льненькие; в общем, невзирая на высокий чин, все тот же я перед
вами, Кока-со-штаба!
     Прямо от  дверей он  бросился с открытыми объятиями,  обхватил Никитину
все  еще  зеленлаговскую  тощую  спину, разбросал  мокрые  поцелуи  по всему
Никитиному лицу -- в щеку, в  ухо, в  глаз,  наконец,  прямо в губы от имени
лейб-гвардии краснознаменного гусарского коммунистического!
     --  Никитушка,  ты снова с нами! Вот счастье-то, вот радость  для  всей
армии!  Ведь ты же всегда украшением нашим был, любимцем кадрового  состава!
Мы же все просто зубами скрипели, когда тебя...  Я лично зубами скрипел: ну,
думаю, это уж чистая ошибка, уважаемые! Потом и меня загребли...
     -- Ты  что,  тоже сидел? -- спросил  Никита. Кого угодно,  но только не
Костю Шершавого он мог себе представить в арестантском бушлате.
     -- А как же!  -- радостно  воскликнул тот. -- Меня  в тридцать  девятом
загребли,  я тогда на Кавказе служил, у нас  там всех  подчистили  до уровня
комбатов. Да что ты, Никита, я ж всего полгода как с Интауголь!
     За  столом,  подняв чуть  не  до  люстры  стаканище  коньяку.  Шершавый
провозгласил тост:
     -- Пью за возвращение легендарного командира  Никиты Градова в кадровый
состав Красной Армии!
     Коньяк  ухнул ему внутрь с такой  легкостью, как будто  там была у него
вместо  внутренних органов  просто  обширная емкость для  приема  спиртного.
"Дальневосточная  --  опора прочная!" --  проголосил он и сел, действительно
счастливый,  нажратый  и напитый, какой-то как бы вечный,  из  того  разряда
бездельников, без которых никакое дело не сдвинется с места.
     --  Третьего  дня  в Ставке,  Никита, вообрази, кого  встречаю -- Костю
Рокоссовского, своего тезку!  Да-да, тоже освобожден, все ордена возвращены,
уже получил колоссальное назначение! -- Вдруг он  повернулся к Тасе, которая
подкладывала обоим генералам  закусочки  и  сияла материнским  счастьем.  --
Девушка,  дорогая, погуляй,  голубушка, полчасика  где-нибудь,  а?  Пока  не
поднабрались, нам надо с генерал-лейтенантом посекретничать.
     Тася   дважды  просить   себя  не  заставила,   накинула  шубку,  пошла
прогуляться до  "Военторга", заодно  и купить генералу  свитерок под китель,
носки, подходящие его званию бритвенные принадлежности. Подслушивать секреты
ей было без надобности, совсем не то от нее требовалось.
     --  Я к тебе с  поручением, Никита, -- сказал Шершавый, -- но только ты
не думай, что  от... --  Он  скосил  глаза влево, вправо, посмотрел  себе за
спину на картину "Бурелом",  глянул и  на потолок. -- Не от этих, клянусь, а
от главкома-запад, да-да, непосредственно от Георгия Константиновича.
     Ну,  ты  знаешь уже, как обстоят дела, даже из газет  это  видно,  а на
самом  деле  в  пять  раз хуже. Жуков  тебя  очень уважает, ну,  в  общем, в
профессиональном смысле,  и  он велел  тебе передать, что  речь идет  сейчас
э-ле-мен-тар-но о судьбе отечества. Если Москва падет, рухнет все, а значит,
мы на многие десятилетия станем немецкой колонией.
     В  этот  момент  Никита,  крутивший в  пальцах стакан  и  глядевший  на
скатерть,  резко  поднял  голову  и  посмотрел  на порученца.  Генерал-майор
Шершавый драматически покивал:
     -- Тут я от себя, извини, Никита, добавлю. В такие минуты надо забыть о
личных обидах, родина -- это больше, чем...  ты знаешь,  о  чем я  говорю...
Короче,  тебе предлагается возглавить  Особую ударную армию, которая  сейчас
формируется из свежих, уральских и сибирских частей.  Нечего  и  говорить  о
том, что твое  "блюхеровское дело"  закрыто и  ты  полностью реабилитирован.
Больше  того, уже  подготовлен указ  о  присвоении тебе следующего воинского
звания, то есть генерал-полковника. Ну, каково?
     -- Это  все  согласовано  со Сталиным?  -- тихо спросил  Никита. Что-то
отдаленно похожее на самолетную тошноту стало подниматься со дна то ли души,
то ли желудка, то ли от избытка коньяку, то ли от лавины высших милостей.
