желание.
     -- Ну, расскажи все, что знаешь.
     По мнению Веры, во всем был виноват этот румынский  еврей Илюша Вернер.
Прогуливаясь по улице Горького, неподалеку от памятника Юрию Долгорукому, он
познакомился  с молодой мамашей привлекательной наружности.  Ну, разумеется,
началось с комплиментов ребенку,  а перешло к комплиментам мамочке. Потом он
стал к  этой красотке захаживать. Она  жила почему-то одна,  на  удивление в
хорошей  квартире, неподалеку  от  места  их  первой встречи.  Ну, в  общем,
разгорелся, как  ты  понимаешь, сумасшедший роман. Вернер бегает, сияет, все
героини  Достоевского у  него  на  уме:  и Полина,  и  Грушенька, и Настасья
Филипповна. Вдруг однажды его в подъезде  встречают  двое квадратных, ну,  в
общем,  сотрудники, сильно его трясут и предупреждают:  жить хочешь,  больше
сюда не заходи! Оказалось, что красоточка в содержанках состоит при каком-то
члене правительства. Представляешь?
     Эту  историю,  сначала  со  смехом,  рассказал  Вере  ее  муж,  Николай
Большущий.  Вскоре,  однако,  стало уже не  до  смеха.  То один,  то другой,
"достоевцы" стали  обнаруживать  за собой слежку. Вполне возможно,  Илюша не
прекратил  своих  встреч,  и  его  можно понять:  в любовной горячке человек
забывает о благоразумии, не правда ли? Видимо, органы  начали  копать,  что,
мол, за человече, и в конце концов вышли на кружок.
     В течение трех дней  всех арестовали. Шереметьева  одним из первых. Там
что-то было ужасное, чуть ли  не перестрелка.  Вера с Николаем  метались  по
городу, как загнанные, думали  убежать, но куда убежишь?  Сегодня утром и за
ним  пришли.  Теперь  конец,  всей  моей жизни  конец!  Конечно,  я  к  тебе
помчалась,  Боренька, к кому же еще мне бежать, ведь ты  мой самый  близкий,
самый любимый друг... а тебя не было  весь день... я просто в  отчаянии  тут
металась... прости, выпила полбутылки коньяку... ну, я, конечно, знаю, что у
тебя  теперь  эта  девочка,  ну,  я вам только счастья желаю...  я ее, между
прочим, видела, довольно мила... Ну, я не знаю, Боря, что мне теперь делать,
что  делать,  все рушится,  все рассыпается, меня и из оркестра теперь могут
выгнать как жену врага народа...
     Она снова упала к  нему на грудь, обвилась руками вокруг шеи, рыдала  в
плечо. Он сидел, боясь пошевелиться,  заливаемый  мраком  и все  нарастающим
"неуместным желанием". Наконец смог с достаточной деликатностью освободиться
от ее рук.
     --  Вера,  а  тебя-то  они  не  вызывали?  -- спросил  он,  даже  и  не
представляя, какую сильную реакцию вызовет этот вопрос.
     Горда сжала  свое  лицо в ладонях и издала  какой-то дикий крик, сродни
пронзительному кличу монгольского всадника. Все тело ее потрясла конвульсия.
Борис бросился за коньяком. Выпив, она сказала почти спокойно:
     -- Ой, какой ужас, все мои глаза потекли, все размазалось! Не смотри на
меня. Я  знаю, что ты подумал.  Это неправда, Боря! Я  не доносила. Конечно,
они меня вызывали, я же тебе откровенно еще тогда, в  начале  нашей недолгой
любви, сказала, что  они на меня выходят.  Ну  а как  еще могло быть  иначе,
конечно, они меня и в этот раз вызвали, этот гад, Нефедов, сопляк, орал, как
на холопку, а Константин  Аверьянович, скотина, проявлял, видите ли, суровую
сдержанность.  Однако они уже  всех  и  все знали  к этому  моменту,  такими
сведениями ошарашивали, о  которых я даже и понятия не  имела.  Например, ты
слышал когда-нибудь, что "кружок Достоевского" планировал теракт?..
