ихся около  него, вдруг
поехал  перед  Никитой престранной лентой, объемы  исчезли,  остались только
плоскости,   он  выпустил  мягкое  плечо.   --  У  всех   арестованных  были
конфискованы сапоги, это  верно, --  пробормотал  он, -- сапоги передавались
босым  членам  команды... коммунисты взамен получали  лапти...  -- Он  снова
взмыл. -- Лапти,  товарищи! Расстрелов не было! Даже меня, лазутчика, они не
расстреляли! Это мы их потом... по-палачески... зверски!
     Гости,  огорошенные,  молчали.  Вдруг  с  антресолей  простучали  шаги,
скатился Кирилл, яростно бросился к брату.
     -- Не смей, Никита! Не повторяй клеветы!
     Вероника уже висела на плече мужа, тянула в глубину дома, мама Мэри шла
за  ними с подносом аптечных пузырьков.  Дядюшка Галактион  замыкал шествие,
жестами успокаивая гостей -- бывает, мол, бывает, ничего страшного. С порога
Никита еще раз крикнул:
     -- Каратели! Кровавая баня! В жопу вашу романтику!

     Наркомвоенмор  и в самом деле чувствовал  себя  значительно  лучше.  Он
улыбался профессору Градову,  пока пальцы того  --  каждый  будто  отдельный
проникновенный исследователь -- ощупывали его живот и подвздошные области.
     -- Кажется,  ваш  сын, профессор,  служит в штабе  Тухачевского? Я знаю
Никиту. Храбрый боец и настоящий революционер.
     Борис Никитич сидел  на  краю постели, бедром своим  упираясь  в  бедро
командарма. Тысячи больных прошли перед знаменитым медиком,  однако  никогда
раньше, даже в студенческие годы, он не ощущал никакой странности в том, что
человек перед ним превращается из общественного  понятия в физиологическое и
патологическое.  От  этого  тела  даже в  распростертом  под  пальцами врача
положении исходила магия власти. Появлялась вздорная  мысль -- может быть, у
этого все как-нибудь иначе? Может быть, желудок у него переходит в Перекоп?
     Пальпируя  треугольник над  двенадцатиперстной кишкой  и проходя  через
порядочный жировой слой все  глубже,  он  обнаружил  несколько точек  слабой
болевой чувствительности.  Возможно, имеет  место небольшой экссудат, легкое
раздражение   брюшины.   Печень   в  полном  порядке.  Теперь  возьмемся  за
аускультацию сердца.
     Когда  он склонился  над грудью,  то  есть  опять  же  над  вместилищем
героической легенды,  Фрунзе на мгновение  отвел  в сторону его стетоскоп  и
прошептал почти прямо в ухо:
     -- Профессор, мне не нужна операция! Вы понимаете? Мне ни в коем случае
сейчас не нужна операция...
     Глаз в глаз. Белок самую чуточку желтоват. Веко  на секунду опускается,
давая   понять,   что   профессору   Б.Н.Градову   оказывается    полное   и
конфиденциальное доверие.
     Происходит, кажется  что-то неладное, подумал Борис  Никитич, выходя из
палаты наркома. Странный  пафос  Рагозина, этот  шепот... ммм... пациента...
Какие-то  странные  "тайны мадридского  двора"...  Повсюду  посты,  странные
люди... Больница, кажется, занята армией и ГПУ...
     Не успел он пройти и десяти шагов по коридору, как кто-то тронул его за
рукав. Тоном чрезвычайной серьезности было сказано:
     -- Пожалуйста, профессор, зайдите вот сюда. Вас ждут.
     Тем же тоном сопровождающему Вуйновичу:
     -- А вас, товарищ комполка, там не ждут.
     В кабинете  заведующего отделением  две пары глаз  взяли  его  в клещи.
Белые халаты  поверх суконных гимнастерок ни на йоту  не прекрывали истинной
принадлежности ожидающих; да она и не скрывалась.
     -- Правительство поручило нам  узнать, к какому выводу  вы пришли после
осмотра товарища Фрунзе.
     -- Об этом я собираюсь сейчас доложить на консилиуме, -- пытаясь скрыть
растерянность, он говорил почти невежливо.
     -- Сначала нам, -- сказал один из  чекистов. "Ни  минуты не  задержусь,
чтобы застрелить тебя, сукин сын", -- казалось, говорили его глаза.
     Второй был -- о да! -- значительно мягче.
     --   Вы,  конечно,   понимаете,  профессор,  какое  значение  предается
выздоровлению товарища Фрунзе.
