ь.  Сильные  яды  не  пользуются  прежним
спросом,  лишь  сладкий  дымок  зеленой  травки по-прежнему вьется по улицам
калифорнийских городов. Односложные словечки "грасс",  "доп",  "пот",  "роч"
услышишь чуть ли не в любой студенческой  компании.  Бумагу  для  самокруток
продают во всех  винных  и табачных  лавках.  В печати дебатируется проблема
легализации марихуаны. Сторонники утверждают, что слабый этот новый наркотик
не дает привыкания и гораздо менее опасен, чем древний наш спутник алкоголь.
     Я пробовал курить марихуану. Ну как, скажите,  писателю удержаться и не
попробовать неиспытанное еще зелье?  В американские дискуссии вмешиваться не
хочу и тем более не даю никаких рекомендаций. Опишу только вкратце церемонию
курения.
     Однажды  мы ехали с Милейшей  Калифорнийкой на студенческую  вечеринку.
Неожиданно  Милейшая  Калифорнийка  попросила  остановиться.   Я  заехал  на
паркинг-лот, а она выпрыгнула из машины,  вбежала в ближайшую лавочку liquor
shop и через пару минут вышла оттуда, смеясь.
     - Что это вы смеетесь? - спросил я.
     - Да просто потому, что там все смеются. Я спросила у них бумагу, а они
говорят: что там случилось на паркинг-лот? Всем понадобилась бумага...
     На вечеринке сначала ели стоя и пили вино, тоник и коку.  Потом вся эта
стоячая масса, освободившись от тарелок, пришла в движение - начались танцы.
Новый танец bump,  столкновение бедрами,  для смеха припомним  автомобильный
бампер.  Потом,  уже в разгаре  ночи,  уселись  на пол в кружок,  и по кругу
поплыла  самокрутка.  Каждый  делает  одну  затяжку,  задерживает  дыхание и
передает соседу бычок.  Затем бычок превращается в то,  что у нас называется
чинарик, а в Калифорнии "роч".  Выбросить "роч" нельзя - дурной тон.  В него
вставляется кусочек спички, и он докуривается до самого конца, до деревяшки.
В перерывах между затяжками компания болтает,  чешет  языки  на любые  темы,
пьет  вино,  курит обычные сигареты,  ест торт и тэ пэ...  словом,  никакого
трагизма или надрыва не обнаруживается.
     Я уже сказал,  что не вмешиваюсь в американскую полемику и тем более не
даю никаких рекомендаций, и не только по причине своей внетерриториальности,
но  и  по  неопытности.   Грешным  делом,   я  не  успел  ничего  особенного
почувствовать   после   курения   марихуаны,   если   не  считать  какого-то
обостренного,  но благодушного юмора да некоторой дезориентации во времени -
кажется, что ужи вся ночь прошла, а по часам всего пятнадцать минут.
     Я хочу лишь сказать,  что американское общество  приспосабливает даже и
эту  грозную  страсть  хиппи -  наркотики.  Демонический  вызов  обществу  и
реальному миру оборачивается стилем, игрой.  Не удивлюсь, если через год над
городами  появятся  рекламные  плакаты  сигарет  с  марихуаной,   разумеется
снабженные предупреждением Генерального Хирурга.
     А где же нынче хиппи?  Нежто так быстро уже  полопались  эти  очередные
"пузыри земли"?
     Да нет же - еще пузырятся. Больше того, фигура хиппи уже стала одной из
традиционных  фигур  американского  общества  наряду  с  былинным  ковбоем и
шерифом.  Я видел  колонии  хиппи  в лос-анджелесском районе Венес на берегу
океана.  Они живут там в трущобных домах, сидят на балконах, поджариваясь на
солнце,  или  лежат  на газонах  и пляжах,  стучат день-деньской  в тамтамы,
слушают "лекции" бродячих философов-свами.
     Одни  хиппи  ничего  не  делают,  другие  уходят в религиозные  поиски.
Фанатики "Рами Кришна" - это тоже, конечно, разновидность хиппи. Есть сейчас
также и хиппи-трудяги. Одна family, например, держит ресторан.
     Кстати говоря,  это  единственный  ресторан  в  Лос-Анджелесе,  куда по
вечерам стоит очередь.  Называется он довольно забавно: "Great American Food
and Beverage Company",  что  впрямую  переводится как  "Великая американская
компания  продовольствия и напитков",  но  если  представить  себе  ресторан
подобного  рода в Москве,  то название  это  следует  перевести  иначе - ну,
что-нибудь вроде "Министерство пищевой промышленности РСФСР".
    Как ни странно, еда здесь действительно потрясающая. Ребята сами готовят
национальные американские блюда вроде  жареных  бычьих ребер с вареньем  или
трехпалубных  техасских  стейков  и  делают  это с увлечением,  наслаждаются
аппетитом гостей и очень обижаются,  если кто-нибудь оставит хоть кусочек на
тарелке.
     - Эй, folks, что-нибудь не так? Почему остановились?  Нет-нет,  нельзя,
чтобы такая  жратва  пропадала.  Если не съедите,  я вам тогда в пакет уложу
остатки. Завтра сфинишируете, ребята.
    Однако не только из-за еды стоит сюда очередь. Здесь все поют, все члены
семьи, все официанты и бармены, поют, пританцовывают,  подкручивают.  Быстро
передав заказ на кухню, длинноволосый паренек бросается к пианино,  играет и
поет что-нибудь вроде "Леди Мадонна".  В другом  углу  две  девочки  танцуют
бамп, в третьем - гитарист исполняет старинную ковбойскую балладу.
    Вот в этом видится некоторое новшество: семья хиппи, занятая общественно
полезным делом.
    Мне кажется, что для определенных кругов американской молодежи временное
приближение  или даже слияние с хиппи,  так  сказать,  "хождение  в  хиппи",
становится как бы одним  из нормальных университетов,  вроде бы входит уже в
национальную систему воспитания.
     Вредно это или полезно, не берусь утверждать, но, во всяком случае, для
того  слоя  общества,   который  здесь  называют  upper  middle  class,  это
поучительно.  Хиппи сбивают с этого класса его традиционные спесь, косность,
снобизм,  дети  этого  класса,  пройдя  через  трущобы  хиппи,  возвращаются
измененными, а значит...