     --  Перестань, Вера, --  поморщился Борис. Он думал  о Сашке.  Если  не
расстреляют, каково ему придется в лагерях с его протезом?
     Вера  опять  стала виснуть на  нем, прижималась  грудью, коленом, может
быть, не нарочно,  может быть, все еще  как к "лучшему другу",  но почти уже
невыносимо. Голос ее перешел на шепот:
     -- Они  и о тебе, конечно, спрашивали, Боренька.  Дай ухо. Ты знаешь, я
всегда боюсь, что тут подслушивают. Они,  конечно, спрашивали, ходил ли ты в
"кружок  Достоевского". И  я  им  сказала,  что,  по-моему, ты эту  компанию
терпеть не мог, даже чуть не  подрался с ними, когда  за  мной ухаживал. Ну,
для них, конечно, не секрет, что мы встречались. Ну, Боря, ну, скажи, -- она
захныкала, как маленькая девочка, -- ну, ты меня доносчицей не считаешь? Ну,
скажи прямо, умоляю тебя. Не считаешь, нет? Поверь, я ни на кого не донесла,
ни на единого человека! Может быть, они что-то из меня, дуры, вытягивали, но
я  ни на  кого, никогда... Может, даже наоборот... выгораживала некоторых...
ты веришь? Ну скажи, веришь? Ну, неужели я тебе больше не нравлюсь? Ну выеби
меня, мой дорогой!..
     На  диване  было  мало места,  и они легли  на  ковер,  благо,  недавно
пропылесосенный  Майкой Стрепетовой.  Глядя  на блуждающую  под  ним  улыбку
Горды, Борис  подумал: "Может  быть, только  в этом она  и освобождается. От
"них", да и вообще  от всех, даже от своих  ебарей, и от всего; единственные
минуты свободы".
     -- Спасибо тебе,  дорогой, -- прошептала она, отдышавшись. --  Теперь я
вижу, что ты мне веришь.
     -- С каких это пор ебля стала символом  веры? -- мрачно пробормотал он.
Он хотел было еще кое-что добавить,  нечто совсем уже жестокое, "может быть,
я тебя сейчас барал как раз как стукачку", однако не сказал этой жестокой и,
в  общем,  лживой гадости, а напротив, поцеловал бывшую любовницу в щеку и в
мочку уха:
     -- Я тебе и без этого верю.
     Так  и есть, она почувствовала себя оскорбленной, резко встала с ковра,
подошла к столу, хлебнула прямо из горлышка  коньяку,  закурила,  сказала  с
вызовом:
     -- А я без этого никому не верю.
     -- Ну, хорошо, -- он  тоже  поднялся, -- пока что прошу  тебя, дорогая,
приведи  себя  побыстрее  в  порядок.  Дело  в  том,  что  в  ответ  на твои
замечательные новости,  я  тебе должен  рассказать  свои.  События,  похоже,
начинают раскручиваться как на ледяной гонке...
     В ответ на его "замечательные новости" она воскликнула:
     -- О, Боже мой! Чем все это кончится!
     Прозвучало это с усталостью и даже как бы без интереса. Он тут подумал,
что если бы вот так воскликнула Майка, то в этом был бы только один смысл, и
именно тот, что и выражен в восклицании,  в то время как у Веры, как всегда,
лежат  еще  несколько  каких-то,  может  быть, ей  самой  не совсем  ведомых
смыслов.  Может  быть, и  у Майки к  этому возрасту  накопится  этих смыслов
немало.  Была  уже  половина  шестого,   за  окном  стемнело,  только  сияла
оставшаяся  после новогодних  празднеств  иллюминация телеграфа.  Собственно
говоря, она могла бы там  и всегда сиять: в ней не было ничего  новогоднего,
одно  лишь  агитационное  величие.  Борис  позвонил  деду  в клинику. Гудки,
молчание.  Может  быть, он  едет  сюда?  А может быть...  уже?  Да нет,  это
невозможно!  Вера сидела на диване с сигаретой. Отворачивала лицо, показывая
оскорбленное достоинство.