     Борис  Никитич  опустился  на  предложенный  стул  и,  стараясь  скрыть
раздражение  (чем  же   еще  была  вызвана  излишняя   потливость,  если  не
раздражением), сказал, что склонен присоединиться к мнению Ланга --  болезнь
серьезная, но в операции нужды нет.
     --  Ваше   мнение  расходится  с  мнением  Политбюро,  --  медлительно,
подчеркивая  каждое   слово,   произнес  тот,  кого   Борис  Никитич   почти
подсознательно определил как заплечных дел мастера, "расстрельщика".
     -- В Политбюро, кажется,  еще не врачей, -- ответил он пренеприятнейшим
тоном. -- Для чего, в конце концов, меня вызвали на консилиум?
     "Расстрельщик" впился немигающими глазами в лицо -- почти нестерпимо.
     -- Становясь на  такую позицию, Градов, вы  увеличиваете накопившееся к
вам недоверие.
     -- "Накопившееся  недоверие..." -- теперь уже  он весь  покрылся потом,
чувствовал,  как  стекает влага  из-под  мышек,  и  понимал, что  потливость
вызвана не раздражением, но ошеломляющим страхом.
     Чекист  извлек из портфеля  объемистую папку, без  всякого сомнения, --
досье, личное дело Государственного Политического  Управления  на профессора
Градова!
     -- Давайте уточнять, Градов.  Почему вы  ни разу не указали  в анкетах,
что  ваш дядя был товарищем министра финансов в Самарском правительстве?  Не
придали этому  значения?  Забыли? И парижский  его адрес  вам не известен --
улица  Вожирар, номер 88?  И ваш друг  Пулково не навещал вашего дядю? А вот
скажите --  встречались вы  сами с профессором  Устряловым? Какие инструкции
привез он вам от вождей эмиграции?
     Семь  этих  вопросов  подобны были мощным ударам  кнута, и только после
седьмого наступила пауза, сродни удушению.
     -- Что вы говорите, товарищи? Да как же можно так говорить, товарищи...
     Любовно  отглаженный   носовой  платок,  прижатый   к  лицу,  мгновенно
превратился в унизительную тряпку. "Расстрельщик" бешено шарахнул кулаком по
столу.
     -- Тамбовский волк тебе товарищ!
     Борис Никитич вбок потянул свой изысканный галстук. Позднее, анализируя
это состояние  и унизительные  движения, он  все оправдывал  неожиданностью.
Так, очевидно,  и было;  мог  ли  он предположить, что  в родной клинической
обстановке ждет его допрос с пристрастием.
     Второй чекист,  "либерал",  не без  некоторого возмущения  повернулся к
товарищу:
     -- Возьми себя в руки, Бенедикт! -- тут же приблизился к Градову, мягко
притронулся к плечу: -- Простите,  профессор, у Бенедикта порой нервы шалят.
Последствия  гражданской войны...  пытки...  в белых застенках...  Классовая
борьба, Борис Никитич, порой принимает  очень  жестокие формы... что делать,
порой мы становимся  жертвами истории... вот поэтому и хотелось  бы избежать
ошибок, рассеять недоверие, накопившееся к  вам, а,  стало быть,  увы, чисто
механически,  и  к  вашим  детям...  при  всем огромном  уважении  к  вашему
врачебному искусству... особенно важно,  чтобы  ученый  с таким именем занял
правильную позицию, показал, что ему не безразличны судьбы республики... что
он сердцем,  сердцем с нами, а не холодным расчетом буржуазного "спеца"... и
вот  в  таком важнейшем деле, как спасение нашего  героя командарма  Фрунзе,
хотелось бы видеть, что вы не  прячетесь в кусты ложного  объективизма... не
устраняетесь...
     Борис Никитич опускал голову, бесповоротно праздновал труса.
     -- В конце концов, -- пробормотал, -- я и не говорил, что хирургическое
вмешательство противопоказано...
     Мягко  обласкивающая  его  плечо  рука нажала еще  чуть-чуть посильнее;
между плечом и рукой возникал своего рода интим.
     -- В известной степени радикальные меры всегда эффективнее терапии...
     Рука   отошла.  Не  поднимая   головы,  он  почувствовал,  что  чекисты
обменялись удовлетворенными взглядами.

     Вадим  Вуйнович,  придерживая хлопающий по бедру планшет,  стремительно
сбегал по лестнице навстречу  только что подъехавшим Базилевичу  и двум  его
помощникам из штаба Московского военного округа.