     Что  это  значит?  Я подошел  сейчас к началу  этой  главы,  к монологу
вдохновенного Ронни из лондонской  "Индиги".  Что ж,  значит,  он не во всем
ошибся?  Значит,  не так уж и смешны были его потуги  "изменить общество еще
при жизни этого поколения"?
     Я не был на Западе после 1967 года почти восемь лет.  Жизнь изменилась,
конечно,  тоскливо было бы,  если бы она не менялась.  Общество  изменилось,
изменились  люди.  Конечно,  общество и люди меняются под влиянием солидных,
как химические  реакции,  социальных  процессов,  но ведь и "движение хиппи"
тоже одно из социальных явлений и возникший сейчас "стиль хиппи" - это  тоже
социальное явление.
     Хиппи не создали своей литературы в отличие от своих предшественников -
beat generation  (разбитое поколение,  битники),  но они оставили себе Джека
Керуака,  Алана  Гинсберга,  Лоуренса  Ферлингетти  и  Грегори  Корсо  с  их
протестом и с их лирикой, что расшатывала стены каст еще в пятидесятые годы.
     Хиппи создали свою музыку,  свой ритм,  мир своих движений и  раскачали
этим ритмом всю буржуазную квартиру.
     - Нормальные   люди   пусть   аплодируют,   а   вы,   богачи,   трясите
драгоценностями! - сказал  как-то  Джон  Леннон  с  эстрады  в  зал,  и  все
задохнулись от смеха.
     Новая молодежь заставила иных богачей усомниться в ценности долларового
мира. Хиппи создали свою одежду, внесли в быт некую карнавальность, обгрызли
и выплюнули пуговицы сословных жилетов.
     Среди   современных   молодых  американцев  меньше  стало  вегетативных
балбесов, пережевывающих чуингам, влезающих в ракетный самолет и спорта ради
поливающих напалмом малую  страну.  Может  быть,  в  этом  уменьшении  числа
вегетативных балбесов частично "виноваты" и хиппи?
     Современный молодой американец смотрит не поверх голов,  а прямо в лица
встречных,  и в глазах у него встречные видят вопросительный знак,  который,
уж поверьте опытному литератору, сплошь и рядом благороднее восклицательного
знака.
     Конечно,  десятилетие закатывается за кривизну  земного  шара,  горячее
десятилетие американской и английской молодежи,  и это немного грустно,  как
всегда в конце десятилетия...
     На обратном пути я решил сделать  остановку в Лондоне.  Это  была  дань
ностальгии.  Я даже так подгадал свой рейс, чтобы прилететь утром в субботу,
базарный день на Портобелло-роад.
     И вот свершается  еще  раз  авиачудо,  которому мы до сих пор в душе не
перестаем удивляться, - вчера ты сидел  на крыше  Линкольн-сентра,  гладя на
пришвартованный к континенту дредноут Манхэттена,  сегодня ты в гуще бабушки
Лондона - на Портобелло-роад.
     На первый взгляд ничего не изменилось:  те  же  шарманщики,  обманщики,
адвокаты,  акробаты,  турецкая  кожа,  арабская  лажа,  эму  и какаду,  тома
лохматой прозы у мистера Гриппозо...
     Однако тут же замечаешь,  что индустрия  "стиля хиппи" работает и здесь
на всю катушку.  Повсюду  продаются  сумки  из грубой мешковины  с надписями
"Portobello-road"  и майки  "Portobello-road",  и значки,  и брелоки.  Толпа
