овать на эту тему,  или  на  какую-нибудь  другую,  или на третью,
четвертую, сотую, а тем - миллион!
    Как когда-то русская интеллигенция спорила в своих каморках - помните? -
"пускай мы в спорах этих сипнем,  пускай  стаканы  с бледным сидром  стоят в
соседстве с хлебом ситным и баклажанною икрой"  -  так и сейчас американские
"яйцеголовые",  отставляя в сторону свои "хайболы"  и  "снэкс",  работают до
утра языками, и в спорах этих бурлит,  пузырится, булькает вольнолюбивый дух
их предков, пионеров.
    Мы с вами, читатель, вернемся к рассуждениям о тоталитаризме и стандарте
в другой главе, а сейчас мне хочется все-таки сказать, что с диалектическими
противоречиями сталкиваешься в Америке на каждом шагу, да и как же еще может
быть иначе в столь великом обществе.
     Вот, например, именно на вольнолюбивый пионерский дух, на самооборонное
право каждого американца ссылаются противники запрета оружейной торговли,  а
свободная  продажа  огнестрельного  оружия  ведет  к  росту  преступности, а
преступность  организуется  в мафию,  а мафия корнями своими переплетается с
ЦРУ, этим самым зловещим аппаратом тоталитаризма.
      Так  или  иначе,  среди  всех  этих  диалектических,  а также попросту
абсурдных противоречий за  последние два десятилетия  выросла и определилась
американская  интеллигенция,   и  теперь  в  ряду   привычных   литературно-
кинематографических  образов,  таких,  как  "средний американец",  "ковбой",
"шериф"  и так далее,  стоит  и персона  со  смутной  улыбкой,  в  небрежном
костюме, с сильно увеличенными за линзами глазами, примерно такой тип, какой
в старой России черносотенцы обозначали понятием "скюбент-сицилист-аблакат".
     Сейчас, весной 1975 года, - период затишья,  но кто знает,  через какие
еще тернии придется пройти американской интеллигенции? Мне дорог этот тип, я
люблю этого человека и поэтому не хочу быть пессимистом,  хотя,  как говорят
те же самые американские интеллигенты:
     - Пессимист - это хорошо информированный оптимист.
     Я удалился уже довольно далеко от своего тихого повествования. Могу это
отнести за счет бега по тартановому треку среди десятка других  "джоггеров".
Вот еще преимущество бега - ассоциативные  размышления,  недетерминированные
(секите меня, ревнители ключевой водицы!),  а с с о ц и а т и в н ы е,   н е
д е т е р м и н и р о в а н н ы е  комнатой, письменным столом, магнитофоном
размышления, то есть   р е ф л е к с и и   или   м е д и т а ц и и... (башку
секите, ревнители подсолнечного масла, вы,   п у р и с т ы!).
     Теперь  придется  возвращаться.  На  стадионе  появился  J.J.J. junior,
аспирант   Сиракузского   университета,   автор   ненаписанной   диссертации
"Урбанистический  пейзаж  в  произведениях  Аксенова".   Он  бежит  ко  мне,
размахивая  длинной  русской  бородой,  в майке  с  надписью  "Ну, погоди!",
похожий  в свои двадцать шесть лет  на какого-нибудь столетнего марафонца из
города Торжка.
     Мы делаем вместе два круга, а потом Джей-Джей-Джей говорит:
     - Между прочим, Вася, are you going читать лекцию today?
     Мы  бросаем  бег  и  идем пить  hot-drink из автомата и жевать "горячих
собак".  Мельком  оглядываем  доски  студенческих  объявлений.  Нет,  нельзя
сказать, что кампус вымирает.

     "Брэнда Ли, живая или мертвая, приходи к пяти часам в библиотеку!"

     "В связи с отъездом в Африку продаю почти задаром автомобиль,  собаку и
пару малоношеных сапог."

     "Пятого июня Фестиваль Гордости Гомосексуалистов!"

     "Концерт рок-группы "Вздутое брюхо"."

     "Ты - еврей? Будь гордым и высоким!"

     "Профессор Делозано не любит своих учеников!"

     "Того,  кто помог мне встать  после падения на Вествуд-бульваре,  прошу
позвонить по телефону 777-7777."

     На бетонной  стене,  огораживающей  стройплощадку,  появилось  за  ночь
стихотворение неизвестного гения:

                    Человечество, я люблю тебя за то,
                    что ты носишь секрет жизни в своих штанах
                    и забываешь о нем, когда сидишь на стуле...
                    Человечество, я тебя ненавижу!