     -- Разрешите доложить, товарищ Базилевич. Нарком принял решение идти на
операцию. Предложение Политбюро подкреплено  большинством консилиума. Сейчас
уже идет подготовка...
     Командующий  МВО  медленно,  как  будто  желая  сбить   ритм   нервного
запыхавшегося комполка,  расстегивал  шинель,  обводил  взглядом  вестибюль,
лестницу,  окна,  в  которых  в осенней  свежести  выделялись черные  стволы
деревьев и белые полоски первого снега.
     --  Караулы ГПУ продублировать нашими людьми, -- тихо  сказал он одному
из своих помощников.
     -- Есть, -- последовал короткий ответ.
     Вадим не  мог  скрыть  вздоха  облегчения.  С приходом  Базилевича  ему
показалось, что  все  еще  может  обойтись, мощная логика  РККА скажет  свое
слово,  и   странная  зловещая  двусмысленность,   собравшаяся  под  сводами
Солдатенковской больницы, окажется лишь плодом его воображения.

     К  полуночи добрая половина гостей,  то есть  респектабельная  публика,
разъехалась  с  дачи  Градовых, что  навело неиссякаемого тамаду  Галактиона
Гудиашвили  на новые  грустные  размышления  о  природе  "старших  братьев",
россиян.  "С пэчалью  я смотрю на этих москвычей, какие-то, понимаешь, стали
слишком эвропэйцы, прямо такие нэмцы, нэ умэют гулять", -- говорил он, забыв
о  своих  недавних  пассажах  о скифских  варварах.  Все-таки  он  продолжал
верховодить за  опечаленным  столом,  стараясь хотя  бы  оставшихся  напоить
допьяна.
     Еще  больше,  чем  респектабельная  публика,  огорчала дядю  Галактиона
молодежь: она  и не разъехалась,  и на "вэликолепные" напитки  мало обращала
внимания. Забыв о том, что молодость в жизни бывает только один раз ("Только
один раз, Мэри, дорогая,  ты знаешь это не хуже меня"), молодежь  сгрудилась
на кухне и галдела,  как кинто на  базаре, спорила по вопросам осточертевшей
всем народам средиземноморского бассейна мировой революции.
     Споры эти вспыхнули как бы стихийно, однако никто и не сомневался,  что
они  вспыхнут. Было  бы странно, если бы в конце  концов не были забыты  все
второстепенности, флирт и вино, анекдоты, поэзия, театральные сплетни и если
бы  не вспыхнул на кухне -- вот именно и непременно на  кухне, среди немытых
тарелок, --  характерный  для интеллектуальной, партийной  и  околопартийной
молодежи  спор  на  политические темы.  Страстные  революционеры  тут  были,
разумеется,  в  полном  и  подавляющем большинстве,  однако  сколько  голов,
столько  и  разных путей  для  скорейшего  достижения счастья  человечества.
"Органов" пока эта молодежь не так уж и боится,  ибо полагает ЧК-ГПУ отрядом
своей собственной  власти, а  потому  можно и голосовые связки  надрывать, и
руками  размахивать,  и  не  скрывать   симпатий  к  различным  фракциям,  к
троцкистам ли с их "перманентной революцией", к  какой-нибудь до сего вечера
неизвестной  "платформе  Котова-Усаченко", к  антибюракратической  ли "новой
оппозиции" и даже к "твердокаменным" сталинистам, которые даже и при всей их
унылости  все-таки тоже ведь  имеют право высказаться, ведь никому же нельзя
зажимать глотку,  ребята, ведь в этом-то как раз и  состоит смысл  партийной
демократии.
     Из  общего  шурум-бурума мы вытащим  пока всего лишь  несколько фраз  и
предложим  читателю вообразить  их гулкое  эхо, проходящего  по студенческим
аудиториям того времени.
     "... Пора покончить с нэпом, иначе мы задохнемся от сытости..."
     "... Социализм погибнет без поддержки Европы! ..."
     "... Ваша Европа танцует чарльстон!..."
     "... ЛЕФ -- это фальшивые революционеры! Снобы! Эстеты!..."
     "... Бухарин поет под дудку кулаков!..."
     "... Слышали, братцы, в Мюнхене появилась  партия национал-большевиков?
Нет предела мелкобуржуазному вздору!..."
     "...  Почему от  народа  скрывают завещание  Ленина?  Сталин узурпирует
власть!..."
     "... Вы плететесь в хвосте троцкизма!..."
     "... Лучше быть в хвосте у льва, чем в заднице у сапожника!..."
     "... В старое время за такое бы по морде!"
