. Видно, он принял душ и очухался.
   - Очухался? - спросил я, садясь напротив.
   Он поднял на меня белесые, горящие дьявольской насмешкой глаза.
   - Ах, не волнуйся, - сказал он, - ничего не поделаешь, каждому свое.
   - Отвяжись ты от меня, очень прошу, - сказал я через силу.
   Он кивнул.
   - Гуте нахт.
   И перевернул страницу.
   1961


   ПЕРЕМЕНА ОБРАЗА ЖИЗНИ
   1
   Авиация проделывает с нами странные номера. Когда я прилетаю куда-ни-
будь самолетом,  мне хочется чертыхнуться по адресу географии. Это пото-
му,  что между теми местами, откуда я приехал, и Черноморским побережьем
Кавказа,  оказывается,  нет ни Средне-Русской возвышенности, ни лесосте-
пей, ни просто степей. Оказывается, между нами просто-напросто несколько
часов лету.  Два затертых номера "Огонька", четыре улыбки девушки-стюар-
дессы, карамелька при взлете и карамелька во время посадки. Пора бы при-
выкнуть. Глупо даже рассуждать на эту тему, думал я, стоя вечером на на-
бережной в Гагре.
   Над темным горизонтом косо висел тускло-багровый просвет. Море в тем-
ноте казалось спокойным,  и поэтому странно было слышать,  как волна пу-
шечными ударами бьет в бетон,  и видеть, как она вздымается над набереж-
ной метров на десять и осыпается с сильным шуршанием.
   Ветра не  было.  Шторм шел где-то далеко в открытом море,  а здесь он
лишь давал о себе знать мощными, но чуть ленивыми ударами по пляжам.
   Отдыхающие рассуждали о воде и атмосферных явлениях. Средних лет гру-
зин, волнуясь, объяснял пожилой паре, отчего колеблется температура воды
в Черном море.
   - Но, Гоги, вы забываете о течениях, Гоги! - капризно сказала пожилая
дама, с удовольствием произнося имя Гоги.
   - Течение?  - почему-то волнуясь, воскликнул грузин и заговорил о те-
чениях.  Он говорил о течениях, о Средиземном море и о проливах Босфор и
Дарданеллы. Он сильно коверкал русские слова, то и дело переходя на свой
язык.  Чувствовалось,  что он прекрасно разбирается в существе  вопроса,
просто волнение мешает ему объяснить все, как есть.
   - Как,  Гоги,  - рассеянно протянула дама,  глядя кудато в сторону, -
разве сюда втекает Средиземное море?
   Ее муж сказал веско:
   - Да нет. Сюда идет Красное море от Великого, или Тихого, океана, вот
как.
   Гоги трудно  было все это вынести.  Он почти кричал,  объяснял что-то
про Гольфстрим,  про разные течения и про Черное море.  Он прекрасно все
знал и,  может быть,  являлся специалистом в этой области, но ему мешало
волнение.
   - От Великого, или Тихого, - с удовольствием говорил из-под велюровой
шляпы пожилой "отдыхающий".
   Нервно, но вежливо попрощавшись, грузин ушел в темноту, а пара напра-
вилась под руку вдоль набережной. Мне стало не по себе при виде их спло-
ченности. Они были до конца друг за друга, и у них было единое представ-
ление о мире, в котором мы живем.
   Я тоже пошел по набережной.  Огоньки Гагры висели надо  мной.  Домики
здесь карабкаются высоко в гору, но сейчас контуров горы не было видно -
гора сливалась с темным небом, и можно было подумать, что это светятся в
ночи  верхние этажи небоскребов.  Я прошел мимо экскурсионных автобусов,
они стояли в ряд возле набережной.  Шоферы-грузины сидели  в  освещенных
кабинах  и  беседовали со своими дружками-приятелями,  которые толпились
возле машин.  Это были люди,  каких редко увидишь в наших местах. На них
были  плоские огромные кепки.  Они разговаривали так,  словно собирались
совершить нечто серьезное.