     --   Непосредственно!  --   воскликнул  Шершавый.   --  Выдам   секрет,
генерал-полковника тебе предложил лично Иосиф Виссарионович!
     Никита  посмотрел   порученцу  в  глаза,  там  у  него  уже  плескалась
сталинская  эйфория,  джугашвилевский  восторг,   гипнотическое  счастье  от
причастности  к пахану. Биться  за родину,  защищать  тем самым  кремлевских
уголовников,  что за  страшная и извечная  доля! Драться против гитлеровской
расовой гегемонии за гегемонию сталинского класса, за хевру!
     Шершавый увидел, что  ответного восторга в глазах Градова не возникает,
обеспокоился, снова схватился за бутылку первоклассного "Греми":
     --  Ну, я понимаю, что ты  все это должен  переварить,  что все это так
неожиданно,  тебе надо  все  это  сформулировать и  для  себя,  и для  дела,
понимаю, Никита, и давай возобновим этот разговор завтра, лады?
     Он  снова махнул себе внутрь стакан  темно-янтарной влаги,  подцепил на
вилку кус заливной осетрины.
     --  Но  завтра, Никита, ты уже  все  должен решить.  Дорог  каждый час.
Гудериан  может прорвать наш фронт в  любую минуту и не делает этого сейчас,
по данным разведки, только из-за недостатка горючего...
     После  этой фразы генерал-майора вдруг стремительно  развезло. В лучших
традициях гарнизонных  загулов  он лез к Никите  с  поцелуями, орал о  своих
колоссальных   связях  в   Ставке,  бахвалился  храбростью,   стратегическим
провидением,  тактической  смекалкой,  клялся вместе погибнуть "на последнем
редуте социализма",  провозглашал  беспрерывные тосты за победу,  за русское
оружие, за женщин, которые "фактически превращают нашу жизнь в увлекательное
приключение"... Тут как раз вернулась  Тася, и Шершавый вдруг, словно только
что ее увидев, бурно восхитился прелестями этой, как он выразился, идеальной
фронтовой подруги, стал предлагать тосты за нее, завидовать Никитиной удаче,
недвусмысленно намекать и о своей причастности к этой удаче -- "увы, по себе
знаю, что значит отсутствие дамского общества", -- потребовал гитару, как ни
странно, тут  же  в чудном домике нашлась и гитара,  запел  приятным, хотя и
пьяным баритончиком:  "Сердце, тебе  не хочется покоя", а потом, совсем  уже
"поехав", попросил у Никиты разрешения удалиться с Тасей на часок  во вторую
спальню,  просто для того, чтобы  она хоть  раз в  жизни  познала  настоящее
женское  счастье... Засим "отключился от сети", левой брыластой щекой слегка
проехавшись по блюдцу с кетовой икрой.
     Гитара тут перешла в умелые руки Таси, романтически зарокотала "Мой
     костер в тумане светит...". "Ну и бабу тут мне сочинили, ну и бабу", --
подумал  пьяный  Никита, прогладил ее сильно вдоль позвоночника  и вышел  на
крыльцо, чтобы отрезветь под морозным ветерком.
     Здесь  он нашел своего прежнего по  ОКЗДВА  шофера,  сержанта Васькова,
ныне,  разумеется, пребывающего  в  старшинском  звании. Морда у того за эти
годы стала  еще  более  хитрая  и забронированная,  не  подступись.  Васьков
немедленно взял под козырек и прогаркал:
     -- Готов к выполнению ваших приказаний, товарищ генерал-полковник!
     Ага, уже  знает  о третьей  звезде!  Никита  чуть-чуть поскользнулся на
крыльце  и  немедленно  получил поддержку  -- васьковское  верное  плечо. Из
открытой  двери  лилась  Тасина  песня,  невнятно  что-то  бормотал  в  икру
высочайший порученец.
     Во всем, и в этом тоже, предстоит разобраться. Никита сильно потер себе
лицо  -- раз,  два,  три  -- и в  третий раз  вынырнул из  своих ладоней уже
командующим  Особой ударной  армии.  Во всем  до  мельчайших деталей  начнем
завтра  же  немедленно разбираться. Только тут он вдруг  понял,  что к  нему
пришел его истинный, мощный и непреклонный возраст.
     Утром  он предъявил  Шершавому список из двух дюжин командирских  имен.
Генерал-майор, морщась  от головной  боли,  прочел список, на каждой фамилии
останавливаясь похмельным расплющенным пальцем.