     Когда-нибудь  ведь и эта стена  будет  найдена в геологических  пластах
нашей  планеты.  Когда-нибудь все будет  найдено и даже наши жалкие лепестки
бумаги  со  смешными  жучками-буквами.  Когда-нибудь  все  будет  найдено  и
расшифровано:  и  "Декларация  прав  человека",   и   "Правила  поведения  в
национальных   заповедниках",   и  эти   гениальные   стихи,   обращенные  к
человечеству,  и  объявление  упавшей на бульвар персоны...  когда-нибудь...
А пока что я иду на свою очередную лекцию.
     И вспоминаю  свою  первую  лекцию,  если  только это можно было назвать
лекцией.


                    ПЕРГАМСКИЙ ФРИЗ, или ПРОЗАИЧЕСКИЕ ЗАПЛАТКИ
                              НА ДРЕВНЕЙ СКУЛЬПТУРЕ

     ...О чем я говорил тогда?
     Я  вспоминал   Музейный   остров  в  Берлине  и  потрясающий  барельеф,
изображающий битву богов и гигантов.
     Как  было  дело  в действительности?  Гиганты  собрались на Флегрейских
болотах,  вся  компания:  Порфирион и Эфиальт,  Алкионей и Клитий,  Нисирос,
Полибот и Энкелад, и Гратион, и Ипполит, и Отос, и Агрий, и Феон,  и сколько
их там еще было, ужасных?
     Они взбунтовались в слякоть, в непогоду,  под низкой сворой бесконечных
туч, что неслись над ними дурными знамениями.
     ...О чем еще?
     Как там, в отдалении,  где только что не было никого,  возник огромный,
как дуб, человек, и это был бог. Несокрушимый и сильно вооруженный, он стоял
с  непонятной  улыбкой...  Как  твое  имя,  бог?  Гефест?  Аполлон?  Гермес?
Здравствуй, карающий бог!
     ...О чем еще?
     Гиганты хотели отомстить Зевсу за огромность, за мудрость, за чванство,
за его бесконечное семя, за трон, за молнии, за всю солнечную мифологию и за
свои члены, не знавшие любви.
     Тут все пространство болот покрылось сверкающей ратью. Золотые богини и
боги шли на гигантов в своих шуршащих одеждах, в легком звоне мечей, стрел и
лат.  В небе образовалось окно,  и мощный столб солнечных лучей опустился на
болото, как бы освещая поле боя для будущего скульптора.
     ...О чем еще?
     Они надвигались, как волны.  Каждый их шаг был, как волна,  неуловим и,
как волна,  незабываем.  Гигантам было  стыдно  за их  змееподобные ноги, за
космы со следами  болотных ночевок,  за вздутые ревматизмом суставы и грубые
мускулы, похожие на замшелые камни.
    - Ой, братцы, - сказал молодой Алкионей. - Я даже во сне не видел такого
красивого  бога,  как  тот,  с  собачками.  Гляньте,  какие у него  на груди
выпуклости.  Я не представляю себе, что это такое, но они меня сводят с ума!
     Звон  пролетел  над  болотищем.   Геракл  отпустил  тетиву,  и  стрела,
пропитанная ядом  лернейской  гидры,  пробила  грудь  могучему,  но наивному
Алкионею.
     ...О чем еще?
     Обезглавленный Зевс борется с тремя гигантами. Нет у него и левой руки,
а от правой остался лишь плечевой сустав и кисть,  сжимающая хвост  погибших
молний, но не гиганты нанесли богу этот страшный урон.
     Глубокая трещина расколола  бедро Порфириона,  куски мрамора отвалились
от ягодиц гиганта, нет руки и кончика носа, но не боги его так покалечили.
     Мгновение за мгновением. Битва. Злодеяния. Жест за жестом: удар копьем,
пуск стрелы - все  является  в мир.  Все  возникает,  как  их  моря,  и  все
пропадает,  как  в  море,  а  остается  лишь  в  зыбкой памяти очевидцев и в
воображении артистов. Хорошо, что есть мрамор. Хвала и бумаге.
     Они были  врагами на Флегрейских болотах и стали  союзниками в Пергаме.
Подняли  мраморную  волну  и  так  остановились   перед   напором   Времени:
вздыбленные  кони,  оскаленные  рты,  надувшиеся  мускулы,  летящие  волосы,
оружие...  В Пергаме  в мраморе  вместе  схватились  против  Кронуса  боги и
гиганты.
     ...Ну что еще?
     Теперь, леди и джентльмены уважаемое паньство, дорогие товарищи,  перед
вами поле боя.  Вы видите,  что  барельеф  основательно  пострадал за долгие
века. Извольте, вот остаток поясницы,  волос пучок и рукоять меча...  пустое
обреченное пространство...  Любой  из посетителей может мысленно приложить к
фризу  собственную  персону.   Мы  же  предлагаем  заплаты  из  прозы,  если
кто-нибудь в них нуждается.