     --  Скажи, официально тебе уже сообщили, какие  обвинения предъявляются
Николаю? -- спросил он. Она усмехнулась:
     --  Официально?  Нет,  официально не  сообщали!  -- Слово  "официально"
подрагивало всеми филигранами обиды.
     -- Мне нужно обязательно увидеть сегодня мать Сашки, -- проговорил он:
     -- Обязательно?  -- переспросила  она.  Теперь уже "обязательно", будто
искусственный алмаз, испустило лучики какой-то непонятной издевки.
     "А тебе обязательно надо сейчас уйти", --  подумал Борис. Он чувствовал
себя едва ли не в западне. Дед почему-то не  звонит.  Не исключено, что сюда
без   звонка,  по  ее  обыкновению,  может  влететь  Майка.  Без   малейшего
промедления, только взглянув на Веру, она поймет,  что  здесь происходило на
ковре.  Между тем надо что-то делать, искать  деда, ехать к Сашкиной матери,
может быть,  опять пробиться  к  Ваське,  ведь  все-таки  Шереметьев работал
тренером в ВВС... А, бред!  При чем тут ВВС и все  прочее?  Разве непонятно,
что начинается  новый  тридцать седьмой  год, что  скоро все  мы окажемся  в
лагерях?
     Он поцеловал Веру в щеку,  тряхнул  ее за плечи как бы  по-приятельски,
сказал с фальшивой дружеской интонацией:
     -- Давай держать связь, Вера. А пока пойдем, я провожу тебя до такси.
     У Веры была роскошная  лисья шуба,  в которой она выглядела  едва ли не
величественно,  словно жена  какого-нибудь  сталинского лауреата.  На  улице
Горького огромный термометр со славянскими завитушками показывал минус 18оС.
Светились  вечно  вращающийся  глобус  над   входом  в  телеграф,  диаграммы
достижений,  вывески  "Сыр"  и  "Российские вина", озарялся  лучами  портрет
Сталина. "Вот кого  надо  было бы  убрать, --  вдруг  с полной отчетливостью
подумал о Сталине  Борис Градов,  офицер  резерва ГРУ МО СССР. --  Вот  этот
давно уже на девять граммов напрашивается".
     Они стояли  на краю  тротуара и  ловили  такси,  когда  из толпы  вдруг
вылетела Майка. В распахнутой шубейке  (старенькая,  но хорошенькая  шубейка
была ей недавно подарена теткой Нинкой), с выбившимися из-под платка щедрыми
патлами,  оставляя  по обоим бортам столбенеющих мужчин, девчонка  неслась к
подъезду.
     -- Майка! -- крикнул Борис.
     Она резко  затормозила, увидела Бориса и Веру  и медленно пошла к  ним,
глаза расширены, приоткрытые губы как бы что-то бормотали.
     -- Майка, Майка, что ты, -- забормотал Борис. --  Вот познакомься,  это
Вера, мой старый друг. У нее большая беда, арестован муж...
     -- А у  нас, Борька, дедушка арестован! --  выкрикнула тут Майка, будто
на всю Москву, и в слезах бросилась к нему на шею.