     --  Полковник  Вуйнович,  подполковник  Бахмет,  майор  Корбут...  Знаю
каждого, первоклассные офицеры...
     Он вытащил  из кармана заскорузлый платок, продул в него свой  видавший
всякое нос, "просквозило в самолете,  елки-палки", благодарно, хоть и не без
шкодливости,  глянул  на  Тасю,  поставившую   перед  ним   утреннюю,  столь
необходимую чарку.
     -- Насколько я знаю, все  они еще живы, -- жестко сказал  Никита. -- Их
надо немедленно собрать по лагерям. Без них я не приму на себя  командование
Особой ударной армией.
     -- Спасибо, Никита, --  проговорил Шершавый, глядя на него слезящимися,
благодарными  -- утренняя прошла! -- глазами. -- Это как раз  то, что сейчас
требуется.  Собрать  кадровый  состав.  Спасибо тебе,  генерал-полковник!  Я
должен тебе сказать, что меня уполномочили принять все твои требования.
     Никита, мощно и непреклонно  преодолевая подкатывающие волны эмоций, от
которых ему хотелось навзрыд расплакаться, прошелся по комнате, мягко,  даже
с нежностью, выдворил  Тасю  на  кухню  и  остановился  через стол  напротив
посланца:
     -- Ну, в таком  случае  ты,  должно быть, уже  представляешь  себе  мои
главные требования. Где моя жена?
     Шершавый просиял: видно, не было для него легче вопроса.
     -- С  ней  все в порядке! Она была  в  лагере общего режима на Северном
Урале, и сейчас, я полагаю, ей уже сообщили о реабилитации.  Так что, Никита
Борисович, скоро встретишься в Москве со своей красавицей. Эх, как была твоя
Викочка хороша,  весь гарнизон, помню, в нее  был  влюблен.  Кокетливость  и
неприступность, редкое сочетание, а какая теннисистка! Вообще, не женщина, а
какое-то воплощение двадцатого века...
     -- Ну, подожди, хватит болтать,  -- перебил его Никита.  -- Что с  моим
братом?
     Порозовевшая, сочащаяся потом физиономия занавесилась мраком.
     -- Вот с  этим вопросом  хуже, Никита.  Нам  пока не  удалось найти его
следов. Ведь Кирилл был осужден без права переписки, а ты знаешь, что...
     Никита, не  дослушав, ушел  в  угол и  встал там,  уперев  обе  руки  в
сходящиеся  стены.  Убили  мерзавцы  моего  Кирюшку, моего "строгого юношу",
марксиста-утописта,  пристрелили в затылок грязной  вшивой чекистской пулей,
чекистские свиньи, в-сраку-в-парашу-весь-ваш-род! Ну,  ладно,  если даст Бог
выстоим перед Гитлером, потом все это вспомним!
     Генерал-майор  Шершавый озабоченно смотрел  на обтянутую  темно-зеленым
сукном  тощую, с выделяющимся, как  линия  Мажино, позвоночником  градовскую
спину. Как бы  не  передумал Никита, как  бы не сорвалась миссия!  Он  начал
что-то  опять бормотать  о танках  Гудериана, о  воле истории,  о  том,  что
надежда найти Кирилла еще  не потеряна, о том, что он и сам все это прошел и
знает  что  к  чему,  и  вот  недавно  с  тезкой Костей  Рокоссовским пили и
вспоминали, но  ведь мы  прежде всего солдаты,  кто  же,  если не  мы, будет
родину защищать,  не  энкавэдэшники  же...  Ему казалось, что  Никита его не
слушает, и  это  подтвердилось, когда  тот  резко  обернулся, прошагал мимо,
открывая все двери, призывая Тасю и Васькова, берясь самолично за телефонную
трубку, соединяясь с аэродромом, справляясь,  когда  будет готов самолет для
генерал-полковника Градова. Самолет, оказалось, давно уже готов и ждет его.
     Он обнял Тасю, та благодарно прильнула.
     -- Ну, прощай, маленькая хозяйка большого дома, -- нежно усмехнулся он.
     --  Не нужно "прощай", Никита Борисович, --  пролепетала  та, -- скажем
друг другу "до свиданья".
     Втроем    они,    два   генерала,   один    громоздкий,   расплывшийся,
похмельно-советский, другой сухопарый, как  бы белогвардейской  закваски,  и
сентиментально похлюпывающая  носиком  женщина,  вышли на  крыльцо.  Васьков
заводной ручкой раскручивал мотор зиска.
