а, он изображал генерала.
   Маруся из своего угла молча смотрела на него.  Глаза ее,  как всегда,
заблестели, и губы, как всегда, складывались в улыбку.
   - Ефрейтор Рукавишникова, - сказал ей Степа, - подготовиться к выпол-
нению особого задания. Форма одежы - зимняя парадная. Поняли? Повторите!
   Но Маруся ничего не сказала и ушла за ширму переодеваться.
   Пока она возилась за ширмой,  Степа разгуливал по комнате,  блестели,
как  ножки рояля,  его сапоги и ременная бляха.  На нем сегодня какая-то
новая форма: короткая теплая куртка с откинутым назад капюшоном из сине-
го искусственного меха.
   - Какой ты, Степа, сегодня красивый, - сказала И. Р.
   - Новая форма для нашего рода войск, - сказал Степа и оправил складки
под ремнем. - Между прочим, девчата, завтра на материк лечу.
   - Больно ты здоров врать стал, - сказала Сима.
   Она презирала таких, как Степа, невысоких стройненьких крепышей.
   - Точно,  девчата,  лечу.  Из Фосфатки до Хабаровска на "ИЛ-четырнад-
цать", а оттуда на реактивном до столицы, а там уж...
   - Что ты говоришь? - тихо сказала Маруся, выходя из-за ширмы.
   Она уже успела надеть выходное платье и все свои стекляшки.  Это была
ее слабость - разные стекляшечки, огромные клипсы, бусы, броши.
   - Так точно,  лечу,  - вдруг очень тихо сказал Степа и  осмотрел  всю
комнату.  - Мамаша у меня померла. Скончалась, в общем. Третьего дня те-
леграмма была. Вот, отпускает командование. Литер выписали, суточые. Все
как положено.
   Маруся села на стул.
   - Что ты говоришь? - опять сказала она. - Будет тебе...
   Степа достал портсигар.
   - Разрешите курить?  - щелкнул портсигаром и посмотрел на часы. - Че-
рез два дня буду на месте.  Вчера родичам телеграмму дал,  чтоб без меня
не хоронили. Ничего, подождать могут. А, девчата? Даже если нелетная по-
года будет,  все равно.  Как считаете, девчата? Время-то зимнее, можно и
подождать с этим делом, а?
   Маруся вскочила, схватила свою шубу и потащила сержанта за рукав.
   - Пойдем! Пойдем, Степа! Пойдем!
   Она первая вышла из комнаты, а Степа, задержавшись в дверях, взял под
козырек:
   - Счастливо оставаться, девчата! Значит, передам от вас привет столи-
це.
   Мы все молчали.  Дежурная И.  Р. накрывала к столу, было время ужина.
На кровати у нее, заваленная горой подушек, стояла кастрюля. И. Р. сняла
подушки и поставила кастрюлю на стол.
   - Ничего,  успеет,  - сказала Сима,  - время-то действительно зимнее,
могут и подождать.
   - Конечно, могут, - сказала И. Р., - летом - другое дело, а зимой мо-
гут.
   - Как вы можете так говорить? - чуть не закричала Нинка. - Как вы все
так можете говорить?
   Я молчала.  Меня поразил Степа,  поразила на этот раз  его  привычная
подтянутость и весь его вид - "на изготовку", его пронзительный, немного
даже визгливый голос,  и весь его блеск,  и стук подкованных каблуков, и
портсигар, и часы, и новая форма, и потом вдруг тихие его слова, а Мару-
сины стекляшки показались мне сейчас не смешными, а странными, когда она
стояла перед своим женихом,  а желтый лучик от броши уходил вверх, к по-
толку.
   - Масло кончилось, - сказала И. Р., - надо, девки, сходить за маслом.
   - Сходишь, Розочка? - ласково спросила Сима.
   - Ага, - сказала Роза и встала.
   - Розка вчера бегала за подушечками, - пробасила И. Р.
