как саму-
                                              рай, -
                    Подставил локоть.
                                     О'кей?
                                           Олл райт!

               Восстановив равновесие, он пересек улицу.


ВОСПОМИНАНИЕ  О  ПРОЗЕ

     Я был там  "профессором",  то есть лектором,  то есть в каком-то смысле
действительно  профессором.  Это был  необычный опыт,  необычная среда,  и я
увлекся  этой  средой,  забыл даже о своей  любимой тягомотине - о прозе, то
есть почти перестал писать и встреч с американскими коллегами не искал.
     В середине июня я отправился из Лос-Анджелеса читать  лекции в Станфорд
и далее в Беркли и Сан-Франциско и неожиданно для себя обнаружил, что еду по
следам американской литературы.
     Кручу баранку "тойоты" все по тому же Пасифик Коуст Хайвей,  то есть по
шоссе  Тихоокеанского берега.  Восточнее,  в глубине  Калифорнии,  есть  три
прочерченных по линейке  многорядных фривэя,  по ним гораздо легче добраться
до цели, но эта дорога живописнее, хотя и трудна, как все живописные дороги.
Крутой уклон,  крутой вираж,  и сразу крутой подъем, и сразу крутой вираж, а
за  ним  сразу  крутой  уклон  и  так  далее.  Очень  похоже  на  дорогу  от
Новороссийска до Туапсе. Смешно получается, дорога-то красивая,  но пейзажем
не полюбуешься,  если не хочешь сыграть с высоты в океан,  и уж тем более не
запишешь  в актив  впечатления,  и впечатления  получаются  куцые:  рифленая
поверхность океана, склон с пластами базальта, далекие сосны на гребне, одна
из них похожа на самолет...  "ограничение скорости"...  "сужение"...  "обгон
запрещен"...
     Ужин в ресторане "Натэнэ".  Это греческое  слово  означает что-то вроде
"не грусти".  До грусти ли, когда такой голод!  Ресторан висит над обрывом к
океану.  Выясняется,  что это не что иное,  как бывший  дом  Орсона  Уэллса.
Выясняется  также,  что красная крыша,  видная в зарослях  внизу,  покрывает
жилище Генри Миллера.  Старый чудак,  классик модерна, и сейчас там обитает.
Вилка с куском стейка замедляет свой путь от тарелки ко рту, начинает слегка
приплясывать.
     Ночью  делаю  остановку  в  маленьком  городке  Монтерее,   перед  сном
вспоминаю: чем знаменит Монтерей?  Да,  ежегодные фестивали джаза,  да-да, а
еще?..  Батюшки,  да ведь это же город  Стейнбека!  Да ведь  именно здесь он
написал свой "Квартал Тортилья Флэт"!
     Я встречался с Джоном Стейнбеком и его женой Элен в 1964 году в Москве.
Мы все тогда - Казаков,  Евтушенко,  Вознесенский - ходили  со  Стейнбеком и
драматургом  Эдвардом  Олби  с  приема  на  прием,  такая  довольно  нелепая
"светская"  жизнь,  но  как же еще пообщаться  писателям?  "Биг Джон" шел по
Москве в невероятно длинном и огромном  твидовом  пальто,  казалось,  там, в
карманах,  у него большие запасы всего самого  необходимого:  табак,  виски,
чернила, бумага, сюжеты, метафоры...
      - Для чего человеку пуп? - громогласно спрашивал он и тут же  отвечал:
- Если вам ночью захочется поесть редиски, лучшей солонки не найти!
     Иной раз мы останавливались на каком-нибудь  ветреном  углу под летящим
снегом где-нибудь на площади Восстания полшестого.
     - Вот мы,  Джон,  молодые  писатели,  а вы один из Большой Американской
Пятерки, а мы все о мелочах говорим. Расскажите нам, Джон, о Хемингуэе. Вы с
ним встречались?
     - Трижды. Первый раз он заказывал, второй раз я, а в третий по очереди.
Нам  трудно  было  говорить,  ведь  меня  интересуют рыбы размером не больше
сковородки.
     До сих пор отчетливо вижу  большое лицо  Стейнбека с морщинами и синими
венозными  паучками.  Он абсолютно  укладывался  в образ  кита  американской
литературы, смотрел на всех с доброй насмешкой и говорил только о пустяках:
     - Когда  загорелась  старая  ферма на опушке леса,  искры и головешки с
треском стали перелетать через узкий снежный  рукав и поджигать  деревья.  Я
заметил с дороги,  как выскочила  из  леса  волчья  семейка,  восемь  голов,
матерые негодяи и несколько щенков.  Они увидели скопление  машин на дороге,
слепящие фары,  а сзади был загорающийся лес,  и тогда они пошли по снежному
рукаву между лесом и дорогой довольно гордо,  знаешь ли, вполне независимо и
даже с некоторым достоинством, хотя и с зажатыми между ног хвостами.