   В тоннеле под пальмами плыли огоньки папирос.  Я шел  навстречу  этим
огонькам,  то и дело забывая,  что это именно я иду здесь, под пальмами,
подумать только!  Я,  старый затворник, гуляю себе под пальмами. По сути
дела,  я еще был там, откуда я приехал. Там, где утром я завтракал в мо-
лочной столовой,  чистил ботинки у знакомого чистильщика и покупал газе-
ты. Там, где, за час до вылета, я зашел в телефонную будку, набрал номер
и в ответ на заспанный голос сказал,  что уезжаю, а после долгих и нерв-
ных расспросов даже сказал куда,  назвал дом отдыха. Там, откуда я прие-
хал, пахло выхлопными газами, как возле стоянки экскурсионных автобусов,
но вовсе не роскошным парфюмерным букетом, как в этой пальмовой аллее.
   - Звезда упала,  - сказал впереди женский голос,  прозвучавший как бы
через силу.
   - Загадай желание, - откликнулся мужчина.
   - Надо загадывать,  когда она падает, а сейчас уже поздно, - без тени
отчаяния сказала женщина.
   - Загадай постфактум, - веско посоветовал мужчина, и я увидел впереди
тяжелые контуры велюровой шляпы.
   По горизонту, отделяя бухту от всего остального моря, прошел луч про-
жектора.  Я отправился спать.  В холле дома отдыха дежурная передала мне
телеграмму, в которой было написано: "Выезжаю, поезд такой-то, вагон та-
кой-то, встречай, скоро будем вместе". Нечего было долго ломать голову -
телеграмма от Ники.  Вернее,  от Веры.  Дело в том, что ее имя Вероника.
Все друзья зовут ее Никой,  и это ей нравится, а я упорно зову ее Верой,
и это является лишним поводом для постоянной грызни.
   Дело в том,  что эта женщина, Ника-Вера-Вероника, несколько лет назад
вообразила,  что я появился на этот свет только для того, чтобы стать ее
мужем.  Мы все тогда просто обалдели от песенки "Джонни,  только ты  мне
нужен".  Ее  крутили  каждый вечер раз пятнадцать,  а Вероника все время
подпевала:  "Генка,  только ты мне нужен". Я думал тогда, что это просто
шуточки, и вот на тебе!
   Самое смешное,  что все это тянется уже несколько лет. Я выключаю те-
лефон у себя в мастерской,  неделями и месяцами торчу  в  командировках,
встречаюсь  иногда с другими женщинами и даже завязываю кое-какие роман-
чики,  я то и дело забываю о Вере, просто начисто забываю о ее существо-
вании,  но в какой-то момент она все-таки дозванивается до меня или при-
ходит сама, сияющая, румяная, одержимая своей идеей, что только я ей ну-
жен, и красивая, ой какая красивая!
   - Скучал? - спрашивает она.
   - Еще как, - отвечаю я.
   - Ну, здравствуй, - говорит она и подходит близкоблизко.
   И я откладываю в сторону то,  что в этот момент у меня в руках, - ка-
рандаш, кассету, папку с материалами. А утром, не оставив записки, пере-
бираюсь к приятелю в пустую дачу. Приветик! Я опять ушел невредимым.
   - Во всяком случае,  - говорит иногда она, - я освобождаю тебя от оп-
ределенных забот, приношу этим пользу государству.
   Она говорит это цинично и горько, но это у нее напускное.
   Я понимаю,  что давно надо было бы кончить эту комедию и жениться  на
ней.  Иногда меня охватывает такая тоска... Тоска, которую Вера, я знаю,
может унять одним движением руки. Но я боюсь, потому что знаю: с той ми-
нуты,  когда мы выйдем из загса,  моя жизнь изменится коренным,  а может
быть, и катастрофическим образом.
