конце?  Ты  как  будто  принял  вызов  на участие в грязной анонимной дуэли.
Зачем? Твой доклад сказал сам за себя.
     Шеф ходит по кабинету.
     -- А в общем, я рад. Четыре  года  назад  я  смотрел  на  тебя  и  тебе
подобных  со  смутным  чувством.  Я  не  понимал вас. Чего они хотят? Только
гаерничать и во всем сомневаться? Теперь я, кажется, вижу, чего вы хотите. В
общем-то того же, чего хочу и я.
     В коридоре слышен звонок. Начинаются прения по докладам. Шеф говорит:
     -- А я сначала не понял,  отчего  такой  хохот.  Потом  мне  объяснили.
Дубль-ве.  Все-таки  это  возмутительно.  Интересно,  как  меня  называют  в
институте.
     -- Вас так и называют -- "шеф", -- говорю я,  --  а  иногда  "батя",  а
иногда "слон". По-разному...
     -- Ладно, пошли, -- усмехается он, -- Я первый выступаю в прениях.


 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Колхозники *


Глава одиннадцатая

     Я  КОЛХОЗНИК.  Нет,  вы  подумайте  только:  я  стал колхозником, самым
настоящим! В конторе мне начисляют трудодни. Алик и  Юрка  тоже  колхозники.
Если  бы год назад нам сказали, что мы станем колхозниками, мы бы, наверное,
тронулись. В "центре" ребята ругаются: "Эй ты, деревня!", "Серяк",  "Красный
лапоть" и так далее. Я был "мальчиком из центра", а теперь я колхозник.
     Я вспоминаю то время, когда наша компания стала распадаться. Юрка бурно
прогрессировал  в  баскетболе.  Алька каждый вечер торчал у Феликса Анохина,
где читали стишки. Галка кривлялась в драмкружке, а я остался  один  и  стал
"мальчиком  из  центра".  Потом  мы  снова  сплотились во время экзаменов. А
теперь я колхозник, "серяк", "красный  лапоть",  как  говорят  эти  подонки.
Много они понимают!
     Честно говоря, я вовсе не ликую, что я сейчас колхозник- рыбак. Не могу
сказать,  что  сбылась моя голубая мечта. Моя мечта. Что это такое? Я сам не
знаю. Мама мечтала, чтобы я стал врачом. Папа почему-то твердил, что  с  нас
хватит  врачей,  пусть  Дима  будет  адвокатом. Традиционные интеллигентские
мечты. Чтоб я да стал адвокатом?! И разве мечта -- это выбор профессии?
     Надо попробовать по порядку. Первую ночь после приезда в этот колхоз мы
ночевали в палатке, а утром явились в правление. Председатель был толстый  и
добродушный  дядька, эстонец. Мы подметили в нем одну особенность, По-русски
он говорил прилично, но какими-то газетными  фразами.  Видно,  учил  язык  в
основном  по газетам. Я подумал, что если все эстонцы говорят здесь на таком
языке, мне придется туго. Прямо скажу, я  не  особенно  понимаю  этот  язык.
Русских  в колхозе не меньше, чем эстонцев. Колхоз огромный. Он простирается
километров на двадцать по побережью и  объединяет  в  себе  три  или  четыре
поселка. Промышляют в основном рыбой, овощами и молоком.
     Нам  дали  койки  в  общежитии  для рыбаков. Зачислили нас матросами на
сейнеры, но  оказалось,  что  наши  сейнеры  еще  не  пришли  в  колхоз.  Их
арендовали совсем недавно. Кроме этих новых сейнеров, в колхозе было еще два
старых  и штук пятнадцать мотоботов, но там экипажи были уже укомплектованы.
Два дня мы болтались просто так, а потом нас стали использовать.

     МЕНЯ НАПРАВИЛИ НА СТРОЙКУ. Не правда ли, громко звучит? Меня  направили
на   строительство   здания   для  фермы  черно-бурых  лисиц.  Колхоз  решил
поднажиться на лисицах, и я должен был строить ферму.