     --  Да,  забыл  тебе  еще  одну  вещь  сказать,  Никита,  -- проговорил
Шершавый.  --  Меня  прочат   к  тебе  начальником  штаба.  Надеюсь,  ты  не
возражаешь?
     -- Возражаю,  -- немедленно  и  с  неслыханной, даже пугающей четкостью
ответил Никита.
     Зисок тут взревел с неожиданной мощью, как вся недобитая Россия.

        "ГЛАВА V ЛЯ БЕМОЛЬ"

     В  один из ноябрьских дней  1941 года  Совинформбюро  оповестило с утра
читателей газет и радиослушателей о том, что  подразделение боевых самолетов
под командованием майора Дельнова уничтожило восемьдесят немецких автомашин,
больше двадцати броневиков, четыре танка  и двадцать зенитных  орудий. Между
тем  соединение  майора   Комарова   за  последние  десять  дней  уничтожило
шестьдесят немецких танков, четыреста двадцать автомашин и причинило тяжелые
потери трем пехотным полкам и одному кавалерийскому эскадрону.
     Ставка Гитлера  в тот же день сообщила,  что наступательные операции на
Украине  развиваются успешно. На  подступах  к Харькову танковое  соединение
было  встречено бронированной  колонной русских. Из  84 вражеских  танков 34
уничтожены, остальные повернули назад.
     Германские  бомбардировщики продолжали  атаковать военные сооружения  в
Москве.
     Подводными лодками отправлено ко  дну пять английских транспортов общим
водоизмещением 25000 тонн.
     Коммюнике финского командования в тот же день сообщило об успешных боях
к   югу  от   Петрозаводска.   Завершается   окружение  крупного  соединения
противника.
     Британское министерство авиации оповестило о последовательных атаках на
цели  в Гамбурге и Штеттине. В  обоих  городах горят  доки  и индустриальные
объекты. Потери англичан -- один бомбардировщик.
     В Ливии песчаная буря прервала все наземные действия. Ситуация остается
без изменений.
     Итальянское верховное командование  в тот  же  день довело до  сведения
любопытных, что британский конвой после успешной атаки итальянских самолетов
далее  на  своем  пути  к Гибралтару  был атакован  итальянскими подлодками.
Торпедами   потоплены   два   корабля.  В   воздушном  бою   уничтожены  три
"харрикейна".
     Словом, на  всех  фронтах так  в общем-то весело  разгоревшейся мировой
войны царило в тот день затишье. К такому выводу пришел бы после чтения всех
этих  коммюнике  кто угодно,  но  только не майор  медицинской службы  Савва
Китайгородский. Для  него  этот день был  просто  продолжением  бесконечного
горячего  кошмара,  в который он погрузился с первого момента  его фронтовой
деятельности; затишья не  было. Госпиталь  постоянно спасался бегством. Едва
успевали развернуть операционный блок, как  немедленно либо  приходил приказ
сворачиваться, либо просто-напросто загоралась крыша или обваливалась стена,
рушились лестницы: тыловое  учреждение то  и дело оказывалось в зоне  прямых
боевых действий. Не далее как на прошлой неделе персоналу пришлось самолично
отстреливаться  от взвода  прорвавшихся  немецких  мотоциклистов.  Самое  же
ужасное заключалось для высококлассного хирурга, каким  был Савва, у  себя в
клинике занимавшегося  сложнейшими  анастомозами, в  непрерывности и даже  в
постоянном  нарастании грубейшей  "мясной" работы. Раненых  поступало в  три
раза  больше,  чем госпиталь  мог  обработать.  Начальник медслужбы  дивизии
полковник Назаренко  требовал, в соответствии  с  секретными инструкциями, в
первую очередь оперировать тех, кто сможет вернуться в строй. Савва цеплялся
за  остатки старомодной "врачебной этики", оперировал в порядке поступления,
статистика возможного  возврата  из-за  бесконечных ампутаций  конечностей у
него   получалась  плачевная.   Прибавьте   к   этому  постоянную   нехватку
элементарных дезинфицирующих  средств, потерянные при  поспешном отступлении
инструменты,  оборудование,  материалы,  прибавьте  к  этому,  мягко говоря,
относительность   асептики   в   операционном  блоке,   полную  измученность
персонала,  а также то, что  из десяти  состоящих в его  подчинении хирургов
трое  и  сами ранены,  прибавьте  к  этому мародерство  санитаров, не только
грабивших  раненых, но  постоянно, даже под угрозой  немедленного расстрела,
расхищавших запасы  спирта...  Ну,  вот, а теперь извольте  представить себе
статистику    дивизионного   госпиталя,    где   главным   хирургом    майор
Китайгородский, статистику, отражающую действительное положение вещей, а  не
ту, что хочет увидеть на своем столе полковник Назаренко.