        "ГЛАВА XIV БОЛЬ И ОБЕЗБОЛИВАНИЕ"

     Зачем я тогда,  на  том  митинге, все-таки  произнес эти жалкие слова о
своей  советской принадлежности,  о нашей советской, верной идеалам научного
коммунизма  интеллигенции? Ведь все было ясно, я  знал, на что иду, все было
продумано,  я  сам  себе  подписал  арест  и  приговор о расстреле,  а самое
главное,  санкцию  на  пытки.  Ничего  нет  страшнее  этого:  пытки! Они  не
расстрелами всех запугали, а пытками. Все население знает, или догадывается,
или подозревает, или не знает, не догадывается, не подозревает, но понимает,
что там, за этими дверями, больно, очень больно,  невыносимо  больно и снова
больно.  Анестезии  нет.  Ее  уже нет, хотя человек  не может  не  думать об
анестезии. Мои  фальшивые,  советские  слова  были не чем иным, как попыткой
анестезии. Дяденьки,  пожалуйста, ведь я  же все-таки  свой, пожалуйста,  не
делайте мне  больно, ну, хотя бы не так больно, ну, хотя бы хоть  немножечко
не так  больно, пусть очень  больно, но хотя бы  уж не так невы-ы-ы-ыносимо:
ведь  советский  же  человек,  ведь верный  же  идеалам научного коммунизма!
Вместо этого надо было сказать:  "Презираю бандитскую власть! Отказываюсь от
вашего научного  коммунизма!" Наивная попытка в мире, где идея обезболивания
отвергается как таковая. Сказано:  "Претерпевший же  до конца  спасется".  В
этом, как  ни  странно, заключается антитеза пыткам.  Боль  -- это  мука,  с
другой  стороны  -- это  сигнальная  система.  Давая анестезию  больному  на
операционном столе, мы отключаем его сигнальную систему: она нам не нужна, и
так  все ясно. Снимаем  муку.  Если  же  мука не снимается, остается  только
терпение,  переход к другим  сигналам, к  святому слову. "Претерпевший же до
конца спасется".  Претерпеть до конца  и  выйти за пределы боли. То есть  за
пределы жизни, так ли это? Боль и жизнь не обязательно синонимы, так ли это?
Уход за пределы боли  не обязательно  смерть, так  ли это? Они мне все время
грозят  болью,  мне, семидесятисемилетнему  борцу  против  боли. "Или  давай
показания, старый  хуй, жидовский хуесос, или перейдем к другим методам!" Их
хари, гойевские кошмарные  хари. Один только Нефедов в этой толпе -- вот это
самое гнусное, когда вместо одного следователя входит целая  толпа ублюдков,
--  лишь   один  только  этот  молодой  капитан  сохранил   в  лице   что-то
человеческое,  хотя,  возможно, ему сказали: "А ты, Нефедов, сохраняй в лице
как бы такую, вроде  бы, ебена мать, жалость к этому жидовскому  подголоску.
Мы  его, бля, доведем  до кондиции,  а потом  твоей жалостью его, как пизду,
расколем!"  Таков их лексикон.  Очевидно, не только с подследственными, но и
между  собой они так говорят.  Почему  же не начинают  свою хирургию?  Может
быть,  ждут  какого-нибудь  высочайшего распоряжения?  Ведь  сорвалось же  у
Самкова:  "Сам товарищ Сталин  контролирует следствие!"  Трудно представить,
что  они  этим  именем  пугают  заключенного,  что  это  просто  прием.  Для
большинства людей в нашей стране Сталин -- это воплощение власти, а не пахан
банды, это последняя инстанция, последняя надежда.  Все дрожат перед ним как
перед держателем скипетра,  повелителем гор и морей  и  стад людских, но  уж
никак  не перед человеком, который приказывает пытать. Его именем пугать  не
будут. Между тем не исключаю, что именно он, сам лично, входит во все детали
моих  допросов, тем более что  я для  него  не был пустым звуком  в  течение
стольких  лет и он,  конечно, помнит не только нашу первую, такую благостную