   Да, мне бывает неуютно, когда я ночью отхожу от своего рабочего стола
к окну и вижу за рекой дом,  который стоит там триста лет, но ведь чело-
вечество настолько ушло вперед,  что  может  позволить  отдельным  своим
представителям  не заводить семьи.  И наконец,  черт возьми,  "пароходы,
строчки и другие дела"?  А может быть, мысли и чувства каждого, сливаясь
с мыслями и чувствами поколений, передаются дальше, так же, как гены?
   А Вероника и не думает стареть.  Она влюбилась в меня,  когда ей было
двадцать лет,  и с тех пор ни капельки не изменилась. Может быть, ей ка-
жется, что прошли не годы, а недели? Шумная, цветущая, она - дитя Техно-
логического института,  и отсюда разные хохмы, и резкая манера говорить,
а в глубине души она до тошноты сентиментальна. Мне кажется, что она ро-
дилась на юге, но она говорит - нет, на севере.
   Черт дернул меня позвонить ей сегодня утром за час до отлета,  что  я
забыл, дурак, что она не может злиться на меня больше часа? Ведь в то же
время,  когда я летел, она уже развивала свою хваленую активность и, на-
верно, даже умудрилась достать путевку в этот самый дом отдыха.
   - Во сколько приходит такой-то поезд?  - спросил я дежурную. Она ска-
зала, во сколько, и я поднялся по темной лестнице, вошел в свою комнату,
разделся и заснул.
   Надо сказать,  что  мне тридцать один год.  Со спортом все покончено,
однако я стараюсь не опускаться. Утренняя гимнастика, абонемент в плава-
тельный бассейн - без этого не обходится.  Правда, все эти гигиенические
процедуры - а иначе их не назовешь - летят к чертям, когда я завожусь. А
так как я почти постоянно на полном "заводе"... В общем, попробуйте поп-
лавать! Во время "завода" я выключаю телефон и не отхожу от своего рабо-
чего стола,  спускаюсь только за сигаретами. Хозяйка приносит мне обед и
кофе,  такой, что от него колотится сердце. Почти все мои товарищи ведут
такой же образ жизни.
   Раньше я работал в проектном бюро.  Одна стена у нас была стеклянная,
и зимою ранняя луна имела возможность наблюдать за работой сотни  парней
и девушек,  склонившихся над своими досками.  Мы все были в ковбойках. В
глазах рябило от шотландской клетки,  когда ты после перекура заходил  в
зал.  Грань  между институтом и этим бюро для всех нас стерлась,  мы все
продолжали выполнять какой-то отвлеченный урок,  похожий на теорему, ко-
торая взялась неизвестно откуда. Чтобы понять, над чем мы работаем, нуж-
но было сильно подумать,  но многие из нас быстро утратили  эту  способ-
ность.  Мне казалось тогда, что весь мир сидит в больших и низких залах,
где одна стена стеклянная. И луна приценивается к каждому из нас.
   Потом мне стало представляться,  что весь мир сидит до утра  в  серых
склепах своих мастерских,  корчится в творческих муках,  томится у окна,
думая о женской любви,  которая,  возможно,  прочнее любого дома на  той
стороне реки,  наутро начинает кашлять, и - вот тебе на! - бац, в легких
какие-то очажки!
   Потом ты лечишься без отрыва от труда (уколы в правую ягодицу и поро-
шок столовыми ложками), и пожалуйста...
   - Теперь вы практически здоровы. А с психикой у вас все в порядке? Вы
знаете, в организме все взаимосвязано. Нужно переменить образ жизни.
   - Ты что,  Генка,  взялся за перпетуум-мобиле?  Какойто блеск в  гла-
зах...
   - Как будто бы ты,  Геннадий,  сам не понимаешь,  что организму нужен
отдых.
   Три года уже я никуда не ездил без дела,  и вот я в Гагре. Я сплю го-
лый в большой комнате,  и Гагра шевелится во мне, как толстое пресмыкаю-
щееся со светящимися внутренностями.