     Позже  пришло  огорчение  -  странные  вьетнамские  приключения  живого
классика. Что это, Джон? Мы не совсем понимали...
    Несколько лет назад он умер. Горькая невозможная новость - Джон Стейнбек
не вязался с "миром иным".
     Помню еще одну такую новость, летом 1961 года, когда умер Хемингуэй. Он
умер в разгар нашей русской любви к нему.
     Я тогда еще где-то записал,  на  каком-то  клочке:  как жаль,  что  это
произошло в век радио.  Не будь радио и телеграфа, новость тащилась бы к нам
на парусниках и дилижансах не меньше трех месяцев, и мы бы лишних три месяца
думали, что Хемингуэй жив, а это немало.
     Утром в Монтерее я увидел,  что горожане  хранят  память о Джоне и даже
извлекают из нее  некоторые материальные выгоды.  Ныне Монтерей давно уже не
рыбацкий  городок,  но  довольно  фешенебельный  курорт.  Тем  не  менее все
причалы,  склады и заводы по переработке  сардин  сохранены.  Сохранены  или
восстановлены старые надписи.  Все вместе это называется Steinbeck Country и
служит  туризму:  на причалах  ресторанчики,  бары,  в складах стилизованные
мини-отели,  и  магазины  сувениров.  Все  это  очень мило и трогательно,  а
извлечение  выгод - дело  тоже  вполне  нормальное и благородное,  память от
этого не ржавеет.
    В конце своего пути я снова натолкнулся на след американской литературы.
Это было  в Беркли  на все той же  знаменитой  Телеграф-стрит.  С друзьями я
попал как раз в тот самый зал,  где весной  1956 года  Аллен Гинзберг  читал
свою  поэму   "Вопль",   объявившую   миру  существование   литературы  beat
generation.  Слушатели стояли плечом к плечу,  а впереди всех,  рассказывали
друзья, размахивал руками, словно дирижер, Джек Керуак.  Здесь были и другие
друзья  Аллена  -  Ферлингетти,  Корсо,  Питер  Орловски,  но Джек был самый
неистовый.  Сорвав  с кого-то сомбреро,  он стал собирать деньги на вино,  и
когда  шляпа  заполнилась,  вылетел,  быть  может,  даже и  над головами,  и
вернулся уже обвешанный оплетенными мексиканскими бутылками.
     Бедный  Керуак.  Жалко  Керуака.  Никогда  не  забуду  "Джаз  разбитого
поколения",  тот  дикий  кадиллак,  которым  ребята  обколотили  все стены в
Чикаго.  Видимо,  что-то гибельное  есть в таких  вот  порывах,  в таких вот
пролетах  над  головами,   в  дикой  спонтанной  прозе,   которую  никак  не
остановить. Я знал и дома таких парней, как Керуак.
     Нынешний патриарх битников Аллен Гинзберг лет десять  назад  приезжал в
Москву.  Он  говорил  о наркотиках,  о заоблачных  Гималаях,  пел  на  урду,
позванивал маленькими литаврами из штата Керала,  которые  постоянно носил с
собой.  Все-таки он производил  вполне  устойчивое  впечатление  литератора,
профессионала шаманского нашего дела,  и несмотря на необходимые чудачества,
в нем виден был вполне надежный и крупный современный поэт.
     Странную  близость  чувствовали мы  с американскими  писателями  нашего
поколения.  И судьба у нас  была  разная,  и  по-разному  текла  жизнь,  но,
встречаясь,  мы как-то  по-особенному  заглядывали  друг другу в глаза,  как
будто искали в них какое-то неведомое общее детство.
     Мое  первое  знакомство с современной  американской  прозой  состоялось
странной ночью  осени  1955 года  в Ленинграде.  Это  была  ночь  настоящего
наводнения,  когда вода дошла сфинксам до подбородка. Стоявший тогда на Неве
английский авианосец  "Триумф" уже начал спускать шлюпки,  дабы  спасать  "и
страхом обуялый и дома тонущий народ",  но страха не было и в помине,  народ
тонуть,  кажется,  не собирался,  а наоборот,  в эту странную  ночь по всему
Питеру расползлось  какое-то чуть-чуть нервное,  но бодрое веселье,  и всюду
были танцы.
