,  и  все-таки  сознайтесь, Кимберли
Палмер, главным вашим открытием в России оказались мужчины.
     Сначала  она  встречалась с ними, как бы движимая какой-то
слезливостью,  материнскими  атавизмами,  а  потом,  приходится
признать,  появилось  нечто сугубо физиологическое, некий сучий
жар,  мэм.  В  китайгородской  студии  художника,  пожалуй,  не
осталось  ни  одного  завсегдатая,  который  бы не познакомился
поближе с "англичанкой",  или  как  ее  еще  называли  здесь  с
памятной декабрьской ночи 1991 года, когда пакет с гуманитарной
помощью был принят за ребенка, "матерью-одиночкой".
     Дошло  до  того,  что о ней стали говорить нечто не совсем
понятное: "Вразнос пошла баба!"

     Самые  ужасные  воспоминания были связаны с Сокольническим
абортарием, куда Модик Орлович ее привез к знакомому доктору.
     В  стерильно  чистой  Виргинии  даже представить себе было
нельзя подобной медицины,  подобных  санитарок  и  сестриц,  не
говоря  уже  о  пациентках.  Палмер  была уверена, что живой ей
оттуда не выйти, и тем более удивительно было то, что  так  все
обошлось,  не  оставив  ничего,  кроме гордости сродни той, что
остается у заложников после бейрутского плена.
     Потрясенный  сержант  Айзек Айзексон, в первый же вечер по
возвращении получив от нее то,  о  чем  мечтал  столько  лет  в
танталовых  муках, с налетом трагического сарказма пробормотал:
"Я вижу, ты там прошла курс групповой  терапии  по  преодолению
сексуальной сублимации, не так ли?" - "Если только не групповой
хирургии", - усмехнулась она.
     Сержант Айзексон по роду службы сталкивался с проявлениями
бешенства, однако до недавнего  времени  не  очень-то  понимал,
откуда  бешенство берется в человеческой природе. Теперь, когда
ему самому пришлось иной раз подавлять вспышки  бешенства,  его
взгляды на человеческую природу значительно расширились. И даже
как бы углубились. "Вот именно, - иногда он говорил  сам  себе,
сидя  off duty за упаковочкой пива перед хрюкающим телевизором,
- теперь я как-то глубже смотрю на всю эту сволочь".
     Он   сделал   Палмер   предложение  и  неожиданно  получил
согласие, что опять поколебало его представление о человеческой
природе,  в  какую  сторону, он пока не мог разобраться. Теперь
они появлялись на людях, в частности в кегельбане "Аскот",  как
жених и невеста.
     Все  вообще  входило  в  свою  колею. Разумеется, в отделе
автомобильных ссуд банка "Перпечьюэл"  сидела  другая  Кимберли
Палмер, если так можно сказать о вечно жующей халде из Западной
Вирджинии, однако банк-конкурент почти немедленно  пригласил  к
себе местную знаменитость, что выполнила свой долг американской
христианки в столь далекой и опасной  стране,  и  этим  привлек
новых  клиентов  к  своим  источникам  финансирования. Огромные
клены, тополя и каштаны на улицах Страсберга  с  умиротворяющим
шелестом  приняли  блудную  бегунью  под  свои кроны. Из Москвы
никто не  отвечал  на  письма  Палмер,  и  Россия  снова  стала
превращаться  в  академическую  абстракцию  из университетского
каррикулума. В лучшем случае она еще ассоциировалась с  "Шестой
Патетической" Чайковского, которую Палмер прослушивала во время
пятимильного бега; скрипки и  медь,  щемящие  взлеты  маленьких
дудок...   И   это  Россия?..  Предмет  вдохновения  и  продукт
вдохновения существовали  в  разных  плоскостях,  не  сливаясь.
Музыка находилась в пугающем отчуждении от обоняния.
     "Даже  если  ты так любишь эту дрянь, вовсе не обязательно
туда ездить. Возвращайся в университет и изучай всех  этих",  -
говорил  неглупый  Айзек.  Он  вступил  в  переписку  по поводу
вакансий в органах охраны  порядка  по  периферии  университета
Вандербилт  в  городе  Нашвилл, Теннесси. Кое-какие накопления,
сделанные при  холостяцкой  умеренности,  помогут  продержаться
года  два-три  до  получения  нашей  девушкой  "мастера изящных
искусств".
