исчезли  из природы,  и
выглядело  оно, как заурядное послание, что миллионами  летели  с  фронта  и
обратно,  однако принадлежало  оно  совсем другой  эпохе.  Именно это письмо
летом 1938 года было брошено к ногам Никиты Градова из проходящего тюремного
вагона. Читателю,  забывшему  те  отдаленные  обстоятельства,  следует взять
первый  том  нашей  саги и  вернуться  к  пьяному и мрачному разговору  двух
командиров,  в  конце которого  Никита  попросил Вадима  доставить письмо  в
Москву. Перед Москвой, однако, Вадим  еще успел заехать домой,  на афганскую
границу,  где его  и  взяли прямо  в  расположении полка.  И  вот  сейчас, в
Самарканде, разбирая старые фотографии в альбомах Гулии, натолкнулся  на тот
тюремный треугольник: Ордынка, 8, кв. 18, Стрепетовым. Письму этому было уже
шесть  лет. Хоть  он и  тогда  жаждал выполнить  поручение незнакомого зека,
потому что ненавидел Сталина и "всю эту бражку", только сейчас, после всего,
что самому  пришлось пережить, он понял уже без всяких боковых, политических
эмоций, что значило это письмо для того человека.
     В этот  осенний  день,  наедине  с  самим  собой, хоть  и в присутствии
Гоголя,  Вадим наконец решил незамедлительно  отправиться  в Замоскворечье и
доставить весть.  Иначе  опять затеряется  и  забудется,  и только останется
неясное чувство вины, о котором и сам не сможешь сказать -- откуда оно?
     Он прошел по бульвару до метро "Дворец Советов", перешел на  Волхонку и
двинулся по  ее правой стороне к центру, любуясь  крышей  и колоннадой Музея
изящных искусств. Почти повсюду вдоль тротуаров тянулись  очереди за едой по
карточкам. Народ стоял плотно, стабильно, бабушки приносили с  собой стулья,
ящики,  устраивались  удобно,   с  вязанием.  Присутствовал,  разумеется,  и
неизменный  сочлен   любой   солидной   московской   очереди,   какой-нибудь
академический старичок с толстенным томом классического чтения. Проходя мимо
очередей, Вадим неизменно думал: сколько же вам еще терпеть, родные? Сколько
горя мы вам принесли своими идеями, своим оружием! И вот сейчас приближается
победа, мы уцелели как нация, но опять как нация рабов,  черт побери! И, как
всегда, проклятый  "таракан"  не  оставляет  нам  ничего,  кроме  очередного
тупика. Ведь  не  поднимешь  же восстание после такой войны! И  кто за тобой
пойдет, когда все лавры победы  будут  возложены на самого гнусного,  самого
преступного!  Грязное  кощунство  внедряется  повсеместно:  "За  Родину,  за
Сталина!" И теперь  он сидит как равный, да  что как  равный  -- как главный
среди лидеров демократических стран! Это же дьявольское наваждение!
     Между  тем настроение в московских очередях осенью сорок третьего  было
совсем не безнадежное,  пожалуй, даже несколько приподнятое. Впервые за  два
года   карточки   стали   всерьез  отовариваться:   нередко  давали   крупу,
подсолнечное  масло,  иногда  даже  американскую  свиную  тушенку  и  яичный
порошок. По детским талонам иной раз отпускали питательную жидкость "суфле".
Вообще  стало   как-то   светлее.  Вместо   светомаскировки  каждую   неделю
ошеломляюще  прекрасные  самолеты  в  небе Москвы! В  лицах  молодых  женщин
прибавилось  мечтательности.  Мужчины  хоть и продолжали  калечиться, однако
все-таки  -- или даже благодаря этому -- стали чаще  появляться  в обществе.
Вот вам пример:  незаменимый инвалид Андрюша  из  Сивцева Вражка. Незаменимо
исполняет  на трофейном аккордеоне вальс-бостон  "Тучи  в  голубом".  И поет
совершенно незаменимым голосом, просто Марк Бернес. Вся очередь заслушалась,
а волхонские  девчонки уже и  танцуют  на  тротуаре -- шерочка с машерочкой.
Девочки,  гляньте, какой офицер идет! Ой,  я умру, просто  ведь  незаменимый
какой-то мужчина!
     -- Здравия желаем, товарищ полковник!
     -- Здравствуйте, девушки! -- улыбнулся Вадим.
     -- А как насчет потанцевать с нами по-быстрому? -- спросила одна, самая
смышленая.
     -- Да я из госпиталя! -- засмеялся он.
     -- Не тушуйся, полковник! -- заорал инвалид Андрюша. --  Танцуй, гуляй,
война все спишет!
     Вадим, ха-ха,  вдруг  подхватил  смышленую и  провальсировал.  "Тучи  в
голубом напоминают  тот  дом  и  море..." Девчонка, в  полном бесстыдстве от
такого  счастья, склонила ему  головенку на орденоносную грудь. Вокруг народ
смеялся и аплодировал.