    Я, бедный студент романтического направления, как раз шел на танцы, брел
по колено  в воде по Большому проспекту  Петроградской  стороны и на площади
Льва Николаевича Толстого встретил очень  мокрую  девушку.  Глазищи,  помню,
были огромные, просто замечательные.
     - Я кошка под дождем, - сказала она.
     - Похоже, - согласился я.
     - Да нет, вы не понимаете, я хемингуэевская кошка под дождем.
     В кармане у нее мок довоенный еще журнал с  "Кошкой под дождем".  Такие
девушки встречались тогда на Петроградской стороне.
     Через  год  или  полтора  появился  двухтомник Хемингуэя и началась его
бешеная  вторая русская слава.  Портреты  седобородого  красавца  в  толстом
свитере украсили интеллигентские жилища.
     Молодая  проза  конца  пятидесятых - начала  шестидесятых  основательно
потаскалась по парижским хемингуэевским бульварам в свите  поклонников  леди
Эшли.  "Ты хорошо  себя  чувствуешь?"  -  "Да,  хорошо."  -  "А я себя плохо
чувствую." - Да?" -  "Да."  До сих пор еще встречаю стареющих молодых людей,
что лелеют в душе святыню юности, хэмовский айсберг, на четыре пятых скрытый
под водой.
     Когда я первый раз весной 1963-го попал в Париж,  он оказался  для меня
окрашенным,  кроме всех своих собственных  очарований,  еще и хемингуэевским
очарованием, быть может самым сильным. Это был не только Париж десяти веков,
но и Париж тех мимолетных,  быстро пропавших  молодых американцев.  И почему
они казались нам так близки?
     Потом у нас появились Фолкнер и Фицджеральд, Бабель, Платонов, Булгаков
и начался откат от Хемингуэя. По Москве бродило чье-то выражение,  звучавшее
примерно  так:   "Хвост  мула  у  Фолкнера  дороже  всех  взорванных  мостов
Хемингуэя". Я записал тогда где-то себе на клочке бумаги нечто в таком роде:
     "Нам говорит скабрезный Демон Моды:
     - Не смешите меня своим Хемингуэем,  хоть он у вас и вышит сингапурским
мулине по шведской парусине.  Подумайте сами, сколько уж лет он у вас висит.
Сегодня выносите всех своих Хемингуэев на свалку!
     Пришла теперь пора прощаться...
     Прощай, прощай, Хемингуэй! Я встретил тебя однажды в ночь наводнения, и
ты мне рассказал  нехитрую историю  про кошку  под дождем.  Прощай,  прощай,
Хемингуэй,  солдат свободы!  Прощай, мы больше не встретимся в Памплоне и не
будем  дуть из меха  вино.  Прощай!  Я прощаюсь с твоим  лихим,  солдатским,
веселым,  южным  алкоголем.  Увы,  нам уже не въехать на "джипе" в покинутый
немцами Париж,  нам уже не опередить армию,  и я забуду твою науку любви, ту
лодку, которая уплывает, и науку стрельбы по буйволам,  и науку моря,  науку
зноя и партизанского кастильского мороза.
     Прощай,  тебе  отказано  от дома,  ты вышел из моды,  гидальго ХХ века,
первой половинки Ха-Ха, седобородый Чайльд, прощай!"
    Попрощавшись тогда таким образом, я понял, что это новая встреча. Никому
не навязываю  своего вкуса и ослиных хвостов с мостами не сравниваю.  Нельзя
сравнивать великих писателей - кто лучше, кто хуже. Можно лишь говорить, кто
ближе тебе, а кто дальше.
     Фолкнера я боготворю и удивляюсь его чудесам,  хотя мне немного тесно в
его прозе.  Хемингуэя  просто  люблю,  всегда  вспоминаю  как  будто  своего
старшего товарища, в мире его прозы есть простор для собственных движений.
     В связи  с американской  литературой  в моей  жизни  однажды  произошел
смешной курьез. Летом 1961 года появился мой роман "Звездный билет". Критика
по адресу немудрящей этой книги шумела довольно долго,  и спустя  год  после
выхода "Билета" то тут, то там стали появляться хмурые замечания: Аксенов-де
писал под явным влиянием  Джерома Сэлинджера.  Между  тем  "Над пропастью во
ржи..." в исключительном переводе Р. Райт-Ковалевой хронологически появилась
позже,  на  полгода  позже  "Билета",  и я  до этого  даже  не  подозревал о
существовании замечательного писателя,  который "жил тогда в Ньюпорте и имел
собаку".
