,  и у Кирпиченко потемнело в глазах.  После
отъезда невест из рыбокомбината за всю зиму Валерий  видел  только  двух
женщин, точнее двух пожилых крокодилов - табельщицу и повариху.
   "Ах ты Банин-Банин..."
   В самолете он все кричал летчикам:  "Эй, пилоты, подбросьте уголька!"
Прямо узнать его было нельзя, такой сатирик...
   "Мало я тебе подкинул, Банин!"
   Дом, в котором жила банинская сеструха, чуть высовывался из-за сугро-
ба. Горбатую эту улицу, видно, чистили специальные машины, а отвалы сне-
га не были вывезены и почти скрывали от глаз  маленькие  домики.  Домики
лежали словно в траншее. В скрипучем морозном воздухе стояли над трубами
голубые дымки,  косо торчали антенны и шесты со скворечниками.  Это была
совершенно деревенская улица. Трудно было даже поверить, что на холме по
проспекту ходит троллейбус.
   Кирпиченко немного ошалел еще в аэропорту,  когда увидел длинный  ряд
машин с зелеными огоньками и стеклянную стену ресторана, сквозь морозные
узоры которой просвечивал чинный джаз.  В "Гастрономе" на главной  улице
он распоясался: вытаскивал зеленые полусотенные бумажки, хохоча, запихи-
вал в карманы бутылки,  сгребал в охапку банки консервов, развеселый че-
ловек Банин смеялся еще пуще Кирпиченко и только подхватывал сыры и кон-
сервы,  а потом вступил в переговоры с завотделом и добыл вязанку колба-
сы.  Банин  и Кирпиченко подкатили к домику на такси,  заваленном разной
снедью и бутылками чечено-ингушского коньяка.  В общем,  к сеструхе  они
прибыли не с пустыми руками.
   Кирпиченко вошел в комнату мохнатой шапкой под потолок,  опустил про-
дукты на кровать,  покрытую белым пикейным одеялом,  выпрямился и  сразу
увидел в зеркале свое красное худое и недоброе лицо.
   Лариска, банинская  сеструха,  по виду такая пухленькая медсестричка,
уже расстегивала ему пальто, приговаривая: "Друзья моего брата - это мои
друзья". Потом она надела пальто, боты и куда-то учапала.
   Банин работал штопором и ножом, а Кирпиченко пока оглядывался. Обста-
новка в комнате была культурная:  шифоньер с зеркалом, комод, приемник с
радиолой.  Над комодом висел портрет Ворошилова,  еще довоенный, без по-
гон,  с маршальскими звездами в петлицах,  а рядом грамота в рамке: "От-
личному  стрелку  ВОХР  за успехи в боевой и политической подготовке УС-
ВИТЛ".
   - Это батина грамота, - пояснил Банин.
   - А что, он у тебя вохровцем был?
   - Был да сплыл, - вздохнул Банин. - Помер.
   Однако грустил он недолго,  - стал крутить пластинки.  Пластинки были
знакомые - "Риорита",  "Черноморская чайка", а одна какая-то французская
- три мужика пели на разные голоса и так здорово,  как будто прошли  они
весь белый свет и видели такое, что ты и не увидишь никогда.
   Пришла Лариска с подругой,  которую звали Томой.  Лариска стала наво-
дить на столе порядок, бегала на кухню и назад, таскала какие-то огурчи-
ки и грибы,  а Тома как села в угол,  так и окаменела,  положила руки на
колени. Как с ней получится, Кирпиченко не знал и старался не глядеть на
нее, а как только взглядывал, у него темнело в глазах.
   - Руки мерзнут,  ноги зябнут,  не пора ли нам дерябнуть?  - с нервной
веселостью воскликнул Банин. - Прошу к столу, леди и джентльмены.
   "Мало я тебе пачек накидал, Банин".