     В бригаде были русские и эстонцы. Бригадир, типичный эстонец в  типично
эстонской  шапке,  показал  мне,  что делать, и я стал это делать. Я подавал
кирпичи на ленту  транспортера.  Сложнейший  трудовой  процесс!  Берешь  два
кирпича, кладешь их на ленту, снова берешь два кирпича и опять кладешь их на
ленту.  Кирпичи  торжественно  плывут  вверх  и там превращаются в стену. Мы
строим ферму для лисиц. Берешь два кирпича, кладешь  на  ленту.  Берешь  два
кирпича,  кладешь  на  ленту.  Придумали  же  люди  эту дьявольскую штуку --
ленточный транспортер. Он не ждет. Берешь два кирпича, кладешь их на  ленту.
Берешь  два  кирпича,  кладешь  их  на  ленту. Внизу кирпичей становится все
меньше, а стена чуть повыше. Для вас, лисички. Для вас, дамочки. Берешь  два
кирпича, кладешь на ленту. Берешь два кирпича, кладешь на ленту.
     Неподалеку  какой-то  детина  вяло ковыряет ломом старую стену. Ее надо
снести, чтобы очистить место. Детина осторожен, боится падающих обломков.
     После перекура я попросил бригадира поменять нас местами с тем детиной.
Он предупредил, что это очень трудно -- ломать такие стены, но я сказал:
     -- Ничего, это по мне.
     Детина, видимо, очень доволен. Он берет два  кирпича  и  кладет  их  на
ленту,  берет  еще пару и кладет на ленту. И я доволен. Я бью ломом в старую
стену, чертовски крепкую стену. Молочу по кирпичам и между ними,  Раз,  раз,
два  и  три!  Р-раз!  Я бью в стену, стоя на месте и с разбега, как в своего
векового  врага.  Я  остервенел  и  бью,  бью,  бью.  С  грохотом  падает  и
рассыпается  огромный кусок стены. Подходит бригадир. Он не понимает, что со
мной.
     А я бью ломом в старую стену, которая никому не нужна.
     Бью ломом в старую стену!
     Бью ломом!
     Бью!
     Может быть, вот оно -- бить ломом в старые стены? В те стены, в которых
нет никакого смысла? Бить, бить и вставать над их прахом?  Лом  на  плечо  и
дальше,  искать  по всему миру старые стены, могучие и трухлявые и никому не
нужные? Лупить по ним изо всех  сил?  Это  не  то,  что  класть  кирпичи  на
бесконечную ленту.
     Весело в прахе и пыли с ломом шагать на плече.
     Расчищать те места на земле, где стоят забытые старые стены.
     К  концу рабочего дня я сломал всю стену до основания. Я стоял на груде
битого кирпича и курил. Рядом в сумерках белела новая стена. Я подумал,  что
завтра  будет  веселее класть кирпичи на ленту. Сам не понимаю, почему, но я
так подумал.

     НАКОНЕЦ ПРИШЛИ  СЕЙНЕРЫ.  Нас  освободили  от  подсобных  работ,  и  мы
помчались на третий причал. На причале уже околачивалось много народу. Здесь
был  председатель  колхоза,  его  заместитель  и  старший  капитан колхозной
флотилии старикашка Кууль. Незнакомые нам здоровенные ребята уже бродили  по
палубам  сейнеров, На причале вертелись девчонкии в комбинезонах. Две-три из
них определенно заслуживали внимания. Я сказал об этом  Юрке  и  Алику.  Они
согласились,  но  посмотрели  на  меня  как-то  странно. Чудаки, неужели они
думают, что я всю жизнь буду сохнуть по Галке? Я ведь не Пьеро какой-нибудь,
я человек вполне современный.