     Закончив  "лекцию"  и неловко поеживаясь под американскими взглядами, я
не нашел ничего лучшего, как спросить:
     - Вопросы будут, товарищи?
     Симпатичный и вполне дружеский смех  аудитории показал,  что хотя они и
вовсе  не  "товарищи",  но  мою  оговорку вполне понимают.  Затем последовал
вопрос.  Встала  высоченная  девушка  с длиннейшими  волосами,  с большущими
глазами, с нежнейшим ртом.
     - Вот мы с подругой поспорили, господин Аксенов.  На вас совсем неплохо
сшитые брюки. Неужели такие брюки делаются в России?
     - Да, - твердо ответил я. - Такие брюки шьет мой приятель прогрессивный
портной Игорь,  который  живет  в московском  районе  Фили-Мазилово,  а  эту
клетчатую ткань он покупает в торговом центре Измайлово.
     Ответ  исчерпывающий.  Вижу  плохо скрытый восторг одной из поспоривших
подруг, разочарование и неудовольствие другой.

                    Человечество, я люблю тебя за то,
                    что ты запускаешь в небо
                    бумажных змеев,
                    А потом смотришь на них
                    как на чудеса природы.
                    Человечество, я тебя ненавижу.

     Смешной эпизод на первой лекции  не  помешал  нашим  занятиям.  Блистая
по-прежнему  фили-мазиловскими   штанами,  я  начал  знакомить  аудиторию  с
ответами наших прозаиков на мою  анкету  "Как из    н и ч е г о    возникает
н е ч т о?".
     Читателя,  конечно, в первую голову интересует аудитория - ее,  скажем,
средний  возраст,   внешний  вид,   национальный   состав,   много  ли  было
американских русских...
     О русских в этих записках разговор пойдет особый,  сейчас  скажу  лишь,
что их прошло  передо  мной  немало,  разных  поколений  эмиграции  и разных
возрастов.
     Теперь о возрасте моей аудитории.  На двух или трех занятиях появлялась
древняя  старушка в седых кудряшках и слуховых очках.  Она обычно садилась в
первом ряду и улыбалась добрейшей, хотя и весьма отвлеченной улыбкой. Иногда
мне казалось, что она не понимает ни слова из моих экзерсисов.  Я думал, что
это какая-нибудь отставная профессорша или жена  отставного  профессора,  но
впоследствии  выяснилось,   что   старушка   -   обыкновенная  студентка.  В
американских университетах, оказывается, нет возрастного лимита,  и если вас
на старости лет одолеет блажь "взять курс" в университете - you are welcome!
     Присутствие старушки,  как вы понимаете,  значительно  повысило средний
возраст  моей  аудитории,  а он и так  был  не очень-то  низок.  Постоянными
слушателями были  профессора и аспиранты  кафедры  славистики.  Студенческий
состав  был  текуч.   Об   обязательном   посещении  лекций  в  американских
университетах и говорить-то смешно:  ведь  там  сейчас идет борьба за отмену
оценочных баллов. Студенты шляются по кампусу и выбирают лекции по вкусу или
по настроению, как спектакли в театральной афише.
     Ко мне приходили не только слависты и филологи.  Однажды  явилась целая
команда каких-то кибернетиков.  Не знаю, что из заинтересовало в современной
советской прозе, знали ли они достаточно язык, но отсидели два часа с умными
лицами,  тихо и мирно,  меняли  только  катушки в магнитофоне.  Быть  может,
подключали  меня к какому-нибудь компьютеру?  Эта мысль показалась мне тогда
очень забавной, и я в этот день чрезвычайно старался - на компьютер.
     В другой раз на лекцию  пришел  молодой  человек  с  собакой.  Пес  был
мужчиной породы колли, очень длинноволосый, чистый и благородный. Всю лекцию
он спокойно лежал на полу у ног хозяина, но не спал, а голову держал высоко,
смотрел  на меня,  молчал и только два-три раза сдержанно  зевнул.  Чудесный
слушатель!  Я думал сначала,  что в этом  визите  с собакой ко мне на лекцию
было что-то  особенное  -  или  сверхпочтение  к  лектору  из  России,  или,
наоборот,  эпатаж,  -  но потом заметил собак и в других аудиториях и понял,
что это лишь простое уважение к умному другу, собаке, ничего больше.
    Как видите, читатель, в американской аудитории есть некоторые странности
по сравнению  с  нашей  отечественной,  но  странности  эти  небольшие,  а в
основном  люди  как  люди и внешним  видом не особенно от наших  отличаются,
только, конечно, брюки на них американские.
     Теперь - анкета.  За  несколько  дней до вылета из Москвы  пришла мне в
голову счастливая идея - пустить среди  своих  друзей  анкету.  Звучала  она
приблизительно так:
     "Каждое  новое  произведение  -  это  новая  реальность,  новое  тело в
пространстве. Как из  н и ч е г о  возникает  н е ч т о?
     Каким   образом  в  спокойной  и  пустой   атмосфере  вдруг  появляется
"неопознанный летающий объект" новой прозы?
     Что вас обычно толкает к перу - мысль или эмоция?
     Что возникает прежде: стиль, интонация или герой, замысел, идея?
     Согласны  ли  Вы  с  тем,   что  при  смысловом  побуждении  приходится
с о б и р а т ь  то, из чего при чувственном начале  в ы б и р а е ш ь?