   - Ну, я схожу, - сказала Сима.
   - Давайте я быстро сбегаю, - предложила Нина.
   Я оделась быстрее всех и вышла.  В конце коридора  танцевали  друг  с
другом два подвыпивших бетонщика.  Дверь в одну комнату была открыта, из
нее валили клубы табачного дыма,  слышалась музыка и громкие голоса пар-
ней. Они отмечали получку.
   - Людмила, королева! - закричал один бетонщик. - Иди сюда!
   - Эй, культурная комиссия! Даешь культуру! - крикнул второй.
   Я распахнула дверь на крыльцо и выскочила на обжигающий мороз,  дверь
за мной захлопнулась, и сразу наступила тишина. Это был как будто совсем
другой мир после духоты и шума нашего общежития.  Луна стояла высоко над
сопками в огромном черном небе.  Над низкими крышами поселка белели  под
луной квадратные колонны клуба. Где-то скрипели по наезженному снегу ти-
хие шаги.
   Я пошла по тропинке и вдруг услышала плач. Спиной ко мне на заснежен-
ном бревне сидели Степа и Маруся.  Они сидели не рядом, а на расстоянии,
две совсем маленькие фигурки под луной, а от них чуть покачивались длин-
ные тени. Маруся всхлипывала, плечи Степы тряслись. Мне нужно было прой-
ти мимо них, другого пути к магазину не было.
   - Не плачь, - сказал Степа сквозь слезы. - Ну че ты плачешь? Я ей пи-
сал о тебе, она о тебе знала.
   - И ты не плачь.  Не плачь,  Степушка,  - причитала Маруся, - успеешь
доехать. Время зимнее, не убивайся.
   А я не помню своей мамы,  вернее,  почти не помню.  Помню только, как
она отшлепала меня за что-то.  Не больно было, но обидно. Когда два года
назад умерла наша тетя,  я очень сильно горевала и плакала. Тетю я помню
отлично,  тетя  для нас с сестрой была как мама.  А где сейчас наш отец?
Где он бродит, как работает? Кто- то его видел в Казахстане. Как его ра-
зыскать?  Его необходимо разыскать,  думала я,  мало ли что - авария или
болезнь.
   Я шла быстро - я знала кратчайшую дорогу через всю  путаницу  переул-
ков, улиц и тупиков - и вскоре вышла на площадь.
   Огромная белая горбатая площадь лежала передо мной.  Когда-нибудь,  и
может быть скоро,  эта площадь станет ровной и ветер будет завивать снег
на ее асфальте,  красивые высокие дома окружат ее, а в центре будет сто-
ять большой гранитный памятник Ильичу, летом здесь будут проходить моло-
дежные гулянья,  а пока что эта площадь не имеет названия,  она горбата,
как край земли, и пустынна.
   Только где-то далеко маячили фигурки людей,  а на другой стороне све-
тились окна продуктового магазина и закусочной.
   Я почти бежала по тракторной колее, мне хотелось скорее пересечь пло-
щадь.  В центре, где из снега торчало несколько саженцев и фигура пионе-
ра-горниста из серого цемента,  я остановилась и посмотрела на гряду со-
пок. Отсюда можно видеть Муравьевскую падь и огоньки машин, спускающихся
по шоссе к нашему поселку.
   На этот  раз по шоссе вниз двигалась целая вереница огней,  какой-то,
видимо, дальний, караван шел к нашему поселку. Я люблю смотреть, как от-
туда,  из мерцающей темноты гор, спускаются к нам огоньки машин. А в не-
погоду,  в метель, когда сопки сливаются с небом, они появляются оттуда,
как самолеты.
   На краю площади из снега торчат почернелые столбы. Говорят, что рань-
ше эти столбы подпирали сторожевую вышку.  Говорят,  что когда-то давно,
еще во времена Сталина,  на месте нашего поселка был лагерь заключенных.