     Галдеж на причале стоял страшный. Мы присели на ящике немного в стороне
от публики, закурили и стали посматривать.  Море  было  веселое.  Бугристое,
холмистое,  местами  черное,  местами  зеленое.  Все  было  в движении: тучи
двигались в Финляндию, сейнеры покачивались в маслянистой  воде,  на  мачтах
текли флаги, недалеко от берега шкодничала орда чаек, старикашка Кууль бегал
от  сейнера  к  сейнеру  и  махал  руками,  девчонки то сбивались в кучу, то
разбегались в разные стороны. В общем, было весело.
     Мне  стало  так  весело,  как  не  было  весело  уже  давно.  Я   очень
обрадовался,  потому  что, когда мне весело, я обо всем забываю и не думаю о
том, что еще будет когда-то.
     Алик прочитал стихи Маяковского:

     Идут, посвистывая,
     отчаянные из отчаянных.
     Сзади тюрьма,
     Впереди -- ни рубля...
     Арабы, французы, испанцы и датчане
     Лезли по трапам
     Коломбова корабля.

     Все-таки это очень здорово -- к месту и не к месту вспоминать стихи.  Я
обязательно буду теперь запоминать как можно больше стихов.
     Юрка сказал: -- Хорошо бы нам попасть на одну коробочку.
     Так он и сказал: "коробочку". Старый морской волк Ю. Попов.
     Мне  стало  совсем  весело,  когда  я  вдруг  увидел железного товарища
Баулина. Он был в синем заграничном плаще, в  фуражке  с  крабом.  Не  знаю,
почему мне стало еще веселее, когда я его увидел. Вообще-то я не очень люблю
таких, как он, железных товарищей. Я сказал ребятам:
     -- Смотрите, сам адмирал Баулин. Юрка закричал:
     -- Эй, Баулин! Игорь!
     Баулин  довольно  равнодушно  помахал  нам рукой. Потом мы увидели, что
весь генералитет смотрит на нас. Старикашка  Кууль  ласково  поманил  нас  к
себе.  У  него  был  такой  вид,  словно  он хочет рассказать нам сказку. Мы
подошли.  Юрка  шел  враскачку,  засунув   руки   в   карманы.   Заместитель
председателя сказал:
     -- Значит, это наши молодые рыбаки. Председатель сказал:
     -- Товарищи молодые рыбаки, на вас возлагается задача...
     Вот  излагает!  Не  говорит, а пишет. Все, как в газетах: "Председатель
колхоза, кряжистый, сильный, строго, но со скрытой  смешинкой  посмотрел  на
молодых рыбаков и просто сказал: товарищи молодые рыбаки, на вас возлагается
задача..."
     Оказалось, что на нас возлагается задача заново покрасить борта и рубку
"СТБ-1788".  Два  других  сейнера выглядели, как новенькие, а "СТБ-1788" был
весь обшарпан и ободран, как будто участвовал в абордажных боях. И  на  нас,
стало быть, возлагалась задача его покрасить.
     -- А плавать-то мы будем? -- спросил я.
     Старикашка  Кууль  ласково покивал. Дескать, будет вам и белка, будет и
свисток. Заместитель председателя крикнул:
     -- Баулин! Подошел Игорь.
     -- Денисов, это ваш капитан. Будете плавать с ним на "СТБ-1788".
     -- Мне повезло, -- сказал Игорь и усмехнулся.
     Сколько сарказма! Боже, сколько сарказма! Он думает, что мне  улыбается
плавать  на  судне с роботом вместо капитана. У людей капитаны как капитаны,
-- белобрысые, огромные, добродушные. Переминаются с ноги  на  ногу.  А  мне
опять не повезло, на этот раз с капитаном.
     Потом  все  командование  ушло  с  причала.  Ушли  и ребята с сейнеров.
Остались только мы трое да еще двое эстонских  парнишек.  Остались  также  и
девчонки.  Они сели на доски и стали привязывать к сетям какие-то стеклянные
шары. Я подошел к девчонкам и сказал тем двум-трем, заслуживающим внимания:
     -- Как тут у вас в клубе? Что танцуете? Девчонки  захихикали  и  что-то
залопотали, а одна из тех двух-трех потупилась. Я ее спросил:
     -- Вас как зовут?