такая же густая и яркая,  но тебя все время  не оставляет ощущение,  что это
о б ы ч н а я   западная толпа. И пабы вдоль толкучки полны, и пиво "гиннес"
льется рекой, но ты видишь, что и общество в пабах собралось обычное, и пиво
льется самое  обыкновенное.  Ты идешь и смотришь,  и вокруг тебя люди идут и
смотрят.  Как и прежде, разноязыкая речь и разные оттенки цвета кожи, но тут
до тебя доходит смысл происходящего:  сегодня  ты  здесь всего лишь турист и
все вокруг туристы, а остальные - обслуживающий персонал.
     Этим  же  легким  тленом   о б ы ч н о с т и   подернута  и  маленькая,
зажатая в Сити Карнеби-стрит,  куда я приплелся вечером по следам шестьдесят
седьмого  года.  По-прежнему были открыты маленькие лавочки,  где раньше все
продавцы пели и пританцовывали,  но вдохновенные их выдумки теперь стали уже
ширпотребом.
     Густая толпа туристов  проходит по Карнеби-стрит и утекает к центру,  к
Эросу на Пикадилли-серкус.
     Кажется,  Портобелло-роад и Карнеби-стрит стали простыми туристическими
объектами, лондонскими мемориями времен swinging.
     Я утекаю вместе с толпой, пересекаю Риджент-стрит и Пикадилли, брожу по
Сохо и вижу на одном углу нечто новое:  уличный музыкант,  играющий сразу на
четырех инструментах.
     Парень в выцветшей майке  с надписью  "N 151849,  заключенный  строгого
режима" - настоящий артист.  За спиной  у него барабан,  он играет на нем  с
помощью  ножной педали.  В руках гитара.  Под мышкой бубен.  Губная гармошка
закреплена перед ртом на зажиме.
     - Обвяжи  желтую  ленту  вокруг  старого-старого  дуба, -  поет  он,  а
следующую фразу гудит на губной  гармошке.  Звенит  гитара,  бренчит  бубен,
ухает барабан.
     Слушателей много, они подхлопывают в такт,  бросают монетки в раскрытый
гитарный футляр. Девушка, подруга артиста, бродит в толпе с кружкой:
     - Для музыканта, сэр. Благодарю. Вы так щедры!
     Я смотрю на музыканта, ему лет тридцать, и на лице его уже отпечатались
следы юношеских безумств. Да ведь это же Ронни, наконец понимаю я, тот самый
мой пылкий Ронни, дрожащий от земного электричества, взведенный и торчащий в
зенит гладиолус из лондонских асфальтовых оранжерей.
     - Ронни,  это  ты?  Ронни,  какое странное настроение.  Твоя  молодость
уходит, а я грущу по ней как по собственной, по которой давно уже отгрустил.
     Он улыбается, ищет взглядом в толпе, находит и еще раз улыбается широко
и сердечно, так,  как он,  наверное,  раньше,  в эпоху своих манифестов,  не
улыбался.  Потом он играет  несколько тактов на губной гармошке,  откидывает
голову и поет,  улетая гортанным голосом за лондонские крыши,  песенку  "The
questions of sixty seven, sixty eight".  Это он поет для меня. Хорошо, что я
завернул в Лондон на обратном пути из Калифорнии в Москву.
     Да, горячая декада  англо-американской молодежи  закатывается сейчас за
кривизну земного шара, но, как в Одессе говорят, "еще не вечер",  потому что
вообще пока эта штука вертится, еще не вечер, еще не вечер...