Просто трудно себе представить,  что здесь, где мы сейчас работаем, тан-
цуем, ходим в кино, смеемся друг над другом и ревем, когда-то был лагерь
заключенных.  Я стараюсь не думать о тех временах, уж очень это непонят-
ные для меня времена.
   В магазине было много народу: день получки. Все брали помногу и самое
лучшее.  Я заняла очередь за маслом и пошла в кондитерский отдел посмот-
реть, чего бы купить девочкам к чаю, все-таки сегодня получка. И никаких
складчин. Это я их сегодня угощаю на свои деньги. Пусть удивятся.
   - Разрешите? - тронула меня какая-то пожилая, лет тридцати пяти, жен-
щина. - Можно посмотреть? Сколько это стоит? Я плохо вижу. А это? А это?
   Она совалась то туда,  то сюда, водила носом прямо по стеклу витрины.
Какая-то странная женщина:  в платке, а сверху на платке городская шляп-
ка,  старенькая,  но фасонистая.  Она так вокруг меня мельтешила,  что я
прямо выбрать ничего не могла.
   - Хочешь компоту?  Ты любишь компот?  - спросила она, нагнувшись, и я
увидела,  что  она держит за руку маленького закутанного то ли мальчика,
то ли девочку, только нос торчит да красные щеки.
   - Ага, - сказал ребенок.
   - Дайте нам компоту триста грамм, - обратилась женщина к продавщице.
   Продавщица стала взвешивать компот,  пересыпала в совке урюк, сушеные
яблочки и чернослив,  а женщина нетерпеливо топталась на месте, взгляды-
вала на продавщицу, на весы, на витрину, на меня, на ребенка.
   - Сейчас придем домой,  Боренька, - приговаривала она. - Отварим ком-
поту и съедим,  да?  Сейчас нам тетя отпустит,  и мы пойдем домой... - И
улыбнулась какой-то неуверенной близорукой улыбкой.
   У меня вдруг прямо защемило все внутри от жалости к  этой  женщине  и
мальчику, просто так, не знаю почему, наверное, нечего было ее и жалеть,
может,  она вовсе и не несчастная,  а,  наоборот, просто мечтает о своей
теплой комнате,  о том,  как будет есть горячий компот вместе с Борей, а
Боря скоро вырастет и пойдет в школу,  а там - время-то летит - глядишь,
и школу окончит...  Я раньше не понимала,  почему люди с таким значением
говорят:  "Как время-то летит",  - почему это всегда не пустые слова,  а
всегда в них или грусть,  или неукротимые желания,  или бог весть что, а
сейчас мне вдруг показалось, что мне открылось что-то в этой щемящей жа-
лости к смешной закутанной парочке, мечтающей о компоте.
   Прямо не знаю, что сегодня со мной происходит. Может, это потому, что
у меня сегодня оказалось столько пустого времени: заседание комиссии от-
ложили, репетиция только завтра, Эдик еще не приехал. Прямо не знаю, ка-
кая-то я стала рева и размазня.  Мне вдруг захотелось такого Бореньку, и
идти с ним домой, и нести в маленьком кулечке триста граммов компота.
   Нагруженная покупками,  я вышла из магазина.  Мимо шла машина, полная
каких-то веселых парней. Я услышала, как в кузове заколотили кулаками по
крыше кабины.  Машина притормозила,  в воздухе мелькнули меховые унты, и
передо мной вырос улыбающийся - рот до ушей - высокий парень.
   - Привет!  - сказал он.  - Дорогая прима, не боись! Подарочек от вос-
торженных поклонников вашего уважаемого таланта.
   И протянул мне - господи!  - огромный-преогромный, оранжевый-преоран-
жевый, самый что ни на есть настоящий, всамделишный апельсин.

   Глава V
   КОРЕНЬ

   С утра я прихватил с собой пару банок тресковой  печени:  чувствовали
мои кишки, чем все это дело кончится.