     Так  непритязательно все протекало едва ли не целый год, а
именно до конца сентября 1993-го, когда в доме Палмер  раздался
внеурочный,  а именно в три утра, телефонный звонок. На проводе
был Аркадий Грубианов. Ну это по старинке говоря, "на проводе",
в   ночной  действительности  перепуганной  Палмер  послышалось
что-то космически гулкое, судьбоносное в этом звонке  извечного
московского  гуляки,  "ходока"  и "алкаша". "Привет, старуха, -
сказал он по правилам  московского  жаргона,  который  еще  так
недавно  восхищал пионерку гуманитарной помощи, а сейчас вызвал
лишь легкую тошноту. - Надеюсь, еще не забыла "те ночи,  полные
огня"?  Звоню  тебе  из  вашей  столицы. Нет, не из нашей, а из
вашей,    из     вашего-не-нашего     Вашингтона-не-Нашингтона,
всасываешь?  Бессонница,  старух,  Гомер,  тугие  паруса,  вот,
список кораблей, ну прочел, в общем,  до  середины  и  подумал:
дай-ка позвоню Кимке Палмер, все-таки хорошо, когда своя чувиха
есть за океаном,  верно?  Да  нет,  не  эмигрировал,  чего  мне
эмигрировать,  когда  и дома хорошо. Бизнес, конечно, да только
не коммерческий, а  государственный.  Аршином-то  нас,  мамаша,
общей  палкой-то  не измеришь, только я тут с правительственным
визитом".
     Из  дальнейшей, то ленивой с прихлебом, то скороговорчатой
с захлебом, болтовни забубенного Грубианова Палмер поняла,  что
он  недавно  стал  членом  правительства,  а  именно  министром
культурных коммуникаций - не путать с министерством культуры  -
Российской  Федерации, и вот сейчас прибыл в Вашингтон во главе
делегации. "Переговоры ведем, старух, по  пять,  по  пятнадцать
переговоров  ежедневно,  всего  пять  тысяч переговоров! Десять
тысяч соглашений подписываем! Курьеры летят туда-сюда, тридцать
тысяч  курьеров!  Факсы, модемы, все дымится! У меня и у самого
уже дымится, потому и тебе  звоню!  Приезжай  в  "Риц-Карлтон",
спросишь министра Грубианова!"
     Иначе,  как  дурацкой  шуткой,  не  могла  Палмер полагать
ночные излияния московского шута с амплуа "герой-любовник".  Он
и  сейчас был почти piastered, когда молол своим могучим, но не
очень  послушным  языком  какой-то  вздор  о  правительственном
оздоровительном  центре,  где  он  плавает  ежедневно  с  самим
Рублискаускасом и прыгает с трамплина в  воду  вслед  за  самим
Пельмешко,  плашмя,  пузом,  фонтан из жопы, и где как раз было
предложено ему, брызги шампанского, министерское кресло.
     Палмер   не  до  конца  понимала  специфику  революционных
ситуаций, и потому ей трудно было  представить,  что  министром
может  стать  какой-то  основательно  бесноватый актер актерыч,
больше того, что даже и министерство для него могут сшить прямо
на  краю  плавательного  бассейна.  "Хочешь,  машину  за  тобой
пришлю? С телохранителями! Пять телохранителей! Десять!"
     "Послушай,  Эркэйди, я совсем не в позиции идти в тебя три
часа эй эм", - наконец сформулировала Палмер.
     "Ну   вот,  опять  по-чухонски  заговорила",  -  огорченно
вздохнул министр, а потом совсем ее  ошарашил,  сказав,  что  в
таком  случае  Магомет  сам  придет  к  горе, в том смысле, что
вечером он будет в десяти милях от ее "с-понтом-Страсберга",  а
именно  в  Корбут-плэйс,  ну  да, у тех самых Корбутов, которые
дают ужин в его честь, и он ее приглашает как министр. Приезжай
без балды, этот Стенли Корбут - совсем нормальный малый, совсем
свой  в  дупель  чувак,  торчит  на  Рашен  Арт,   Птица-Гамаюн
замаячила его до пупа!
     Корбут-плэйс!  Хоть  и  расположено  было  это  поместье в
десяти милях от Страсберга, местные жители  могли  увидеть  его
крыши  только  с видовой площадки на Голубом Хребте, в тридцати
милях отсюда. Все под®езды к лесистой территории,  размером  не
уступающей  карликовым  государствам  Европы, вроде Андорры или
Лихтенштейна, были перекрыты шлагбаумами. Для  местной  девушки
приглашение   в   замок  королей  мясо-молочного  бизнеса  было
равносильно  какому-то  опро-ивонно-ванному  воплощению  мечты.
Палмер  была  уже  не  совсем местной, но тем не менее поехала.