                    Typical American Adventure

                              Part IV

СЕРЕБРЯНЫЕ  ПРИЗРАКИ

    Между тем "типовое американское приключение" нашего Москвича развивалось
по всем канонам и каньонам,  и в результате мы с вами,  уважаемый  читатель,
оказались в городе-призраке Калико.
     Должно  быть,  не зря в  Топанга-каньоне  болтали  о "серебряном веке":
теперь в конце  единственной улицы  вымершего  городка  зиял  черный  вход в
серебряную шахту,  и тонкий слой серебра покрывал крыши покосившихся домиков
и нависшие над ними безжизненные горы.
     Гневно отфыркиваясь и выплевывая  из  фильтров  пыль  пустыни,  "порше"
поднялся почти по отвесному склону и остановился в начале улицы.
     Здесь было все, что нужно для диких,  вооруженных кольтами горняков XIX
века,  все,  что  нужно  для  киносъемок  или  для  "типового  американского
приключения": почта, тюрьма, аптека, три лавки, четыре салуна.
     Москвич  осторожно  вылез из машины.  Дверь за ним захлопнулась,  и эхо
хлопка прокатилось по каньону.  За спиной  Москвича в огромном  пустом  небе
висела круглая луна, и тень его тянулась через всю улицу, заканчиваясь возле
черной пасти шахты.
     Москвич пожалел,  что  нет  у  него  на  бедрах  пояса  с пистолетами и
патронташем,  похлопал себя по соответствующему месту и обнаружил,  что пояс
на нем на соответствующем месте.  Тогда  он медленно  пошел по улице, каждым
движением подражая герою детства Ринго Киду из фильма "Дилижанс".
     Скрипнул  стул.  Восковой  хозяин  магазина качнулся на стуле,  щелкнул
курком своего кольта, откашлялся и прохрипел:
     - In God we trust! Others pay cash!  ("Мы верим Богу!  Остальные платят
наличными!" - Типичная надпись в магазинах и салунах Дальнего Запада.)
     Гулкие  звуки  долетели  из горловины  шахты.  Заскрежетали блоки. Тихо
прокатилась ржавая вагонетка.
     Восковой узник приник к решетке тюрьмы и глухо проговорил:
     - I sold  my soul  in the  company  store...  ("Я продал душу в магазин
компании." - Из шахтерской песенки "Шестнадцать тонн".)
     Наступила тишина,  и стало ясно,  что вот-вот произойдет Встреча. Дрожа
от волнения, Москвич остановился в ногах своей тени.  Тень,  отпечатанная на
посеребренном грунте,  была хороша - в ковбойской  шляпе,  а правая  рука на
поясе с патронташем. Все было готово к Встрече.
     И  вот  в  черной  горловине   появилось  белое  пятно.   Оно  медленно
приближалось. Тихо вышла в подлунный мир и остановилась высокая,  загорелая,
в светящихся одеждах, с блестящими глазами.
     - Это вы? - спросил Москвич.
     - Да, это я,- прилетел к нему через улицу вымершего города тихий ответ.
     - Это вы упали на Вествуд-бульваре?
     - Да, это я.
     - Это я помог вам встать?
     - Да, это вы.
     - Это вас похитили?
     - Да, меня.
     - Это за вас я сражался?
     - Да, за меня.
     - Можно мне подойти?
     Он ждал очередного "да" и,  конечно,  дождался  бы,  если  бы  дурацкие
назойливые силы вновь не вмешались в его приключение.