     Нечего  с  ними церемониться. С некоторых пор я понял, что с девчонками
нечего церемониться. Она ответила:
     -- Ульви.
     Это мне понравилось. Ульви -- это звучит.  Ульви  Воог  --  есть  такая
чемпионка по плаванию.
     -- Ульви -- это звучит, -- сказал я, -- а меня зовут просто Дима.
     Я вернулся к своим ребятам и небрежно бросил:
     --  Подклеил одну кадришку. Ребята сидели на ящиках и смотрели на меня,
как волки-новички в зоопарке.
     -- Правда, ничего себе кадришка? -- спросил я. -- Ее зовут Ульви.
     -- Иди ты, Димке, знаешь куда! -- пробормотал Алька и отвернулся.
     -- Видал? -- сказал я Юрке и насмешливо кивнул на Алика.
     -- Да брось! -- буркнул Юрка и отвернулся.
     -- Пошли красить! -- гаркнул я.
     Нет, черти, вы мне  настроения  не  испортите.  С  каждой  минутой  мне
становилось все веселее и веселее.
     Мой ободранный корвет "СТБ-1788" некогда был покрашен в черный и желтый
цвета,  как  и  все  эти  маленькие сейнеры. Борта черные, а рубка желтая --
довольно мрачный колорит. Не мог я красить борта черной краской, когда такое
веселье в душе. Эстонские парнишки мазали  в  это  время  ведра  яркой,  как
губная помада, красной краской.
     Алик и Юрка сразу подхватили мою идею покрасить борта сейнера в красный
цвет.  Антс и Петер долго не понимали, а потом захохотали, сбегали куда-то и
принесли несколько ведер красной краски.  Мы  стали  красить  сейнер.  Петер
трудился на причале. Юрка сидел под настилом и красил внизу до ватерлинии, а
мы  втроем,  Антс,  Алик и я, стояли в лодке с наветренной стороны и яростно
малевали другой борт.
     В общем, жутко весело было,  и  я  представлял,  что  случится  с  моим
железным  капитаном  Игорем  Баулиным, когда он увидит свой красный корабль.
Его хватит удар. Его переведут на инвалидность, и он будет сидеть дома и без
конца писать письма в газету. А нам дадут другого капитана.
     Было очень ветрено. Чайки кричали, как детский сад на прогулке. Здорово
пахло йодом, какой-то  гнилью  и  краской.  "СТБ-1788"  будет  красным,  как
помидор, как платочек на голове Ульви, как губная помада у всех этих.
     Может  быть,  вот  это  красить все красным? Все черное перекрашивать в
красное? Ходить повсюду с ведерком и кистью и, не давая  никому  опомниться,
все  черное  перекрашивать  в  красное?  Утром  с  пригорка  я  увидел,  как
покачивает мачтами мой красный сейнер, и сразу же  его  полюбил.  Старикашка
Кууль разошелся. Он махал руками перед моим носом и кричал:
     -- Курат! Что ты наделаль, Денисов! Что ты наделаль! Что скажет морской
регистр? Он не пустит судно в море. О, курат!
     --  Успокойтесь,  капитан  Кууль, -- успокоил я его. -- Не все ли равно
морскому регистру --  красный  сейнер  или  черный?  Все  остальное  ведь  в
порядке.  Рыбу он ловить будет и красный. И, может быть, даже лучше, чем все
черные.
     -- Ты ничего не понимаешь! Мальчишка! Глюпый!
     Я отошел от разъяренного Кууля. "Ты-то что понимаешь? --  хотелось  мне
сказать  ему.  --  Тебе  лучше  сказки  детям  рассказывать, чем командовать
флотилией".
     Пришел Баулин и стал дико хохотать. С ним действительно  чуть  удар  не
случился. Он стал красным, как сейнер.
     -- Автобус, -- шептал он. -- Типичный автобус.
     Сейнер  все-таки  пришлось  перекрашивать  заново.  Потом нас послали в
парники чинить рамы, так как еще в школе мы получили квалификацию  плотников
3-го разряда.