   Утром я увидел вместо окна плакат,  призывающий вносить деньги в сбе-
регательную кассу.  На нем было все,  что полагается: синее море, в углу
симметрично кипарисы,  виднелся кусок распрекрасной колоннады и верхушка
пальмы.  Я встал на этом фоне и крикнул на весь мир:  "Накопил и путевку
купил!" Потом вспомнил про телеграмму и стал  одеваться.  Посмотрелся  в
зеркало. Вид пока что не плакатный, но все впереди.
   2
   На вокзале  в  кадушках стояли пальмы.  Из раскрытых окон ресторанной
кухни веяло меланхолией и свежей бараньей кровью. По перрону, пряча гла-
за  в  букеты,  прогуливались  вразнобой  пятеро мужчин в возрасте.  Мне
странно было видеть, что они гуляют вразнобой. По-моему, они должны были
бы построиться друг другу в затылок и маршировать. За пять минут до при-
хода поезда на перроне появились неразговорчивые московские студенты. Из
сумок у них высовывались дыхательные трубки, ласты и ракетки для бадмин-
тона. Компанийка была первоклассная, надо сказать. Потом их бегом догна-
ла одна - уж такая! - девушка... Но поезд подошел.
   Первым выпрыгнул на перрон здоровенный блондин.  Он бросил на асфальт
чемодан, раскрыл руки и заорал:
   - О пальмы в Гагре!
   Он был неописуемо счастлив.  Со знанием дела осмотрел  "ту"  девушку,
подхватил чемодан и пошел легкой упругой походкой,  готовый к повторению
прошлогоднего сезона сокрушительных побед.
   Поезд еще двигался. Мужчины в соломенных шляпах трусили за ним, держа
перед собой букеты,  как эстафетные палочки.  Я сделал скачок в сторону,
купил букет и побежал за этими мужчинами,  уже видя в  окне  бледную  от
волнения Веронику. Она заметила у меня в руках букет и изумленно вскину-
ла брови.
   - Здравствуй, Ника, - сказал я, обнимая ее, - ты знаешь...
   3
   Мы вели удивительный образ жизни:  ели фрукты, купались и загорали, а
вечером весело ужинали в скверном ресторане "Гагрипш", весело отплясыва-
ли под более чем странный восточный джаз,  и все это было так, как будто
так и должно быть. Мы наблюдали за залом, в котором задавали тон блонди-
ны титанической выносливости,  и смеясь называли  мужчин  "гагерами",  и
женщин  "гагарами",  а  детей "гагриками".  Совершая прогулки в горы или
расхаживая по вечерним улицам Гагры,  мы произносили доступные восточные
слова:  "маджари", "чача", "чурчхела"... Я называл Веронику Никой и каж-
дый день приносил ей цветы,  а она не могла нарадоваться на меня и хоро-
шела с каждым днем.
   Ей все здесь страшно нравилось: пряные запахи парков и меланхолия бу-
фетчиков-армян,  чурчхела и сыр "сулгуни"  и,  разумеется,  горы,  море,
солнце...  Она  уплывала далеко от берега в ластах и маске с дыхательной
трубкой и заставляла о себе думать:  ныряла и долго не появлялась на по-
верхность. Потом она выходила из воды, ложилась в пяти метрах от меня на
гальку и поглядывала,  блестя глазами,  словно говоря:  "Ну и дурак  ты,
Генка! Где еще такую найдешь?"
   На пляже мы не разговаривали друг с другом,  считалось, что я работаю
- сижу с блокнотом, пишу, рисую, обдумываю новые проекты. Я действитель-
но  сидел  с  блокнотом и писал в нем,  когда Вероника выходила из воды:
"Вот тебе на!  Она не утонула. Ну и ну, на небе ни облачка. О-хо-хо, по-
езд  пошел...  Ту-ру-ру,  он  пошел на север...  Эгеге,  хочется есть...
Че-пу-ха! Съем-ка грушу..." - и рисовал животных.