   Кирпиченко курил длинные папиросы "Сорок лет Советской Украины",  ку-
рил  и  пускал колечки.  Лариска хохотала и нанизывала их на мизинец.  В
низкой комнате было душно. Кирпиченкины ноги отсырели в валенках, навер-
ное от них шел пар.  Банин танцевал с Томой. Та за весь вечер не сказала
ни слова. Банин что-то ей шептал, а она криво усмехалась сомкнутым ртом.
Девица была статная, под капроновой кофточкой у нее просвечивало розовое
белье.  В темных оранжевых кругах перед Кирпиченко  расплывались  стены,
портрет  Ворошилова и слоники на комоде,  и прыгали выпущенные им дымные
колечки, и палец Ларисы выписывал какие-то непонятные знаки.
   Банин и Тома ушли в другую комнату.  Тихо щелкнул за ними  английский
замок.
   - Ха-ха-ха,  - хохотала Лариска,  - что же вы не танцевали,  Валерий?
Надо было танцевать.
   Кончилась пластинка,  и наступила тишина.  Лариска смотрела на  него,
щуря  косые  коричневые глаза.  Из соседней комнаты доносился сдержанный
визг.
   - От вас, Валерий, одно продовольствие и никакого удовольствия, - хи-
хикнула Лариска, и Кирпиченко вдруг увидел, что ей под тридцать, что она
видала виды.
   Она подошла к нему и прошептала:
   - Пойдем танцевать.
   - Да я в валенках, - сказал он.
   - Ничего, пойдем.
   Он встал.  Она поставила пластинку, и три французских парня запели на
разные голоса в комнате, пропахшей томатами и чечено-ингушским коньяком,
о том, что они прошли весь белый свет и видели такое, что тебе и не уви-
деть никогда.
   - Только не эту, - хрипло сказал Кирпиченко.
   - А чего? - закричала Лариска. - Пластиночка что надо! Стиль!
   Она закрутилась по комнате.  Юбчонка ее плескалась вокруг ног. Кирпи-
ченко снял пластинку и поставил "Риориту".  Потом он шагнул к Лариске  и
схватил ее за плечи.
   Вот так всегда,  когда пальцы скользят по твоей шее в темноте, кажет-
ся,  что это пальцы луны,  какая бы дешевка ни лежала рядом,  все  равно
после этого,  когда пальцы трогают твою шею,  - надо бы дать по рукам, -
кажется, что это пальцы луны, а сама она высоко и сквозь замерзшее стек-
ло похожа на расплывшийся желток,  но этого не бывает никогда и не обма-
нывай себя,  будет ли это, тебе уже двадцать девять, и вся твоя неладная
и ладная,  вся твоя распрекрасная,  жаркая, холодная жизнь, какая она ни
на есть, когда пальчики на шее в темноте, кажется, что это...
   - Ты с какого года? - спросила женщина.
   - С тридцать второго.
   - Ты шофер, что ли?
   - Ага.
   - Много зарабатываешь?
   Валерий зажег спичку и увидел ее круглое лицо  с  косыми  коричневыми
глазами.
   - А тебе-то что? - буркнул он и прикурил.
   Утром Банин шлепал по комнате в теплом китайском белье.  Он выжимал в
стакан огурцы и бросал в блюдо сморщенные огуречные тельца.  Тома сидела
в углу,  аккуратная и молчаливая,  как и вчера. После завтрака они с Ла-
риской ушли на работу.
   - Законно повеселились,  а, Валерий? - заискивающе засмеялся Банин. -
Ну ладно, пошли в кино.
   Они посмотрели  подряд три картины,  а потом завернули в "Гастроном",
где Кирпиченко опять распоясался вовсю,  вытаскивал  красные  бумажки  и
сваливал в руки Банина сыры и консервы.
   Так было три дня и три ночи,  а сегодня утром, когда девицы ушли, Ба-
нин вдруг сказал:
   - Породнились мы, значит, с тобой, Валерий?
   Кирпиченко поперхнулся огуречным рассолом.