     С  НАМИ  СТАЛИ  ЗДОРОВАТЬСЯ  каменщики,  рыбаки  и  овощеводы. Это было
приятно. Мне почему-то  было  приятно  работать  в  колхозе  где  попало;  и
красить,  и  ломать  стены,  и  чинить парниковые рамы, и даже, черт побери,
класть кирпичи на ленту  транспортера.  Гораздо  приятней  было  работать  в
колхозе, чем в школе на уроках труда. Может быть, это потому, что здесь тебе
не вкручивают день-деньской, что ты должен развивать в себе трудовые навыки.

     НЕСТЕРПИМЫМИ БЫЛИ ВЕЧЕРА. Алик все стучал на машинке. Юрка каждый вечер
писал  письма  Линде.  Иногда  мы  болтали. Так, на разные темы, как всегда.
Попозже шли в клуб, смотрели старые фильмы с субтитрами на эстонском  языке.
После  кино  в  клубе немного танцевали. Я тоже танцевал с Ульви. Мне скучно
было танцевать, и я все уговаривал ее: пойдем погуляем. Но она не шла,  и  я
уходил один.
     Я  попадал  в  ночь  и оставался наедине сам с собой. Я мог бы остаться
там, где светло, или пойти в кофик или на берег, где все-таки видны  огоньки
проходящих  судов,  но я сознательно уходил в самые темные улицы, а из них в
лес. Садился на мокрые листья в кромешной тьме.  Надо  мной  все  шумело,  а
вокруг  слабо  шуршала  тишина.  Я  думал,  что  здесь меня может кто-нибудь
довольно легко сожрать. Я сознательно вызывал страх, чтобы не сидеть  тут  в
одиночестве.  Страх  появлялся  и  уходил,  и меня охватывала тоска, а потом
злоба, презрение и еще что-то такое, от чего приходилось отмахиваться.
     Я ни о чем не вспоминал, но все равно возникала Галя. Она шла, светлая,
легкая, золотистая -- мой мрак. Я думал о том, что она сейчас в Ленинграде и
с ним  и,  неверное,  останется  с  ним  навсегда,  что  он,  должно   быть,
действительно  такой, как она говорила, а я ничтожество. Я думал о себе. Что
же я значу? Него я хочу? Неужели ничего не значу, неужели  ничего  не  хочу?
Неужели  предел  моих мечтаний -- стойка бара и блеск вокруг? Игрушечный мир
под нарисованными звездами? Вся моя смелость здесь?  Рок-н-ролл?  Чарльстон?
Липси? Запах коньяка и кофе? Лимон? Сахарная пудра? Вся моя смелость... Орел
или решка? Жизнь -- это партия покера? А флешь-рояль у других?
     Нет, черт вас возьми, корифеи, я знаю, чего я хочу. Вернее, я чувствую,
что где-то  во  мне  сидит это знание. Я до него доберусь! Когда-нибудь я до
наго доберусь, но когда? Может быть, к  старости,  годам  к  сорока?  я  уже
что-то  нащупываю.  Красить все красным? Бить ломом в старые кирпичи? Что-то
чинить? Класть кирпичи на ленту, в конце концов? Это, но это не все. Главное
прячется где-то во мне. Галя, с тобой мне было легко. С тобой  я  ничего  не
боялся  и  ни  о  чем  не  думал.  Где  ты,  мой  мрак,  тоска моя? Легкая и
золотистая... Дрянь проклятая, не попадайся мне на глаза!
     Мокрые листья прилипали к штанам  и  рукам.  Все  было  мокрым  в  этом
осеннем лесу. Я был весь мокрым. Лицо мое было мокрым. Спички, к счастью, не
мокрые. Я закуривал и курил десять штук, не вставая с места, одну за другой.