     Несколько  дней  назад  госпиталь  переправили  в  Клин,   подмосковный
городок, расположенный на стыке 16-й и 30-й армий,  и отвели ему, ни  больше
ни меньше, совсем нетронутое здание средней школы. Врачи и сестры надеялись,
что  хоть  здесь-то  удастся  отстояться  на  более  или менее  стационарном
положении:  ведь за  Клин-то вроде  бы отступать уже некуда. Савва вспомнил,
как ездили как-то в Клин на праздник -- концерт  в честь  Чайковского,  ведь
это же родные места национального гения, здесь его рояль стоял. Как  тогда в
автобусе все  почему-то развеселились, разболтались,  просто и  не заметили,
как доехали до этого Клина.
     На трех этажах школы были устроены вполне сносные палаты для раненых, а
в отдельно стоящем одноэтажном здании спортзала -- "сортировка", то есть то,
что в нормальной медицинской речи именуется "приемным покоем", и "мясницкая"
--  так,  со  свойственным  им черным юмором, молодые  хирурги,  подчиненные
Савве, называли  операционный  блок. Здесь они работали дни и ночи напролет,
разрезали  кожу  и  мышечные  ткани,  пилили  кости,  коагулировали  сосуды,
отбрасывали  тронутые  гангреной  конечности  и клочья размочаленных тканей,
шили мышцы и  кожу, и  снова, и снова... и так все снова  и снова, будто все
человечество решило вдруг избавиться от излишков плоти.
     Повсеместно применялся тот метод  футлярной местной анестезии,  который
когда-то   разработали   совместно   профессор   Градов  и   его   ассистент
Китайгородский. Метод  этот  оказался как нельзя кстати  в полевых условиях,
когда практически не было никаких  возможностей для общей анестезии. Молодым
врачам госпиталя льстило, что их шеф -- тот самый  Китайгородский, чей метод
они совсем еще недавно проходили в институте.
     Раненых  между тем становилось все больше,  и все ближе  подходил ни на
минуту  не  умолкавший рев  войны.  Все чаще  над  Клином  можно  было  виде
молниеносно разгорающиеся свары летающего металла.
     "Пациенты опять разбушевались", -- обычно говорил  Дод Тышлер,  любимый
ученик  Саввы,  бросая  взгляды  вверх,  на  проносящиеся  от  тучи  к  туче
"ястребки"  и  "мессеры".  То  один, то  другой  --  чаще  всего  это  были,
разумеется, тупоносые старомодные "ястребки" -- как бы спотыкался в воздухе,
припадал на  одно крыло, а  потом начинал дымить и,  раздувая черный шлейф и
языки огня все шире, устремлялся к  земле с такой стремительностью, будто  в
этом и  состояла  цель его создания.  Иногда от горящего  металла отделялась
темная точка, и тогда над ней распускался зонт парашюта.
     "Умело  борется  за  жизнь, хороший спортсмен", -- говорил Дод  Тышлер,
который   и  сам  еще  недавно  играл  за   волейбольную   команду   Первого
мединститута. "Добро пожаловать, парашютисты враждующих армий!" -- продолжал
он, и  тут уж его  приходилось одергивать, чтобы,  не ровен час,  не услышал
хохмача особист.
     Странным  образом,  в госпиталь ни  разу  еще не поступали  летчики  со
сбитых  "мессеров". То ли их пристреливали там, на месте, то ли отвозили,  в
какой-нибудь специальный медотряд.
     Третьим пациентом Саввы в тот  день был капитан Осташев,  известный ас,
сбивший,  по сообщениям, не менее десятка  вражеских машин.  Его подбили при
попытке  перехвата  группы немецких бомбардировщиков,  подходящих к  Москве.
Если и нельзя представить в рядах Красной Армии князя Андрея Болконского, то
капитан Осташев,  хотя  бы внешне, был все-таки большим к нему приближением;
тем более что и страдание, бесконечная страшная  боль и сопротивление  боли,
решительное нежелание  унизиться до стонов, воплей и проклятий придавали его
чертам некое суровое благородство.
     Признаться, Савва  не мог понять, за счет  каких  резервов  летчику еще
вдается не терять сознания