   - Чего-о?
   - Чего-чего!  - вдруг заорал Банин. - С сеструхой моей спишь или нет?
Давай говори,  когда свадьбу играть будем,  а то начальству сообщу. Амо-
ралка, понял?
   Кирпиченко через весь стол ударил его по скуле. Банин отлетел в угол,
тут же вскочил и схватился за стул.
   - Ты,  сучий потрох!  - с рычанием наступал на него Кирпиченко.  - Да
если на каждой дешевке жениться...
   - Шкура лагерная! - завизжал Банин. - Зека! - и бросил в него стул.
   И тут Кирпиченко ему показал. Когда Банин, схватив тулуп, выскочил на
улицу, Кирпиченко, стуча зубами от злобы, возбуждения и дикой тоски, вы-
тащил чемодан, побросал в него свои шмотки, надел пальто и сверху тулуп,
вытащил из кармана свою фотокарточку (при галстуке и в самой лучшей ков-
бойке),  быстро написал на ней:  "Ларисе на добрую и долгую память.  Без
слов,  но  от души",  положил ее в Ларискиной комнате на подушку и вышел
вон.  Во дворе Банин, плюясь и матерясь, отвязывал озверевшего пса. Кир-
пиченко отшвырнул пса ногой и вышел за калитку.
   - Ну как вам кофе? - спросила официантка.
   - Ничего, влияет, - вздохнул Кирпиченко и погладил ее по руке.
   - Но-но, - улыбнулась официантка.
   В это время объявили посадку.
   С легкой  душой  сильными  большими шагами шел Кирпиченко на посадку.
Дальше поехали, дальше, дальше, дальше! Не для того в кои-то веки берешь
отпуск,  чтобы торчать в душной халупе на грибах да на голландском сыре.
Есть ребята,  которые весь отпуск торчат в таких вот домиках,  но он  не
дурак. Он приедет в Москву, купит в ГУМе три костюма и чехословацкие бо-
тинки, потом дальшедальше, к Черному морю, - "Чайка, черноморская чайка,
моя мечта" - будет есть чебуреки и гулять в одном пиджаке.
   Он видел  себя  в этот момент как бы со стороны - большой и сильный в
пальто и тулупе, в ондатровой шапке, в валенках, ишь ты вышагивает. Одна
баба, с которой у него позапрошлым летом было дело, говорила, что у него
лицо индейского вождя.  Баба эта была начальником геологической  партии,
надо же.  Хорошая такая Нина Петровна, вроде бы доцент. Письма писала, и
он ей отвечал:  "Здравствуйте,  уважаемая Нина Петровна!  Пишет вам вами
известный Валерий Кирпиченко..." - и прочие печки-лавочки.
   Большая толпа пассажиров уже собралась у турникетов.  Неподалеку поп-
рыгивала в своих ботиках Лариска. Лицо у нее было белое и с синевой, яр-
ко-  красные  губы,  и ужасно глупо выглядела брошка с бегущим оленем на
воротнике.
   - Зачем пришла? - спросил Кирпиченко.
   - П-проводить, - еле выговорила Лариска.
   - Ты,  знаешь,  кончай,  - ладонью обрубил он. - Раскалывали меня три
дня со своим братцем, ладно, а любовь тут нечего крутить...
   Лариска заплакала, и Валерий испугался.
   - Ну, чю ты, чю ты...
   - Да,  раскалывали - лепетала Лариска,  - так уж и раскалывали... Ну,
ладно...  знаю, что ты обо мне думаешь... я такая и есть... что мне тебя
нельзя любить, что ли?
   - Кончай.
   - А я вот буду,  буду!  - почти закричала Лариска.  - Ты, Валя, - она
приблизилась к нему, - ты ни на кого не похож...
   - Такой же я,  как и все, только, может... - и, медленно растягивая в
улыбке губы, Кирпиченко произнес гадость.