     А  с  ребятами  мы  болтали. Так, на разные темы, как всегда. Они вроде
презирали  меня  за  то,  что  я  приставал  к  Ульви.   Они,   оказывается,
моралисты...  Дорогие  мои  друзья!  Вы  спасли меня не так давно от чего-то
самого страшного, то ли от трусости, то ли от ночного убийства. В общем-то и
я, наверное, моралист, иначе я не принимал бы  всей  этой  любовной  истории
всерьез. Суперменом зовет меня Витька. Я супермен-моралист.
     По  субботам  Юрка  уезжал  в  Таллин.  Он сидел из-за этих поездок без
денег, и мы кормили его.

     ПУТИНА НАЧАЛАСЬ в середине сентября. Мы вышли в море. За несколько дней
до этого капитан Баулин впервые собрал свой экипаж на борту сейнера. Тогда я
со всеми познакомился. Вот он, наш экипаж:
     1.  Капитан  Баулин  --  железный  человек  со  стальными  челюстями  и
железобетонной логикой. 27 лет. Женат. Ко мне относится враждебно.
     2.  Помощник  капитана  Ильвар  Валлман.  Толстый,  большой и курчавый.
Постоянно трясется в немом смехе. Лет тридцать. Кажется, зашибает. Мы с  ним
поладим.
     3.  Механик Володя Стебельков, рыжий, румяный, веселый. Гармонь бы ему,
а он все травит анекдоты. Любимое словечко -- "сплошная мультипликация". Это
когда что-нибудь не нравится. 26 лет. Будем дружить.
     4. Моторист Петер Лооминг. Красивый малый. 20 лет.  Мы  с  ним  красили
сейнер.
     5.  Тралмейстер  Антс Вайльде. Совсем красивый малый. 23 года. Мы с ним
красили сейнер.
     6. Матрос Дмитрий Денисов. Это я. Правой рукой выжимаю 60.
     Сейнер наш имеет 16 метров в длину, 4 в ширину. Скорость  --  7  узлов.
Кубрик на 6 коек, трюм, машина, рубка, гальюн.
     Собрав нас на палубе, капитан Баулин сказал:
     -- Ребята...
     Это он хорошо сказал: "Ребята". Не ожидал я, что он скажет "ребята".
     -- ...через три дня мы выходим. Метеосводка на сентябрь хорошая. Пойдем
к Западной банке, посмотрим там. Если там не густо, на следующий день пойдем
к Длинному уху. Эхолота нам так и не поставили. На 93-м поставили эхолот, но
мы их все-таки постараемся обставить и без эхолота.
     В общем, он говорил по существу. Потом мы спустились в кубрик и распили
на шестерых две поллитровки. Кто их там припас, не знаю. Наверное, Ильвар. Я
разошелся,  без  конца  травил  анекдоты.  Довел Володю до того, что он стал
икать. Потом мы сошли с сейнера и решили добавить. Пошли в колхозный кофик и
там добавили. В кофике были Алик и Юрка. Nни сидели каждый со своей командой
и, по-видимому, тоже добавляли. На Алике лица не было. Не знаю, как он будет
плавать: ведь он не переносит алкоголя. А рыбаки пьют "тип-топ", как  сказал
мне  Ильвар.  Вообще было как-то забавно, что мы сидели в разных концах зала
каждый со своим экипажем. Почему-то мне стало грустно из-за этого.  А  потом
мы  сдвинули  столики  и посидели немного все вместе, восемнадцать рыбаков с
сейнеров "СТБ". Потом мы пошли в  клуб  и  ввалились  туда  всей  толпой  --
восемнадцать  здоровенных  рыбаков. Несколько минут мы стояли у двери, и все
смотрели на нас, словно никто не узнавал. Как будто мы чем-то отличались  от
всех других парней, мы, восемнадцать рыбаков с сейнеров "СТБ".
     В  зале  было  светло  и  играла какая-то музыка. Потом какая-то музыка
кончилась, поменяли пластинку  и  несколько  мужских  голосов  тихо  запели:
"Комсомольцы-добровольцы..."  Я  люблю  эту  песню.  То есть я люблю