Почему-то захотелось снова увидеть полные красные губы  Аркашки
Грубианова.    Что   касается   робости   перед   мясо-молочной
аристократией,  то  Палмер,  вращаясь  чуть  ли  не  год  среди
богемной  или,  как  тогда  говорили, "халявной" шпаны, уловила
одну  кардинальную  установку  "а  мы  кладем",  то  есть  "нет
проблем", в непрямом переводе на английский.
     Ничего  не сказав своему сержанту, она отправилась в своей
"Тойоте". Может быть,  Аркашка  и  все  наврал,  но  почему  не
рискнуть?  У  первого  шлагбаума  дежурили  сильные  ребята  из
корбутовской  гвардии.  Узнав,  что  она  приглашена  министром
Грубиановым,  они  почтительно  козырнули  и теми же увесистыми
ладошками указали  направление.  Сразу  же  за  чекпойнтом  лес
переходил   в  парк.  За  аллеями  стройных  дерев  видны  были
обкатанные   идеальной   стрижкой   зеленые   холмы,   античные
скульптуры   и   садовые,   на   версальский   манер,  террасы,
спускающиеся  к  пруду  с  фонтаном.   Стекла   шато   отражали
шенандоаский  закат во всем его великолепии и даже превосходили
это природное явление, поскольку добавляли к нему архитектурную
симметрию.  "Эти  закаты  меня  всю  жизнь  сбивали  с толку",-
подумала Палмер, входя в замок. Только  уже  переступив  порог,
она сообразила, что дверь ей открыл лакей в чулках и перчатках.
     В  обеденном зале с дубовой резьбой, которой бы хватило на
эскадру фрегатов, сидело общество, персон не менее двух  дюжин.
     Обнаженные плечи дам как бы раздвигали и без того обильные
масштабы сервировки. Палмер опустила древнерусскую шаль:  плечи
были  не худшими частями ее хозяйства. "Я спал с этими плечами,
я с ними жил", - вспомнил министр  Грубианов.  Он  являл  собой
воплощение   этикета.   Вместо  вечно  разодранного  свитера  с
закатанными  рукавами  на  нем  был  полный  комплект  "черного
галстука",  взятый  на  прокат  через  отдел  сервиса  отеля. С
благосклонной улыбкой он указал Палмер на свободное место, пару
кувертов   от   себя,  одесную.  Еще  более  церемонной  особой
предстала  с   лиловатыми   павлиньими   окологлазиями   девица
Ветушитникова,  известная  в  соответствующих кругах Российской
Федерации как Птица-Гамаюн, ныне заведующая сектором юношеского
обмена.  Издалека  она лишь губками еле-еле шевельнула, посылая
Палмер воздушный поцелуй.
     "Воображаю,  что  будет,  когда  они напьются", - подумала
адресат поцелуя.
     За  столом  шел  оживленный  разговор,  ну,  разумеется, о
России. "Леонид был настоящим лидером, господа, а вот его  дочь
Брежнев  - это воплощение женственности. Совершенно согласен, я
знал и того, и другую. Леонид был tougn, но  Брежнев  оказалась
сущим  очарованием!"  Площадку постепенно захватывала старуха с
подсиненными  седыми  кудрями,  известный   тип   полуочумевших
богатых  энтузиасток,  у  которых  каждый  год новая "феня": то
Винни  Манделе  премию  дают  за  "нравственный  героизм",   то
каких-то  обожравшихся  поэтов  везут на собственном самолете в
Португалию, то "диснейленд" открывают для  уличных  гангстеров,
чтобы  отвлечь  их  от  "крака"  и  пистолетов. В данный период
старуха  занималась  долларовыми  вливаниями   в   Министерство
культурных  коммуникаций Российской Федерации, МККРФ, и поэтому
все ее слушали  со  вниманием.  Звали  эту  даму,  естественно,
Джейн,    она    рассказывала:   "КолОссал   импрешнз,   фолкс,
неизгладимые! Возле Москвы мы посетили  дом  великого  русского
поэта на букву "П", сейчас вспомню, ах да, дом Потемкина!"
     Министр  и  члены  делегаций  почтительно  кивали  нижними
частями голов. Им никто не переводил, и они, конечно,  ни  фига
не  понимали.  При  слове "Потемкин" кто-то неуместно хохотнул.
"Поэт Потемкин?" - переспросила Палмер. С этим именем у нее еще
со  времен  ранних штудий в университете Вандербилт связывалось
что-то не совсем поэтическое, что-то из области  тайной  войны,
штурма  Турции:  жезл  с  бриллиантовой  шишковиной, стеклянный
глаз, яхта Онассиса, нет, это уже из другой оперы.