   Лариска отвернулась и заплакала еще пуще.  Вся ее жалкая фигурка сот-
рясалась.
   - Ну, чю ты, чю ты... - растерялся Кирпиченко и погладил ее по плечу.
   В это время толпа потянулась на летное поле.  И Кирпиченко пошел,  не
оглядываясь,  думая о том,  что ему жалко Лариску,  что она ему стала не
чужой, но, впрочем, каждая становится не чужой, такой уж у него дурацкий
характер, а потом забываешь и все нормально, нормально. Нормально и точ-
ка.
   Он шагал в толпе пассажиров, глядя на ожидавший его огромный сверкаю-
щий  на  солнце самолет,  и быстро- быстро все забывал,  всю чушь своего
трехдневного пребывания здесь и эти пальчики на своей шее. Его на это не
купишь.  Так было всегда.  Его не купишь и не сломаешь.  Попадались и не
дешевки. Были у него и прекрасные женщины. Доцент, к примеру, - душа-че-
ловек.  Все они влюблялись в него, и Валерий понимал, что происходит это
не из-за его жестокости,  а совсем из-за другого,  может быть, из-за его
молчания, может быть, из- за того, что каждой хочется стать для него на-
ходкой, потому что они, видимо, чувствуют в эти минуты, что он, как сле-
пой,  ходит,  вытянув руки. Но он всегда так себе говорил - не купите на
эти штучки, не сломаете, было дело и каюк. И все нормально. Нормально.
   Самолет был устрашающе огромен.  Он был огромен и тяжел, как крейсер.
Кирпиченко еще не летал на таких самолетах,  и сейчас у него просто зах-
ватило дух от восхищения. Что он любил - это технику. Он поднялся по вы-
соченному  трапу.  Девушка-бортпроводница  в  синем костюмчике и пилотке
посмотрела на его билет и сказала,  где его место.  Место было в  первом
салоне,  но на нем уже сидел какой-то тип,  какой-то очкарик в шапке пи-
рожком.
   - А ну-ка вались отсюда,  - сказал Кирпиченко и показал очкарику  би-
лет.
   - Не можете ли вы сесть на мое место?  - спросил очкарик. - Меня ука-
чивает в хвосте.
   - Вались, говорю, отсюда, - гаркнул на него Кирпиченко.
   - Могли бы быть повежливей, - обиделся очкарик. Почему-то он не вста-
вал.
   Кирпиченко сорвал с него шапку и бросил ее в глубь самолета,  по нап-
равлению к его месту, законному. Показал, в общем, ему направление - ту-
да и вались, занимай согласно купленным билетам.
   - Гражданин, почему вы хулиганите? - сказала бортпроводница.
   - Спокойно, - сказал Кирпиченко.
   Очкарик в крайнем изумлении пошел разыскивать шапку, а Кирпиченко за-
нял свое законное место.
   Он снял тулуп и положил его в ногах, утвердился, так сказать, на сво-
ей плацкарте.
   Пассажиры входили  в  самолет один за другим,  казалось,  им не будет
конца.  В самолете играла легкая музыка.  В люк валил солнечный морозный
пар.  Бортпроводницы хлопотливо пробегали по проходу,  все,  как одна, в
синих костюмчиках,  длинноногие, в туфельках на острых каблучках. Кирпи-
ченко читал газету.  Про разоружение и про Берлин, про подготовку к чем-
пионату в Чили и про снегозадержание.
   К окну села какая-то бабка, перепоясанная шалью, а рядом с Кирпиченко
занял место румяный морячок. Он все шутил:
   - Бабка, завещание написала?
   И кричал бортпроводнице:
   - Девушка, кому сдавать завещание?
   Везет Кирпиченко на таких сатириков.
   Наконец захлопнули люк, и зажглась красная надпись: "Не курить, прис-
тегнуть ремни" и что-то по-английски, может, то же самое, а может и дру-
гое. Может, наоборот: "Пожалуйста, курите. Ремни можно не пристегивать".