     Время  было  пока еще "новое",  и обошлось без  мордобоя, хотя Ниночкин
"пролетарский  друг" Семен Савельевич Стройло не раз вожделенно  взвешивал в
руке непочатую банку "царских рыжиков".

     Автоматически растирая щеткой кисти рук и  предплечья, профессор Градов
старался  не смотреть на коллег.  Впрочем  и  остальные  участники операции,
Греков, Рагозин, Мартьянов, Очкин, мылись молча и самоуглубленно. Никому и в
голову  не  приходило  этой  ночью  демонстрировать  какие-либо  излюбленные
"профессорские штучки", юморок  ли, мычание оперной арии, хмыканье, фуканье,
все эти чудачества, до которых всегда  были  охочи московские светила, столь
обожаемые средним, полностью женским, хирургическим персоналом. Никогда  еще
в этих  стенах  не  проходили антисептическую  обработку  одновременно  пять
крупнейших хирургов, и никогда еще здесь не было такого напряжения.
     Из операционной вышли  анестезиологи, доложили, что дача наркоза прошла
нормально.  Больной  заснул.  Градов,  которому предстояло начать,  то  есть
открыть  брюшную  полость  наркома,  распорядился,  чтобы  ни  на минуту  не
прекращался  контроль  пульса  и  кровяного  давления.  Подготовлены ли  все
стимуляторы сердечно-сосудистой деятельности? Это главный аспект операции.
     Он уже держал на весу руки  в  резиновых перчатках, когда Рагозин, тоже
закончивший обработку, попросил его на секунду в сторону.
     -- Что с вами, Борис Никитич?
     -- Все в порядке, -- пробормотал Градов.
     -- Вы  мне сегодня не нравитесь, дорогой. У вас дрожат лицевые мышцы. У
вас, кажется, и пальцы дрожат...
     -- Нет, нет, я в порядке. Помилуйте, ничего у меня не дрожит. Не стоит,
право, перед началом операции... как-то странно... не очень-то этично...
     -- Да-да, -- проговорил Рагозин, как бы разглядывая его лицо складку за
складкой.   --   Пожалуй,  вам   не  стоит,  мой  дорогой,   непосредственно
участвовать.  Будьте  рядом на  случай  чего-нибудь  непредвиденного,  а  мы
начнем, помолясь...
     "Боже, --  подумал Градов, -- не участвовать в ЭТОМ".  Ничего толком не
понимая,  замороченный  и  рассеянный,  однако  уже  отстраненный  от ЭТОГО,
освобожденный, он пожал плечами, стараясь не выказать своих эмоций.
     -- Что ж, вы начальник. Прикажете размыться?
     -- Э, нет, батенька! -- жестко проговорил Рагозин. -- Начальников здесь
нет. Мы все, и вы тоже, равноправные участники операции. Будьте наготове!
     Градов сел на диван  в углу предоперационной, откинул  голову и  закрыл
глаза. Он  уже не  видел, как четверо хирургов,  держа на весу  обработанные
руки, будто жрецы какого-то древнего культа, проходили за матовое стекло.

     К  ночи  молодежь,  числом   не  менее  дюжины,  отправилась  на  берег
Москвы-реки.  Под  ногами  хрустели  льдинки мелких  лужиц.  Меж  соснами, в
прозрачном  космосе еще пылали звезды,  стоял  "и  месяц, золотой и юный, ни
дней не знающий, ни лет"...
     -- Я слышал, он читал это недавно в Доме архитекторов, -- сказал Степан
Калистратов.
     --  А  помнишь,  там же! --  вскричала  Нина. -- Никогда не забуду этот
голос... "Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной
рессорной  карете,  За  капором  снега, за  вечным, за мельничным  шумом..."
Семен, ты слышишь, Сема?!
     Она  как бы  влекла  под руку,  она тащила,  все время теребила  своего
долбоватого избранника Стройло, а тот как бы снисходил,  как бы просто давал
себя влечь, хотя  временами  Нинины  порывы сбивали его шаг  и переводили  в
какую-то  недостойную  пролетария трусцу.  То  кочки,  то лужи  какие-то под
ногами -- чего поперлись на реку, корни какие-то, стихи этого  Мандельштама,
бзики профессорских детишек...
     -- Что это за таборы, капоры, ребусы какие-то? -- пробасил он.
     -- Ну, Семка! -- огорченно заскулила Нина. -- Это же гений, гений...
     --  Семен, пожалуй, прав, --  сказал  Савва  Китайгородский. Он  шел  в
длинном черном пальто,  накрахмаленная рубашка светилась в ночи. -- Черемуха
и снег как-то не сочетаются...