     "Не  просто  поэт,  а  великий  поэт,  - сурово насупилась
Джейн,  сама  как  бы  слегка  из  потемкинской  эпохи   с   ее
голубоватой  волнистой  укладкой.  -  Он жил в маленьком городе
Переделкино".  Неожиданно  название  "маленького  города"  было
произнесено почти по-русски.
     "Пастернак!"   -   тогда  воскликнула  Палмер,  и  Аркадий
Грубианов гулко захохотал, чуть не сорвался.
     "Где?  -  быстро оглянувшись, спросила миллиардерша, потом
озарилась.  -  Ну,  конечно,  я  немного   перепутала,   доктор
Пастернак!"
     Палмер  начала  разрезать  что-то  поданное  на фарфоровой
тарелке, похожее на тихоокеанский атолл; она трепетала.
     "Сын  великого доктора Пастернака показывал нам его дом, -
продолжала Джейн. - Бедный, бедный,  как  он  жил!  Послушайте,
сказала  я  сыну,  пожалуйста, не возражали бы я вас снимала за
столом вашего отца? О, бой, воспалился возмущением! Он кричал и
махал  руками,  отвергая мое скромное предложение! Я никогда не
думала,  что  между  отцом  и  сыном  были  такие   напряженные
отношения!"
     "О,  бой!  -  воскликнула  тут в тон золушка этого вечера,
которую никто не знал, кроме нескольких русских. - Да ведь ваше
предложение,  дорогая  миссис  Катерпиллер, позвучало для этого
человека святотатством!"
     "Святотатством?!"    -    восхитительная   старуха   гордо
подбоченилась на фоне резного дуба, словно адмирал Нельсон. Тут
уж  Аркаха расхохотался: несмотря на министерский титул. Кто-то
ему, очевидно, что-то перевел из женского диалога, и он  заорал
через    стол    благотворительнице    российских    культурных
коммуникаций: "Ну, Джейн, ты даешь! Да ведь это все равно что в
туринском  соборе попросить плащаницу примерить! Пастернак-то у
нас там святой,  дом-то  его  ведь  храм  же!  Эй,  кто-нибудь,
переведите ей что-нибудь!"
     Никто, конечно, ничего не перевел, но все начали смеяться,
глядя на российского министра, который,  казалось,  от  полноты
чувств  может разнести тесный фрак. Напился, однако, первым, не
министр, а хозяин, Стенли  Корбут,  стройный  ветеран  бизнеса,
вечно  нацеленный  на  гольф,  секс  и  шампанское.  Последнее,
очевидно, не полностью  уходило  в  глубины  его  организма,  а
частично оседало в индюшачьей сумке под подбородком, что делало
его ходячим символом небрежного и наплевательского капитализма,
как  бы  даже  уже  потерявшего  интерес  к прибылям. "Танцы! -
возопил он. - Начинаем вальсы!" - и, схватив под микитки девицу
Ветушитникову, закружился с ней по направлению к спальне.
     Впрочем,  и  почетный  гость не заставил долго ждать. С не
меньшей непринужденностью он  сунул  в  нагрудный  карман  пару
сигар  с  сигарного  столика, в брючный глубокий кулуар бутылку
"Гленморанджи" с коктейльной стойки и решительно повел  подругу
Палмер  к  выходу.  Принцип взаимности. Русские не сдаются, они
становятся союзниками! Все наши вещие птицы, Алконосты, Сирены,
Гамаюны,  настоящие,  не  бляди, парят в пространстве, но самая
главная Фениксом встает  из  красного  пепла,  мужает  с  двумя
башками,  требует  двойного  рациона!  Мы  еще  увидим  небо  в
алмазах! Человек  -  блоха!  Велика  Российская  Федерация,  но
отступать некуда!
     Когда он угомонился и задрых на раздвинутой спальной софе,
Палмер  вышла  под  лунную  благодать  и  присела  на  чугунный
стульчик  весом в пуд, лучшую часть бабушкиного наследства. Тут
же лужайку  пересекла  человеческая  тень,  это  выдвинулся  на
передовую   позицию   сержант  Айзексон  с  полным  набедренным
набором: палка, пистоль, ходилка-говорилка, наручники. "Значит,
это  вот  и  есть  один  из  твоих  русских?"  -  сказал  он  с
достаточным  выражением.  Палмер  задумчиво  покивала  головою:
"Знаешь  эти русские нынче, какие-то не очень русские. Тот, что
спит там сейчас, министр, он меньше русский, чем я  англичанка,
или ты - швед. Время художественной литературы, увы, прошло". -
"Я его пристрелю еще до восхода солнца", - предположил сержант.