   Пятый склад был у черта на рогах, за лесной биржей, возле заброшенных
причалов.  Неприятная местность для глаза, надо сказать. Иной раз забре-
дешь  сюда,  так прямо выть хочется:  ни души,  ни человека,  ни собаки,
только кучи ржавого железа да косые столбы. Болтали, что намечена модер-
низация этих причалов.  И впрямь: недалеко от склада сейчас стоял кран с
чугунной бабой,  четырехкубовый экскаватор и два бульдозера.  Но работы,
видно,  еще не начались, и пока что здесь было все по- прежнему, за иск-
лючением этой техники.  Пока что сюда направили нас для расчистки пятого
склада от металлолома и мусора.
   Умница я. Не просчитался я с этими банками. Часам к трем Вовик, вроде
бы наш бригадир, сказал:
   - Шабашьте, матросы! Айда погреемся! У меня для вас есть сюрприз.
   И достает из своего рюкзака двух "гусей",  две таких симпатичных чер-
ных  бутылочки  по  ноль семьдесят пять.  Широкий человек Вовик.  Откуда
только у него гроши берутся для широты размаха?
   Сыграли мы отбой,  притащили в угол какие-то старые тюфяки  и  драное
автомобильное сиденье, забаррикадировались ящиками - в общем, получилось
купе первого класса.
   Вовик открыл свои бутылочки,  я выставил свои банки, а Петька Сарахан
вытащил из штанов измятый плавленый сыр "Новый".
   - Законно, - сказал он. - Не дует.
   Короче, устроились мы втроем очень замечательно, прямо получился ите-
эровский костер. Сидим себе, выпиваем, закусываем. Вовик, понятно, чувс-
твует себя королем.
   - Да,  матросы,  - говорит, - вот было времечко, когда я из Сан-Фран-
циско "либертосы" водил, яичный порошок для вас, сопляки, таскал.
   - Давай, - говорим мы с Петькой, - рассказывай.
   Сто пять раз мы уже слышали про то времечко,  когда Вовик "либертосы"
водил,  но почему еще раз не доставить человеку удовольствие?  К тому же
травит Вовик шикарно. Был у нас в лесной командировке на Нере один хлоп-
чик, он нам по ночам романы тискал про шпионов и артисток. Ну, так Вовик
ему не уступит,  честно. Прямо видишь, как Вовик гуляет по Сан-Франциско
с двумя бабами - одна брюнетка,  другая еще черней,  - прямо видишь, по-
нял,  как эти самые "либертосы" идут без огней по  проливу  Лаперуза,  а
япошкисамураи им мины подкладывают под бока.
   Не знаю,  ходил ли Вовик в самом деле через океан, может, и не ходил,
но рассказывает он здорово, мне бы так уметь.
   - ...и страшной силы взрыв потряс наше судно от киля до  клотиков.  В
зловещей темноте завыли сирены. - Глаза у Вовика засверкали, как фонари,
а руки задрожали. Он всегда начинает нервничать к концу рассказа и силь-
но действовал на Петьку, да и на меня, ей-ей.
   - Суки! - закричал Петька по адресу самураев.
   - Суки они и есть, - зашипел Вовик. - Понял, как они нейтралитет дер-
жали, дешевки?
   - Давай дальше,  - еле сдерживаясь,  сказал я,  хотя знал,  что будет
дальше: Вовик бросится в трюм и своим телом закроет пробоину.
   - Дальше,  значит,  было так... - мужественным голосом сказал Вовик и
стал закуривать.
   Тут, в этом месте, он закуривает долго-долго, прямо все нервы из тебя
выматывает.
   - Вот они где,  полюбуйтесь,  - услышали мы голос и увидели прямо над
нами Осташенко,  инспектора из портового управления.  С ним подошел  тот
инженер, что выписывал нам наряд в этот склад.
   - Так,  значит,  да?  - спросил Осташенко.  - Вот так, значит? Таким,
значит, образом?