     Какова мера факта и вымысла в Вашей прозе  и как трансформируется в ней
Ваш личный жизненный опыт?"
     Словом,  вопросы касались довольно тонких субстанций.  Я снова пошел на
хитрость,  взял то,  что интересовало  меня самого,  и так  получилось,  что
психология творчества прозаика стала главным предметом моих лекций.
     Я волновался - а интересны ли будут  американцам  наши профессиональные
размышления?  Оказалось - попал в точку! Слушатели мои были увлечены спором,
который развернулся перед ними при помощи этой анкеты.
     Прежде всего их привлекло разнообразие мнений,  столкновение различных,
порой  полярных  точек  зрения.  В силу  различных  предубеждений  (всем нам
понятно, откуда они взялись)  американцы знают лишь то,  что мешает развитию
нашей литературы,  но далеко не всегда  понимают то,  что вдохновляет  нас и
зовет не оставлять своих усилий.
     Трудности   наши  -  в   силу   также   предубеждений  -  очень   часто
преувеличиваются.  Однажды я читал на лекции один  из рассказов  Трифонова и
говорил на его примере об интуитивной  прозе,  о  том,  что  читатель  здесь
призывается  в  соавторы  и  становится  (при  известном,  конечно,  усилии)
участником творческого акта,  вроде  слушателей на джазовом концерте.  После
чтения один паренек печально сказал:
     - Как  жаль,  что  такой  замечательный  рассказ  нельзя  напечатать  в
Советском Союзе.
     Пришлось  показать  книгу,  по которой  я читал и тираж которой был сто
тысяч экземпляров.
     Та же самая история произошла и с моей собственной  иронической прозой.
Говоря об этом жанре,  я читал студентам некоторые  злоключения  Мемозова из
"Литературной газеты", а они,  как оказалось полагали,  что это "подстольная
литература".
     Даже   студенты-русисты,   прекрасно  знающие  литературу  XIX  века  и
авангардные  поиски  первой четверти ХХ,  очень  плохо знакомы с сегодняшним
днем нашей живой прозы. Анкета давала мне возможность и для информации.
     Итак, с каждым днем мы все лучше понимали друг друга. Я забывал порой о
том, что я читаю сейчас лекции где-то за двенадцать тысяч километров от дома
перед какими-то там американцами, и предлагал рассуждать вместе,  потому что
и мне самому был  крайне  интересен  предмет  спора "как из ничего возникает
нечто?",  потому что нельзя в этом деле найти никаких научных истин,  ничего
неоспоримого,  и это  как раз  замечательно,  а ценность  всего  этого  дела
состоит лишь в шевелении мозгами.
    Вот пример монодиаполилога в седьмой аудитории Банч-холла, дверь которой
была всегда открыта на галерею, в условный воздух зимнего сада.
     - Когда  вы говорите  "из ничего",  вы,  должно быть,  не имеете в виду
полнейшую пустоту?  Конечно.  Катаев прав - ведь пустоты не существует, ведь
мир же материален.  Вы помните,  он приводит  надпись  на  памятнике  Канту,
появившуюся сразу после взятия Кенигсберга: "Теперь ты видишь, Кант, что мир
материален".  Однако мне кажется, что у господина Катаева сквозь продуманный
материализм просвечивает стихийный идеализм...  Но почему же?  Ведь фантазия
художника - это тоже реальность. Фантазия, быть может, не менее реальна, чем
шелест листвы. Простите, но это более таинственное явление! Более или менее,
не правда ли?  Вы шутите,  сэр?  О,  нет,  я иногда  полагаю,  что  реальные
явления,  окружающие нас,  такие,  как закаты,  течение рек,  камни,  птицы,
песок, не менее таинственны, чем фантазия.  Здесь упоминается также ю-эф-оу,
то есть  "неопознанный  летающий  объект".  Вы ведь знаете,  что  существует
гипотеза,  по которой  UFO - это знаки или тела,  проникающие к нам из иного
измерения.  Одной  талантливой  поэтессе  и не менее  талантливому  прозаику
кажется,  что  наши  сочинения уже  существуют в мире,  и  даже  без  нашего
участия.  Художник  лишь  называет  еще  неназванное,  он  проникает  в иное
измерение и называет прежде невидимые тела, дает им форму,  цвет и звук.  Он
подменяет  ими  жизнь,  по мнению  некоторых.  Литература не всегда  этична.
Иногда она дурачит и подменяет собою жизнь.  Литература  девятнадцатого века
заменила сам девятнадцатый век. Кто согласен? Я согласна!  Я не согласен, мы
не  согласны!  Я  полагаю,  что  предметы  искусства не подменяют жизнь,  но
становятся  в ней  новыми  телами,  то есть  украшают жизнь  и раздвигают ее
границы.
     Увы, они теряют часть своей таинственности, не так ли? совершенно верно
или наоборот  -  правда?  Быть  может,  названные,  они становятся еще более
таинственными?  Кто  сказал,  что названные нами предметы менее таинственны,
чем неназванные?  Вы называете небольшое существо с длинной шерстью, хвостом
и круглыми глазами cat,  мы  называем  это  существо  кот,  но  разве  менее
таинственным становится это пушистое существо от названий?  Нам  (еще, пока)
не под силу проникнуть  до конца  в истинную  суть  предмета - в этом и есть
главное мучение искусства...