     "Ты  не  сделаешь  этого,  -  резонировала  она,  не в том
смысле, что откликалась эхом, а в  том  смысле,  что  выдвигала
резон для воздержания от насилия. - Почему? Хотя бы потому, что
ты уважаешь меня и видишь  во  мне  не  только  влагалище!"  На
чреслах  сержанта  задрожали железные предметы. Он, признаться,
никогда и представить себе не мог подобного  резона,  а  сейчас
содрогнулся.  Она  встала, и луна обтянула своим светом ее тело
будущей чемпионки Бостонского марафона. "Ну  что  ж,  пойдем  в
гараж, Айзек".
     Утром  за  завтраком министр Грубианов, как был, в наемном
фраке, подарил палмеровскому племяннику Фрицу Герменстадту часы
"Тиссо"  с  браслеткой,  а  его  мамочке Розалин две бумажки из
слежавшегося за пазухой запаса сотенных.  С®ев  изрядную  горку
вирджинских гречневых блинчиков с кленовой патокой, он попросил
включить  CNN.  Оказалось,  что  в   Москве   в   полный   рост
развивается,  по  выражению  нового  президента  Руцкого  Сани,
"вторая Октябрьская революция".
     С  этого момента весь уик-энд пошел под оком Атланты, если
можно так для красоты  выразиться,  имея  в  виду  сиэнэновские
камеры,  парящие  над сонмищем московских зданий, в том числе и
над министерством Грубианова.  Фрак  все-таки  полез  по  швам.
Небритый   министр   в   глубоком  кресле  перед  ящиком  курил
украденную  сигару,  булькал  солодовым  виски  "Гленморанджи".
Между  тем  по  экрану  прокатывались  волны  вновь осатаневших
большевиков.   Вдоль   Садового   кольца   горели   костры   из
автомобильных   покрышек.   Ухая   молотками,  свистя  серпами,
накатываясь  колесницами   свастик,   толпа   расправлялась   с
милицией.  Средь ражих детин смертоносицами с профилями Ильичей
и Иосифов неслись комсомолки сороковых и  пятидесятых.  Ударные
хлопцы  захлестывали  на  омоновских шеях велосипедные цепочки,
старухи довершали дело древками знамен.
     Грубианов  Аркадий бил кулаком в ладонь, похохатывал, дико
оборачивался  к  Палмер  как   бы   за   подтверждением   своих
невысказанных  мыслей.  Вокруг ходили на цыпочках, прикладывали
палец к губам. Домочадцам казалось, что  в  гостиной  поселился
тифозный или алкогольный больной.
     Так  шли  часы,  борода у министра росла, красные в Москве
побеждали. Блокада прорвана! Из огромного  дома,  построенного,
как  нарочно, в стиле социалистического апофеоза, выходили цепи
автоматчиков в камуфляже. Раскатившись "Кразами",  врубались  в
соседний  небоскреб,  вышвыривали  трехцветные тряпки, вздымали
победный кумач. Рушились  стеклянные  стены  капитализма.  "Ух,
дали!   Ух,   здорово!   Саша,  вперед!"  -  восхищенно  кричал
Грубианов. С огромного балкона вождь московского восстания,  не
менее  опухший,  чем  вирджинский зритель, провозглашал победу,
посылал пролетариат на Останкино, на Кремль!
     Недолгое    время    спустя    возникли    кадры   вдвойне
телевизионного побоища:  американское  телевидение  "покрывало"
гибель  российского.  Генерал в натянутом на уши берете с лицом
гиены распоряжался штурмом. "Когда нас  в  бой  пошлет  товарищ
Сталин   и  Макашов  на  битву  поведет",  -  голосили  мастера
завтрашних  расстрелов.  С  ревом  пронеслась   выпущенная   по
центральному входу ракетная граната. Летят стекла, коллапсирует
бетон. "Ух ты! Ух ты!" -  хохочет  в  виргинской  ночи  министр
свергаемого правительства.
     Боже, что с ним происходит, шептала Палмер. Тут просто все
сплелось, Ставрогин и Свидригайлов со всей современной  гнилью!
Кто   он   такой,  если  не  исчадие  русской  литературы?  Она
задремывала в углу вековой палмеровской гостиной под  портретом
грэндматушки  и  просыпалась, когда телевизор начинал тарахтеть
на  более  высоких  оборотах  и  когда  что-нибудь  с  грохотом
рушилось в Москве, а Грубианов разражался новым потоком хохота.
История поворачивает вспять, а исчадие хохочет!
     История,  однако,  повернув  вспять, только потопталась на
одном месте, а потом снова крутанула