     Я сначала злился,  а потом  подумал,  что,  может  быть,  в критических
упреках есть некоторый резон.  Ведь написан-то  "The Catcher in the Rye" был
гораздо  раньше  своего  русского  издания  и  - кто  знает? -  может  быть,
литературные влияния словно пыльца распространяются по каким-то воздушным не
изученным еще путям.
     Теперь  я  читаю  по-английски  и  открыт  для  влияний  и Бротигана, и
Воннегута, и Олби, и я, признаюсь, испытываю их влияния почти так же сильно,
как влияния  сосен,  моря,  гор,  бензина,  скорости,  городских  кварталов.
Хочется  увидеть  писателя,  свободного  от  влияний.  Какое,  должно  быть,
счастливое круглое существо!
     У нас,  кстати сказать,  в критике складываются  забавные правила игры.
Свободна  от  влияний  и  подражаний  одна   лишь  бытописательная,   вялая,
вполглаза,  из-под опущенного века манера письма,  практически  стоящая  вне
литературы.  Все  вырастающее  на почве литературы так или иначе  подвержено
влияниям.  Все,  что  помнит  и  любит  прежнюю  литературу,  использует  ее
достижения для своих собственных,  новых,  то - подражание.  "Под Толстого",
"под Бунина"...  любое малейшее смещение реального плана - "булгаковщина"...
Один лишь графоман  никому не подражает.  Но,  руку на колено,  графоманище-
дружище, и ты ведь подражаешь Кириллу и Мефодию, используя нашу азбуку!
     Итак,  я проехал  по  следам  американской  литературы,  не встретив ни
одного американского писателя. Встречал ли я героев?
     Помню,  десять  лет  назад  в Риме  мне все время казалось,  что  улицы
заполнены  знакомыми людьми.  Мне  хотелось  здороваться,  окликать,  махать
рукой, но в то же время я понимал, что люди эти знакомы мне лишь отчасти, не
понимал  лишь,  от какой части - откуда?  Только  спустя  некоторое  время я
догадался, что это типы итальянского кинематографа. Вот это "знак качества",
подумал я тогда.
    Типы прозы увидеть в чужой стране труднее, для этого надо прожить в ней,
наверное, не меньше пяти лет, однако Холдена Колфилда я встречал,  и не раз,
и в кампусе, и в городе, и на дорогах,  и юношу Холдена, и мужчину Колфилда,
и старика мистера Холдена Колфилда.
     Что  такое  американская  проза  для  нас  и  входит  ли  она в русскую
эстетическую традицию?  Остается ли она  -  хотя бы частично  -  сама собой,
теряя свои ти-эйч и инговые окончания,  вылетая из своего каменистого русла,
создающего быстрое течение, и втекая в просторные наши озера, берега которых
поросли щавелем, щастьем, плющом?
     Стиль  американской прозы,  ее пластика,  ритм,  пульсация для русского
читателя в значительной степени оборачиваются качествами  перевода,  а языки
наши исключительно не похожи друг на друга.
     Однако и буйволы  мистера Макомбера,  и утки из Сентрал-парка,  и хвост
йокнапатофского  мула,  и тоненькая  мексиканочка,  встреченная на дороге, и
раненый кентавр из Новой Англии - все это входит, вошло уже раз и навсегда в
нашу культурную и эстетическую традицию.

     Из Лос-Анджелеса через Мичиган и Индиану я перелетел в Нью-Йорк и решил
провести там неделю перед возвращением на родину.  Я все еще чувствовал себя
чудаковатым  калифорнийским  профессором,  но  с каждым  днем  все  меньше и
меньше.  С каждым днем все больше и больше я терял ощущения  калифорнийского
беспечного  beach-bum'a  (пляжного  бездельника)  в  сумасшедшем  Нью-Йорке.
Помогал мне в этом молодой поэт  Джо  Редфорд,  бывший  калифорниец,  а ныне
искатель  литературного счастья в Гринич-вилледже.  Друзья из Эл-Эй дали мне
его телефон.
     - В Нью-Йорке  надо  обязательно  иметь  знакомых.  Без знакомых в этом
Вавилоне  пропадешь.  Это страшный,  страшный,  совершенно  дурацкий  город,
населенный психами.
     Так говорил мне наш easy-going,  "покладистый" калифорнийский пипл,  но
это, конечно,  было сильным преувеличением.  Западный и восточный берега США
живут в постоянном  соперничестве.  Западники  считают  восточников  "э литл
крэйзи", то есть "чокнутыми", и наоборот.