     Каждый день  Неопознанный (может быть, Летающий) Гений добавлял к своей
поэме на бетонном заборе новую строфу.  Однажды  ночью я заметил,  что буквы
светятся в темноте.  Последняя строфа выплывала из густого  воздуха слово за
словом и ложилась на бетон:

                    Человечество, я люблю тебя
                    за то, что ты пишешь
                    светящимися красками на заборе
                    о том, как ты любишь себя
                    и как ты себя ненавидишь,
                    как будто никто ничего не знает...
                    Человечество, я тебя...



                    Typical American Adventure

                              Part III

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА В СУТКИ НОН-СТОП

     Быть  может,  на  маршруте  "отсюда в вечность"  они и пролетели бы всю
пустыню  Невада  без остановки,  если  бы  вдруг  на  горизонте  не  запылал
раскаленными до ярости углями игорный город Лас-Вегас.
     Пилота,  видимо,  начали мучить рефлексии.  Вначале он резко задрал нос
самолета,  как бы уходя от соблазна повыше,  потом дернулся вправо,  влево и
наконец, словно отбросив все сомнения, гикнулся вниз.
     "Ну вот и прибыли!  Крышка!" - подумал Москвич,  глядя,  как несутся на
него  пустынные  улицы призрачного города и вся бесшумная,  но ослепительная
конкурентная борьба  мировых фирм  бензина,  алкоголя,  табака,  парфюмерии,
костром  полыхающая в сердце  Невады.  "Крышка",  однако,  оказалась  просто
крышей гигантского здания.  Пилот приземлился точно на три точки,  но потом,
видимо  не  рассчитав  дистанции  торможения,  стал  валить  одну  за другой
античные статуи, которыми крыша была в изобилии украшена.
     Когда  Москвич  очнулся,  он  увидел  над  собой беломраморное изваяние
чег