встречу, но и последнюю, такую неприятную. Вся  эта антимедицинская истерия,
без  сомнения, продумана и приведена  в  действие именно им  самим. У  него,
очевидно,  на почве  артериосклероза развивается паранойя. Ходили слухи, что
еще Бехтерев в двадцать седьмом году заметил ее проявления, что и стоило ему
жизни. Вполне  возможно,  что именно Сталин сам и  приказал  надеть  на меня
наручники. Ну,  это уж  слишком! Не развивается ли и у  меня самого какая-то
паранойя?  Смешно, не правда ли, семидесятисемилетний  узник  в  одиночке, с
изощренными, впивающимися в  тело наручниками на запястьях, боится, как бы у
него  не  развилась  паранойя. Эти наручники -- никогда  не думал, что такое
существует в  природе.  Самое ужасное,  что в них  нельзя почесаться.  Иными
словами,  ты  лишен блага прикосновений кончиков собственных пальцев.  Какое
огромное  благо, оказывается,  в этих мимолетных самолечениях. Невозможность
притронуться  к  самому  себе  напоминает  некий  самый страшный  кошмар  --
очнуться  в гробу. Наручники сконструированы большим  специалистом --  пытки
ведь это тоже наука.  Волей-неволей  руки дергаются в бессмысленной  попытке
освободиться, почесаться. При каждой такой  попытке зубчики затягиваются все
теснее,  кисти  распухают,   становятся   синюшными   подушками,   какими-то
глубоководными чудовищами. Не впадать в  отчаяние. Можно впасть  в  истерию,
ведь это тоже своего рода анестезия. Пока что повторяй, что готов претерпеть
до конца,  повторяй,  повторяй, повторяй и в конце концов забудешь про руки.
Вот, забыл  про руки. Их больше  нет  у меня. Имеются  только две попавшие в
капкан глубоководные лягушки. Или черепахи, вылезшие из  панцирей освежиться
и тут  как  раз  угодившие в  капкан.  Во  всяком случае,  эти лягушки,  эти
черепахи не имеют ко мне никакого отношения.  У меня были когда-то руки, это
верно. Они  неплохо  поработали: оперировали,  совсем  неплохо  оперировали,
такие анастомозы накладывали,  так чувствовали пациента, они  также  неплохо
строчили пером,  то есть одна из них строчила нечто почти  художественное  о
сути боли и  обезболивания, а вторая в  это время  постукивала  пальцами  по
столу,  как  бы отсчитывая какой-то  ритм,  они также  в  свое время неплохо
ласкали  мою жену,  ее  плечи, груди, бедра, они немного и  грешили,  те мои
руки,  особенно правая, но  сейчас  это  уже  неважно; главное,  что от  них
осталась богатая память. Их-то самих уже нет. А раз их  нет,  значит,  ничто
уже не может сжимать их стальными зубцами. Солдат, потерявший на войне руки,
тоже не  может почесать нос. Чем ты лучше этого солдата?  Научись почесывать
нос о плечо, о колено,  о стенку, о спинку  кровати...  Сколько  дней  уже я
забываю свои руки? Семь, десять? Самков заорал  тогда: "Ну,  а что ты делал.
Градов,  у   Раппопорта  в   Государственном   научно-контрольном  институте
противоинфекционных препаратов  имени Тарасовича?! Видишь, блядь  старая, мы
все  знаем!  Признавайся,  пидор  гнойный,  договаривались  с   жидком,  как
фальсифицировать  данные вскрытий?"  Тут кто-то ему позвонил, и  он пошел  к
выходу и,  проходя мимо, страшно замахнулся как  бы для убийственного удара.
Конечно, этого, того, ну,  который там все эти  крики выслушивал, можно было
убить одним  таким ударом, однако этот,  тот,  ну, то есть я сам,  почему-то
даже не моргнул, глядя на замахнувшийся кулак. Остался только один  Нефедов,
бледный  офицерик, который все строчил протокол, почти  не  поднимая головы.