     "Какое великодушие к  сопернику", -- лукаво и радостно  подумала Нина и
крикнула идущему впереди Калистратову:
     -- А ты как считаешь, Степа?
     --  С ослами вступать в полемику  не желаю! -- сказал, не оборачиваясь,
поэт.
     У Нины едва не перехватило горло от остроты момента. Эти трое, все  они
влюблены, все это  игра вокруг  нее, все  это... Она отпустила  руку Семена,
побежала вперед и первая достигла обрыва.
     Внизу серебрилась и  слегка  позолачивалась излучина  реки.  За  ней  в
предрассветных  сумерках  обозначились  редкие  огни Хорошево  и  Сокола. До
рассвета  еще было  далеко, однако  дальние крыши  и  колокольни Москвы  уже
образовали четкий контур, а это означало, что первый день ноября  1925  года
будет залит огромным  светом нечастого  гостя  России --  звезды,  именуемой
Солнцем.
     Нина обернулась к подходящей группе. Вот они приближаются, влюбленные и
друзья: Семка, Степа, Савва, Любка Фогельман, Миша  Кантарович, брат Кирилл,
кузены Отари и Нугзар, Олечка Лазейкина, Циля Розенблюм... Их лица отчетливо
видны,  освещенные  то ли луной, то  ли  предстоящим восходом,  то ли просто
юностью и  революцией. "Какое счастье, -- хотелось закричать Нине  Градовой,
--  какое счастье, что именно сейчас! Что все это со мной именно сейчас! Что
это я... именно сейчас!"
     Утро застало из в окрестностях парка Тимирязевской сельскохозяйственной
академии, на  Инвалидном рынке. Хохоча, пили квас,  когда  вдруг захрипел на
столбе раструб радиорепродуктора. Сквозь хрипы наконец пробилось: "Гражданам
Советского Союза..." Послышались  какие-то какофонические  шумы,  постепенно
оформляющиеся  в траурную  мелодию "Гибели богов"  Вагнера. Наконец началось
чтение:
     "Обращение  ЦК  РКП(б)...  Ко  всем членам партии,  ко всем  рабочим  и
крестьянам...
     ...Не раз и  не два  уходил товарищ Фрунзе от смертельной опасности. Не
раз и не два  смерть  заносила  над ним свою косу.  Он вышел  невредимым  из
героических битв гражданской  войны  и всю свою кипучую  энергию, весь  свой
созидательный  размах отдал делу  строительства  нашей победоносной  Красной
Армии...
     ...И теперь он,  поседевший боец, ушел от нас навсегда... Умер  большой
революционер-коммунист... Умер наш славный боевой товарищ..."
     -- Кирилл! --  закричала Нина  брату.  --  Быстрее! Вон трамвай! Домой!
Домой!
     Так и всегда, при всех поворотах истории и судьбы, Градовы прежде всего
стремились домой, собраться  вместе.  Только позднее, в тридцатых, дом  стал
казаться им не крепостью, а западней.

     Борис Никитич стоял  на  крыльце  хирургического  комплекса  в ожидании
машины. Его била  дрожь, как  будто в страшном похмелье,  он боялся  окинуть
взглядом это неожиданно золотое утро. Уже на лестнице  его догоняли какие-то
люди, в халатах и  без оных, совали на подпись какие-то листочки все новых и
новых протоколов.  Он  все подписывал, не читая,  думал  только об  одном --
домой, скорее домой.
     Подошла   машина,  из  нее  выпрыгнул   красноармеец.  Прошел  комполка
Вуйнович.  Градова  будто качнула волна от его мощного  и  враждебного тела.
Послышался голос:
     -- Фокин, отвезешь домой это дерьмо!

     Антракт 1.
     Пресса.

     ...  Затемнение  сознания  началось  за  40  минут  до  кончины. Смерть
произошла от паралича сердца после операции...
     Образована  похоронная  комиссия  в  составе:  тов.  Енукидзе, Уншлихт,
Бубнов, Любимов, Михайлов...
     ... В лице покойного сошел в могилу идейный член правительства...
     ... Состоялось заседание Реввоенсовета, председательствовал заместитель
тов. Фрунзе  Уншлихт,  присутствовали  члены РВС Ворошилов, Каменев, Бубнов,
Буденный, Орджоникидзе, Лашевич, Баранов, Зоф, Егоров, Затонский...
     ... В Кронштадте и Севастополе салют произвести из береговых и  судовых
орудий: в первом -- 50 выстрелов, во втором -- 25...
     ...  В  похо