   И так каждый день по нескольку страниц в блокноте. Я не мог здесь ра-
ботать.  Все мне мешало:  весь блеск, и смех, и шум, и гам, и Ника, хотя
она и лежала молча.  Но всетаки я делал вид, что работаю, и она не пося-
гала на эти часы. Может быть, она понимала, что я этими жалкими усилиями
отстаиваю свое право на одиночество.  А может быть, она ничего не думала
по этому поводу, а просто ей было достаточно лежать в пяти метрах от ме-
ня на гальке и блестеть глазами. Наверное, ей было достаточно завтрака и
обеда, и послеобеденного времени, и вечера, и той ночи, что мы проводили
вместе, - всего того времени, когда мы были в достаточной близости.
   Она была совершенно счастлива. Все окружающее было для нее совершенно
естественной и,  казалось,  единственно возможной средой,  в которой она
должна была жить с детства до старости.  Казалось, она никогда не ходила
в лабораторию,  не пробивала свой талон в часах,  что понаставили сейчас
во всех крупных учреждениях.  Никогда она не ежилась от холода под моро-
сящим  северным  дождем,  никогда не простаивала в унизительном ожидании
возле подъезда моего дома,  никогда не звонила мне по ночам.  Всегда она
была счастлива в любви, всегда она шествовала в очень смелом сарафане по
пальмовой аллее навстречу любимому и верному человеку.
   - Привет, гагер!
   - Привет, гагара!
   - Хочешь меня поцеловать?
   Всегда она меня спрашивала так,  зная, что я тут же ее поцелую и пре-
поднесу ей магнолию и мы чуть ли не вприпрыжку отправимся на пляж.
   Вдруг она сказала мне:
   - Почему ты ходишь все время в этой? У тебя ведь есть и другие рубаш-
ки.
   Я вздрогнул и посмотрел на нее.  В ее глазах мелькнуло  беспокойство,
но она уже шла напролом.
   - Сколько у тебя рубашек?
   - Пять, - сказал я.
   - Ну вот видишь!  А ты ходишь все время в одной. Может быть, пуговицы
оторваны на других?  Ну, конечно! Разве у тебя были когда-нибудь рубашки
с целыми пуговицами!
   - Да, нет пуговиц, - сказал я, отведя взгляд.
   - Пойдем, пришью, - сказала она решительно.
   Мы пришли в мою комнату, я вытащил чемодан, положил его на кровать, и
Ника,  как мне показалось,  с каким-то вожделением погрузилась в его со-
держимое...
   Я вышел из комнаты на балкон.  Все было как положено:  красное солнце
садилось в синее море.  Все краски были очень точные - югу чужды полуто-
на. Внизу, прямо под балконом, на площадке, наша культурница Надико про-
водила мероприятие.
   - Прекрасный фруктовый танец "Яблочко!" - кричала она,  легко пронося
по площадке свое полное тело.
   Среди танцующих  я заметил человека,  который в день моего приезда на
набережной спорил с грузином Гоги по вопросу о течениях.  Я с трудом уз-
нал его.  Крепкий загар скрадывал дряблость его щек,  велюровую шляпу он
сменил на головной убор сборщиков чая.  Он совершенно естественно отпля-
сывал в естественно веселящейся толпе. Он выкидывал смешные коленца, был
очень нелеп и мил,  видимо начисто забыв в этот прекрасный миг,  к  чему
его обязывают занимаемый пост и общая ситуация.  Тут же я увидел его же-
ну. Она шла прямо под моим балконом с двумя другими женщинами.
   - Вы даже не знаете, какая я впечатлительная, - лепетала она. - Когда
при мне говорят "змея", я уже падаю в обморок.
   Я стоял  на  балконе и смотрел на Гагру,  на эту узкую полоску ровной
земли,  зажатую между мрачно темнеющими горами и напряженно-багровым мо-
рем.  Эта  длинная и узкая Гагра,  Дзвели Гагра,  Гагрипш и Ахали Гагра,
робко,  но настырно пульсировала, уже зажглись