     В Нью-Йорк-сити, конечно, много страшного, например гарлемские хулиганы
или наркоманы  из Бауэри,  но много и прекрасного,  волнующего,  а из десяти
миллионов по крайней мере девять совсем не "чокнутые".
     Забавно, с Редфордом мы встретились почти как земляки.  Он патронировал
меня,   как  будто   мы  были   два   паренька-одноклассника  из  маленького
калифорнийского города,  но один,  то есть именно он,  Джо,  раньше  уехал в
столицу, уже поднаторел здесь, стал уже тертым калачом, и сейчас вот опекает
зеленого кореша.  Между тем,  он был моложе меня на восемнадцать лет и писал
сонеты, обращенные к мраморным статуям. Кроме того, он играл на контрабасе в
джазовом клубе  "Half-note" и,  между прочим,  с немалым мастерством, но без
энтузиазма - копейки ради.
     Однажды  среди ночи  телефонный звонок поднял меня в моем "Билтморе" на
42-й улице.  Хриплый и картавый голос Редфорда читал обращение к шотландской
королеве Марии Стюарт. Я не понимал и трети - витиеватые архаические обороты
вперемежку с американской матерщиной.
     - Не понимаю и половины, - сказал я.
     - Не важно.  Главное - я ее люблю!  Это, надеюсь, ты понял. Встречаемся
завтра в "Рэджи".
     На следующий день я сидел в этом темном маленьком кафе возле Вашингтон-
сквер в Гринич-вилледже. Три девушки хохотали в углу. Официант с равнодушно-
презрительной миной разносил по столам  кофе-каппучино.  Старенькая  радиола
крутила  пластинку  Боба  Дилана.  Передо мной в пепельнице дымила сигарета,
которую надоело курить. Я чувствовал странную жажду.
     По стеклу скатывались  вниз  дождевые  потеки.  Ветер,  влетая в улицу,
иногда швырял в стекло горсть крупных капель.  Пузыри валандались в лужах. Я
чувствовал жажду.
    Два мокрых негра вошли в "Рэджи", съели не садясь по сандвичу, спросили,
который  час,  и ушли.  Стройная и гордая  увядающая  красавица  прошла  под
деревьями сквера.  Ей что-то крикнули из медленно катящего автомобиля.  Зубы
сверкнули  в  улыбке  -  струйка  раскаленных  электронов  в  серятине  дня.
Влажность 99,9 процента. Жажда.
    Из-за угла на другой стороне вышел рыжий косматый верзила - Джо Редфорд.
По-деревенски  открыв  рот,  куда-то уставился - уж не красавице ли вслед? К
нему  подбежала  собака,  села  задиком  в  лужу  и подняла острое лицо.  Из
магазина вышел одышливый толстяк,  выставил  на асфальт  черный  пластиковый
мешок с мусором, сплюнул и скрылся.  Странное чувство вдруг пронизало меня -
будто бы я не наблюдатель,  а часть  этого  нью-йоркского мгновения,  просто
расплывчатый лик за мутным окном "Рэджи".  Человек,  который  сидит у окна в
кафе и чего-то жаждет.
     Тогда догадался - пора уже было домой и дико хотелось писать.  Все  что
попало,   отбрасывать   листы,   отшвыривать   листы,   пятнать   кириллицей
литфондовскую бумагу, пока не доберешься до заветного клочка. Дождливый день
в Гринич-вилледже - воспоминание о прозе.


                         Typical American Adventure

                                 Part VII

НА  ПРОЩАНИЕ

     На обратном пути в полупустом салоне гигантского "джамбо джет"  Москвич
перебирал  детали  своего  приключения и удивлялся:  неужели это произошло с
ним?  Он постепенно  приходил  в себя  и обретал  вновь  свою подлинную суть
кабинетного затворника.
     В салоне, похожем на довольно большой кинозал,  все уже спали,  хотя на
экране мелькали всякие киноужасы.  Москвич же бродил по проходам,  покачивая
головой,  почесывая  в  затылке  и  смущенно  улыбаясь.  В  час,  когда  над
Атлантикой начала разгораться европейская заря,  Москвич  заметил в самолете
еще одного бодрствующего, меня, то есть автора этого репортажа.
     - Надеюсь, вы не обижены, старик? - спросил я. - Все было...
     - Все было прекрасно! Никаких претензий, - поспешил он заверить. - Одна
беда: в самом конце, практически уже после хеппи-энда, кто-то помог мне
пересечь Вествуд-бульвар, поддержал, когда я поскользнулся.  Увы, я не успел
заметить кто. Нельзя ли