Наедине с подследственным он поднял голову и тихо сказал: "Лучше признаться,
Борис Никитич. Зачем вам все это упорство? Ведь все признаются. Ну зачем вам
все эти  мучения?  Ну давайте, я сейчас запишу, что вы состояли в заговоре с
Раппопортом или, даже лучше, что Раппопорт вас втянул в заговор, и вас сразу
переведут на общий режим". Тот тогда, то  есть  я, который  там сидел словно
призрак русской интеллигенции, которому спать  не давали уже двадцать семь с
половиной лет, в  том  смысле,  что,  кажется, более недели или  сколько там
прошло с того  момента,  когда  в кабинет на  кафедре госпитальной  хирургии
ввалились  три толстяка в синих  драповых пальто с каракулевыми воротниками,
эдакие гнусные пудовые  пальтуганы на вате,  им повезло, тем трем мерзавцам,
что  они на  Борьку не нарвались, на моего мальчика, вот  этот тот,  который
мною был, который от  дремоты  даже  убийственного кулака не  испугался, вот
этот,  стряхнув  мурашек  с  головы,  сказал  другому  участнику  спектакля,
топорной драмы на двоих:
     "Пишите,  капитан.  С выдающимся ученым Яковом Львовичем  Раппопортом я
встречался в институте имени Тарасовича для обсуждения вопроса о возможности
медикаментозного  воздействия  на  процессы  отторжения  после  операций  по
пересадке органов.  Это все,  что я могу  заявить  в ответ на беспочвенные и
дикие  обвинения  старшего   следователя  полковника  Самкова".  --   "Какие
обвинения?" -- переспросил  Нефедов. "Беспочвенные". -- "Беспочвенные и  еще
какие? Тихие?  Вы сказали "тихие"?"  -- "Нет, я сказал "дикие". Если угодно,
дикарские..." Тут сразу вошел Самков и приказал Нефедову надеть на  "старого
распиздяя"  наручники.  И  Нефедов  еще больше  побледнел.  Он  пошел  звать
сержанта. "Сам надевай!"  -- заорал Самков. "Да я..." -- начал было Нефедов.
"Учись! --  еще громче заорал Самков. -- На хуя  ты  мне  тогда тут нужен?!"
Даже  и  в  окопах  Второй мировой  войны,  то  есть  второй  Отечественной,
подследственный не слышал такого количества  мата... 1885  год.  Мы  едем  с
папой, мамой  и  сестренкой Дунечкой,  Царствие им  Небесное,  на  поезде  в
Евпаторию.  Волшебное   путешествие!  Мальчик   высовывает  нос  из  окна  и
покрывается паровозной  сажей.  "Ты  туда уже негром приедешь!"  --  хохочет
отец.  В окружающем  пространстве  России  распространено  не  так уж  много
матерщины.  Рулады,   которые  туда  прорываются,   идут  из  1953  года  из
Лефортовской тюрьмы. "Вот  какой у нас клоун!" -- смеется мама. "Мы из тебя,
разъебай-профессор,   сейчас  такого  клоуна  сделаем,  --  обещает  Самков,
приближая свое  мясистое лицо  с  маленьким крестообразным шрамом  над углом
челюсти; довольно  искусное удаление фурункула. -- Ты, падла, забудешь тогда
об интеллигентском достоинстве, паразит трудового народа!" Лицо приближается
еще ближе. Может быть, хочет зубами вцепиться в остатки моей плоти?  "Может,
ты забыл своего дружка Пулково? Могу напомнить. Твой дружок  уже  десять лет
на американских атомных  бандитов  работает. Ну, отвечай,  вас  одновременно
завербовали?" Боже мой, какое счастье, впервые за столько лет, хоть и из уст
идиота, пришла новость о Ле! Значит, еще  жив, значит, ему удалось вырастить
своего Сашу, значит  -- в Америке?!  Где  моя Мэри, почему я так  мало о ней
думаю? То  и  дело возвращается мать,  вплоть  до младенческих воспоминаний:
большая