Кирпиченко не знал английского.
   Женский голос сказал по радио:
   - Прошу внимания!  Командир корабля приветствует пассажиров на  борту
советского  лайнера  ТУ  сто четырнадцать.  Наш самолет-гигант выполняет
рейс Хабаровск - Москва.  Полет будет проходить на высоте  девять  тысяч
метров со скоростью семьсот километров в час.  Время в пути - восемь ча-
сов тридцать минут. Благодарю за внимание.
   И по-английски:
   - Курли, шурли, лопс-дропс... сенкью.
   - Вот как,  - удовлетворенно сказал Кирпиченко и подмигнул морячку. -
Чин чинарем.
   - А ты думал, - сказал морячок так, как будто самолет - это его собс-
твенность,  как будто это он сам все устроил - объявления на двух языках
и прочий комфорт.
   Самолет повезли на взлетную дорожку. Бабка сидела очень сосредоточен-
ная. За иллюминатором проплывали аэродромные постройки.
   - Разрешите взять ваше пальто? - спросила бортпроводница. Это была та
самая, которая прикрикнула на Кирпиченко. Он посмотрел на нее и обомлел.
Она улыбалась.  Над ним склонилось ее улыбающееся лицо и волосы, темные,
нет,  не черные, темные и, должно быть, мягкие, плотной и точной причес-
кой похожие на мех,  на мутон,  на нейлон, на все сокровища мира. Пальцы
ее прикоснулись к овчине его тулупа,  таких не бывает пальцев.  Нет, все
это бывает в журнальчиках,  а значит,  и не только в них,  но не  бывает
так,  чтоб было и все это,  и такая улыбка, и голос самой первой женщины
на земле, такого не бывает.
   - Понял,  тулуп мой понесла,  - глупо улыбаясь, сказал Кирпиченко мо-
рячку.
   А тот подмигнул ему и сказал горделиво:
   - В порядке кадр? То-то.
   Она вернулась и забрала бабкин полушубок,  моряковский кожан и Кирпи-
ченкино пальто. Все сразу охапкой прижала к своему божьему телу и сказа-
ла:
   - Пристегните ремни, товарищи.
   Заревели моторы. Бабка обмирала и втихомолку крестилась. Морячок уси-
ленно ей подражал и косил глаза - смеется ли Кирпиченко. А тот выворачи-
вал шею,  глядя,  как девушка носит куда-то пальто и шинели. А потом она
появилась с подносом и угостила всех конфетами, а может, и не конфетами,
а золотом, самородками, пилюлями для сердца. А потом уже воздухе она об-
несла всех водой,  сладкой водой и минеральной, той самой водой, которая
стекает с самых высоких и чистых водопадов. А потом она исчезла.
   - В префер играешь? - спросил морячок. - Можно собрать пулечку.
   Красная надпись  погасла,  и Кирпиченко понял,  что можно курить.  Он
встал и пошел в нос, в закуток за шторкой, откуда уже валили клубы дыма.
   - Сообщаем сведения о полете, - сказали по радио. - Высота девять ты-
сяч  метров,  скорость  семьсот пятьдесят километров в час.  Температура
воздуха за бортом минус пятьдесят восемь градусов.  Благодарю за  внима-
ние.
   Внизу, очень  далеко,  проплывала каменная безжизненная остроугольная
страна,  таящая в каждой своей складке конец. Кирпиченко даже вздрогнул,
представив себе, как в этом ледяном пространстве над жесткой и пустынной
землей плывет металлическая сигара,  полная человеческого тепла,  вежли-
вости,  папиросного  дыма,  глухого говора и смеха,  шуточек таких,  что
оторви да брось, минеральной воды, капель водопада из плодородных краев,
и он сидит здесь и курит,  а где-то в хвосте, а может быть, и в середине
разгуливает женщина,  каких на самом деле не бывает, до каких тебе дале-
ко, как до Луны.