   Не люблю типов,  что задают такие глупые вопросы.  Что он, сам не ви-
дит, каким, значит, образом?
   - Перекур у нас, - сказал я.
   - Водочкой, значит, балуетесь, богодулы? Каюткомпанию себе устроили?
   - Кончайте вопросы задавать, - сказал я. - Чего надо?
   - Вам, значит, доверие, да? А вы, значит, так?
   Тогда я встал.
   - Или это работа для моряков?  - закричал я,  перебираясь через ящики
поближе к Осташенко.  - Мать вашу так, как используете квалифицированные
кадры?!
   Инженер побледнел, а Осташенко побагровел.
   - Ты меня на горло не бери,  Костюковский!  - заорал он на меня. - Ты
тут демагогией не занимайся, тунеядец!
   И пошел:
   - На судно захотел, да? На сейнерах у нас сейчас таким, как ты, места
нет,  понял?  На сейнерах у нас сейчас только передовые товарищи. А твои
безобразия, Костюковский, всем уже надоели. Так, смотри, из резерва спи-
шем...
   - Чуткости у вас нет, - попытался взять я его на понт.
   Ух ты, как взвился!
   - Чуткость к тебе проявляли достаточно,  а что толку? Не понимаешь ты
человеческого отношения.  Тебе - абы зенки залить. С "Зюйда" тебя списа-
ли, с плавбазы тоже, на шхуне "Пламя" и трех месяцев не проплавал...
   - Ну, ладно, ладно, - сказал я, - спокойно, начальник.
   Мне не хотелось вспоминать о шхуне "Пламя".
   - Ты думаешь, так тебе просто и пройдет эта история с каланами? - по-
низил голос Осташенко, и глаза у него стали узкими.
   - Эка вспомнили!  - свистнул я, но, честно говоря, стало мне кисло от
этих его слов.
   - Мы все помним, Костюковский, решительно все, имей это в виду.
   Подошел Вовик.
   - Простите, - сказал он инженеру, - вы нам дали на очистку этих авги-
евых конюшен три дня и три ночи, да? Кажется, так?
   - Да-да,  - занервничал инженер. - Три рабочих смены, вот и все. Да я
и не сомневаюсь, что вы... это товарищ Осташенко решил проверить...
   - Завтра к концу дня здесь будет чисто, - картинно повел рукой Вовик.
- Все. Повестка дня исчерпана, можете идти.
   Когда начальники ушли,  мы вернулись в свое "купе", но настроение уже
было  испорчено  начисто.  Выпили  мы и закусили по следующему кругу без
всякого вдохновения.
   - А чего это он тебя каланами пугал? - скучно спросил Вовик.
   - Да там была одна история у нас на шхуне "Пламя", - промямлил я.
   - А чего это такое - каланы? - спросил Петька.
   - Зверек такой морской,  понял?  Не котик и не тюлень.  Самый дорогой
зверь,  если хочешь знать. Воротник из калана восемь тыщ стоил на старые
деньги, понял? Ну, стрельнули мы с одним татарином несколько штучек этой
твари. Думали во Владике барыгам забодать.
   - А вас, значит, на крючок? - усмехнулся Вовик.
   Вот оно, пошло. Шибануло. Мне стало горячо, и в сердце вошел восторг.
   - Хотите, ребята, расскажу вам про этот случай?
   Мне показалось, что я все смогу рассказать подробно и точно и во всех
выражениях, как Вовик. Как ночью в кубрике мы сговаривались с татарином,
а его глазки блестели в темноте, как будто в голове у него вращалась лу-
на. Потом - как утром шхуна стояла вся в тумане и только поверху был ви-
ден розовый пик острова.  Как мы отвязывали ялик и так далее, и как пла-
вают эти каланчики,  лапки кверху, и какие у них глаза, когда мелкокали-
берку засовываешь в ухо.
   - Хотите, ребята, я вам всю свою жизнь расскажу? - закричал я. - Сна-
чала? Законно?