     Мерзкий антиавтор Мемозов в форме  чиновника  департамента  горнорудной
промышленности  выпрыгнул  на скрипучую  террасу  конторы  Вестерн-Сильвер и
гадко заверещал, тыча в сторону Москвича длинным пальцем:
     - Он без билета здесь!  Он  не взял  билет!  Пожалел  полтора  доллара!
Безбилетник! Заяц!
     Гнев и досада охватили Москвича. Нет, это невыносимо: вторжение пошляка
взрывает любой сюжет, который строит воображение,  и даже в этот сокровенный
момент...
     - Нет у вас совести, Мемозов! - вскричал он. - Остереглись бы врываться
хотя  бы  в  такие  сокровенные  места  сюжета!  Ведь  так можете довести до
крайностей! Какой вам еще билет?
     - А вы как думали, миляга? - гнусно, базарно завизжал Мемозов. - Проник
без билета в музейный ghost-town и думает здесь на дармовщинку погужеваться!
Простой народ, значит, деньги   п л о т и т,   а   в а м   не касается?!
     Москвич замахал руками,  как бы стараясь изгнать беспорядочными пассами
из подлунного мира  назойливого  Мемозова,  обернувшегося  сейчас  призраком
коммунальной   кухни,    хотя   и   в   мундире   департамента   горнорудной
промышленности.  Он  умоляюще  протянул  руки  к  игре  своего  воображения,
Женщине-Жертве.
     - Друг мой, прошу вас, не слушайте этот вздор!
     Она печально поникла с надломленной дланью:
     - Однако у вас действительно нет билета, друг мой?
     - Да какие тут еще билеты! - с досадой вскричал Москвич.
     - Полтора доллара для взрослых, восемьдесят центов для детей и солдат,-
грустно, как бы увядая, говорила Она. - Простите меня, друг мой, я не хотела
бы вас огорчать,  но если  у вас  нет  билета,  я вынуждена...  вынуждена...
вынуждена...
     И  Она  исчезла,  отступила  на  несколько  шагов  во мрак  шахты и там
растворилась. Встреча - оборвалась.
     Исчез и Мемозов.  Вновь  тишина и тихий ржавый скрип одинокой вагонетки
да редкое покашливание восковых фигур.
     В ярости - никогда прежде в кабинетной тиши, в библиотечных лабиринтах,
в столовых  самообслуживания  он  не  предполагал в себе такого вулкана, - в
ярости Москвич вырвал из кобур оба своих  пистолета и разрядил  их  в темные
окна.
    Тут же в окнах вспыхнул свет, донеслась музыка, треньканье расстроенного
пианино,  шум  многих  голосов,  взрывы смеха,  и Москвич увидел за стеклами
краснорожих  веселых гостей,  клубы табачного дыма,  пролетающих с подносами
прехорошеньких  круглощеких  официанток,  иконостас  стойки  с разномастными
бутылками и вывеску над иконостасом "Old Mcdonald's Shelter".
     Он быстро прошагал  по галерее  и рванул  дверь.  Все  гости и служащие
салуна тут же повернулись к нему - крепкие славные рожи пионеров.
     Четыре девушки-официантки сгрудились вокруг бармена,  высокого красавца
с седыми кудрями и редкими морщинами, пересекавшими лицо. Это был снова он -
тот  самый  Босс,  Godfather  из  Топанга-каньона.  Одной  ладонью он сделал
Москвичу  приглашающий жест,  другой показал на своих круглощеких помощниц и
пропел своим чрезвычайным баритоном:

                    I used to be a travelling man,
                    Yo-yo-yo,
                    Until I hit Mcdonald's place,
                    Yo-yo-yo,
                    Where little cheek here
                    Little cheek there...

                    (Я был бродягой, легким на подъем,
                    Йо-йо-йо,
                    Пока не споткнулся о Макдональда дом,
                    Йо-йо-йо,
                    Где щечка здесь
                    И щечка там
                    И в целом доме тарарам...(И далее примерно в этом духе.)

     - Здесь,  что  ли,  продают  билеты  в  музей? - хмуро спросил Москвич.
Пистолеты его еще дымились.
     Взрыв хохота был ответом.  Сопровождаемый смехом, шутливыми возгласами,
хлопками  по  плечам  и  ягодицам,   Москвич  пробрался  к  стойке.   Лукаво
ухмыляющийся всеми морщинами бармен поставил перед ним  здоровенный  бокал с
какой-то прозрачной чертовской смесью.  На  дне  бокала  плавали  не  совсем
обычные  ингредиенты:   бразильский  орех,   серебряная  монета  с  профилем
Линкольна и мексиканский червячок "гусано-де-оро".
     Совсем уже успокоившись,  Москвич оглядел дымную комнату.  Славные рожи
Джонов  Уэйнов,   Гарри  Куперов,  Грегори  Пеков,  Кларков  Гейблов  весело
подмигивали ему. Расстроенное пианино дребезжало в стиле рэг-тайма.
     - Это вы, что ли, ребята? - спросил он их.
     - Факт. Это мы! - послышался дружный ответ. - Разве не узнаешь?
     Он отхлебнул "молочка пустыни".  Вкусно,  крепко, черт побери, и просто
отлично!
     - Вы меня поймите правильно,  мужики,  -  заговорил  Москвич,  стараясь
попасть "в тон". - Я человек, конечно,  нездешний,  приезжий.  Ясно?  Однако
участвую в типичном американском приключении.  Не знаю,  искал ли кто-нибудь
из вас ту, что упала на Вествуд-бульваре около полуночи?
     - Всем приходилось, - серьезно  кивнул  один из Пеков,  и все остальные
кивнули.
     - Тогда ответьте мне по-человечески, - попросил  Москвич. - Есть ли тут
смысл, а? Вообще-то? Стоит ли мне колбаситься в этом приключении или слинять
назад, к кабинетной тишайш