   Он стал думать о своей жизни и вспоминать. Он никогда раньше не вспо-
минал.  Разве,  если к слову придется,  расскажет какую-нибудь байку.  А
сейчас  вдруг подумал:  "В четвертый раз через всю страну качу и впервые
за свой счет. Потеха!"
   Так все были казенные перевозки.  В 39-м, когда Валерий был еще очень
маленьким пацанчиком,  весь их колхоз вдруг изъявил желание переселиться
из Ставрополья в дальневосточное Приморье.  Ехали долго. Он немного пом-
нит эту дорогу - кислое молоко и кислые щи, мать стирала в углу теплушки
и вывешивала белье наружу,  оно трепалось за окошком, как флаги, а потом
начинало греметь,  одубев от мороза,  а он пел: "Летят самолеты, сидят в
них пилоты и сверху на землю глядят..." Мать умерла в войну,  а  отец  в
45-м на Курилах пал смертью храбрых. В детдоме Валерий кончил семилетку,
потом ФЗО,  работал в шахте,  "давал стране угля,  мелкого, но много". В
50-м  году пошел на действительную,  опять его повезли через всю страну,
на этот раз в Прибалтику.  В армии он освоил шоферскую  специальность  и
после демобилизации подался с дружком в Новороссийск. Через год его заб-
рали. Какая-то сволочь сперла запчасти из гаража, но там долго не разби-
рались, посадили его как лицо "материально ответственное". Дали три года
и повезли на Сахалин. В
   Он встал и пошел ее искать. Куда она подевалась? В самом деле, у пас-
сажиров горло пересохло, а она стоит и треплется по-английски с каким-то
капиталистом.
   Она болтала,  щурила свои глаза, улыбалась своим ртом, ей, видно было
приятно болтать по-английски. Капиталист стоял рядом с ней, высоченный и
худой,  с седым ежиком на голове, а сам молодой. Пиджак у него был расс-
тегнут,  от пояса в карман шла тонкая золотая цепочка. Он говорил раска-
тисто, слова гремели у него во рту, словно стукаясь о зубы. Знаем мы эти
разговорчики.
   - Поедем, дорогая, в Сан-Франциско и будм там пить виски.
   Она: Вы много себе позволяете.
   Он: В бананово-лимонном Сингапуре... Понятно?
   Она: Неужели в самом деле? Когда под ветром клонится банан?
   Он: Забрались мы на сто второй этаж, там буги-вуги лабает джаз.
   Кирпиченко подошел и оттер капиталиста плечом. Тот удивился и сказал:
"Ай эм сори", что, конечно означало: "Смотри, нарвешься, паренек".
   - Спокойно, - сказал Кирпиченко. - Мир-дружба.
   Он знал политику.
   Капиталист что-то сказал ей через голову, дожно быть:
   - Выбирай, я или он, Сан-Франциско или Баюклы.
   А она ему с улыбочкой:
   - Этого товарища я знаю и оставьте меня, я советский человек.
   - В чем дело, товарищ? - спросила она у Кирпиченко.
   - Это, - сказал он, - горло пересохло. Можно чемнибудь промочить?
   - Пойдемте,  - сказала она и пошла впереди, как какая-то козочка, как
в кино, как во сне, ах, как он соскучился по ней, пока курил там в носу.
   Она шла впереди,  как не знаю кто,  и привела его в какой-то вроде бы
буфет,  а может быть,  к себе домой,  где никого не было, и где высотное
солнце с мирной яростью светило сквозь иллюминатор,  а может быть, через
окно в новом доме на 9-м этаже.  Она взяла бутылку и налила в стеклянную
чашечку,  а та вся загорелась под высотным солнцем.  А он смотрел на де-
вушку,  и ему хотелось иметь от нее детей, но он даже не представлял се-
бе,  что с ней можно делать то,  что делают,  когда хотят иметь детей, и
это было  впервые,  и  его  вдруг  обожгло  неож