   - Пошли, Корень, - сказал Вовик, - по дороге расскажешь.
   Он встал.
   Своих я не бью даже за мелкое хамство.  За крупное  уже  получают  по
мордам, а мелкое я им спускаю. В общем я добр. Меня, наверное, поэтому и
зовут Корнем.  Корни ведь добрые и скромные, а? Ну, пошли, пошли, матро-
сы! Потянемся на камни, храбрецы! Рассказывать, да? Ну, ладно... Родился
я,  Валентин Костюковский, в одна тысяча девятьсот тридцать втором году,
представьте себе, матросы в Саратове...
   Мы вышли из склада и, взявшись за руки, зашагали мимо склада к шоссе.
Было уже темно и так морозно, что весь мой восторг улетучился без звука.
   В городе Вовик от нас отстал,  побежал куда-то по своим  адмиральским
делам,  а  мы с Петькой,  недолго думая,  сделали поворот "все вдруг" на
Стешу.  У Стешиной палатки стояло несколько знакомых,  но контингент был
такой, что мы сразу поняли: здесь нам не обломится. Тогда мы пошли вдоль
забора, вроде бы мы и не к Стеше, чтоб эти ханурики видели, что мы вовсе
не к Стеше, а просто у нас легкий променад с похмелья, а может, мы и при
деньгах.
   За углом мы перелезли через забор и задами прошли  к  палатке.  Стеша
открыла на стук,  и я первый протиснулся в палатку и обхватил ее за спи-
ну.
   - Валька, - только и прошептала она и, значит, ко мне - целоваться. -
Придешь сегодня? Придешь? - шептала Стеша.
   Уже с  минуту  мальчики  снаружи  стучали  мелочью в стекло,  а потом
кто-то забарабанил кулаком.
   - Эй, Стеша! - кричали оттуда.
   А мой Петька скрипел дверью,  совал свой нос,  хихикал,  зараза,  над
этой кинематографией.
   Стеша отогнула занавеску и крикнула:
   - Подождите, моряки! Тару сдаю!
   И опять ко мне. Тут Петька не выдержал и влез в палатку.
   - Прошу прощения!  Товарищ Корень не имел честь сюда зайти?  А, Валя,
это ты, друг! Какая встреча!
   Стеша отошла от меня. Мы сели на ящики и посмотрели на нее.
   - Стеша, захмели нас с товарищем, - попросил я.
   - Эх ты! - сказала она.
   - Честно, Стеша, захмели, а?
   Она вынула платочек, вытерла свое красное от поцелуев лицо и как буд-
то отошла. Как говорит Вовик, спустилась на грешную землю. Засмеялась:
   - Да у меня сегодня только "Яблочное".
   - Мечи что ни есть из печи! - сказал я.
   И Петька повеселел.
   - Я лично "Яблочное" принимаю, - заявил он категорически.
   "Колыма ты, Колыма, чудная планета..."
   Что ты понимаешь, салага? Где ты был, кроме этого побережья? Греешься
у теплого течения,  да?  Куросиво - сам ты Куросиво.  Хочешь, я расскажу
тебе про трассу,  про шалаш в Мяките?  Хочешь,  я тебе расскажу всю свою
жизнь с самого начала?  Ну,  пошли.  Стеша,  малютка, ручки твои крючки.
Ариведерчирома! Мороз? Это ты считаешь - мороз? Что ты видел, кроме это-
го тухлого берега?  А,  вон он,  "Зюйд", стоит... Понял, Петь, передовые
товарищи на нем промышляют,  а нам ни-ни... Герка там есть такой, сопляк
вроде бы,  но человек. Как даст мне один раз "под дых"! Такой паренек...
Зуб на меня имеет, и правильно. В общем, ранний мой младенческий возраст
прошел, представь, в городе Саратове на великой русской артерии, матушке
Волге... Что там, а? Ш