     -- А ты  кому ногу подарил,  гармонист? -- спросил Вадим.  -- Гудериану
или Манштейну?
     -- В Керчи высаживался, гвардии полковник, -- подмигнул  ему как своему
Андрюша. -- Там и сбросил свою клешню для удобрения отечества.
     Не без сожаления Вадим оставил девчонок и направился было дальше, когда
вдруг услышал громко произнесенное  свое  имя: "Вадим Вуйнович?! Неужели? Не
может  быть!"  Еще не успев  обернуться  на этот голос, он  испытал какое-то
мгновенное,  острейшее  чувство  полнейшего,  до  мелочей,  осознания  этого
осеннего  дня,  как  дня своей жизни,  где все  относится  к нему и  сам  он
является  частью  всего  --  прохладный,  пахнущий  уже  снежком  ветерок  с
Москвы-реки, томное рявканье аккордеона, девчонки с разлетающимися волосами,
высокий полковник, -- и понял, что сейчас произойдет  событие, более важное,
чем вся мировая война, и что треугольное письмо опять не будет доставлено.
     Он  обернулся.  Вдоль  противоположного  тротуара  медленно,  словно  в
замедленном кино, двигался  еще один трофейный аккордеон,  то бишь  легковой
лимузин марки  "Мерседес". Каменная будка шофера враждебно повернута к нему.
Коробится   погон  младшего  лейтенанта.   За  шофером  два  темных  провала
автомобильных  окон.  "Стой!"  --  кричит  тот  же  голос.  Теперь  это  уже
адресовано  не ему, а шоферу. Кадр на мгновение  застывает,  потом с  задних
подушек в  распахнувшуюся  дверь  является  длинная  нога в  шелковом чулке,
охваченная снизу  сложными  кожаными  переплетениями  туфли. Нога  чуть-чуть
медлительнее,  чем весь предложенный ритм  исторического события, зато потом
темный проем автомобильной двери едва ли не взрывается мгновенным, дерзейшим
и ярчайшим выбросом  красавицы.  Среди московского убожества это и на  самом
деле выглядит  как кинематографический прием: контрастный монтаж. Красавица,
в  твидовом  троакаре, с мехом  на плечах, бежит через улицу  как воплощение
целлулоидной  мечты,  все лучшие  качества  Любови  Орловой  и  Дины  Дурбин
трепещут и увеличиваются  по мере приближения.  "Вадим!"  Еще шаг ближе, еще
шаг, теперь уже видно,  что девушка немолода. "Вадим!" Но как она прекрасна,
моя  любовь!  Она  протягивает   руки.   Он  протягивает   руки.  Их  пальцы
соприкасаются.  Щека к щеке, дружеский поцелуй. Кино  кончается,  начинается
ошеломляющая жизнь.
     -- Я знала, что мы еще с тобой встретимся!
     -- Я был уверен, что встречу тебя сегодня!
     -- Сегодня?
     -- Да, сегодня!
     -- Да как же ты мог быть уверен, что встретишь меня сегодня?!
     -- Сам не знаю, но был уверен, что встречу тебя сегодня!
     Впервые в жизни они говорили  на "ты". Она хохотала,  в углу рта  среди
жемчужин крошечным грибком  поблескивала золотая  шляпка. Она повисла у него
на руке.  Ну, пойдем же, пойдем! Да куда же? Да куда угодно, черт, пойдем  к
реке, мне надо отдышаться!
     Шофер Шевчук, которому приказано  было ждать, вылез из лимузина размять
ожесточенные ноги. Мрачно приблизился к очереди. Бабушки заинтересовались --
что ж это за краля?
     -- Маршала Градова законная супруга. Ее превосходительство Вероника, --
ответил Шевчук с привычной блатной ухмылочкой и молча показал инвалиду кулак
с оттянутыми  в стороны  мизинцем и  большим  пальцем, то  есть  приглашение
выпить. На кой хер, спрашивается, надо было перетягивать с Севера в столицу,
если  всякий  полковник  для  нее  уже  и  "Вадим",  и  вообще  такая,  бля,
самодеятельность?!
     ...Ветер, проходя по темной поверхности Москвы-реки, чеканил мгновенные
пласты мелких волнишек.  Из-за  реки смотрел  на  них  с  фасада  Дом-Правки
огромный портрет  Сталина. Вероника  впервые  прикасалась  к Вадиму бедрами,
губы ее тянулись к его уху, шептали:
     -- Вы взяты в плен, полковник! Шаг в сторону, расстрел на месте!
     Все эти несколько дней в Москве он  бродил по Арбату. Ему казалось, что
именно в арбатских переулках  должна была сейчас жить Вероника.  Воображение
рисовало   ее   фигуру   с  разлетающейся  гривой  волос  где-нибудь   возле
Вахтанговского театра  или на  Бульварном  кольце. Квартира Градовых  должна
была помещаться в модерном доме начала века, то есть поближе к истокам всего
этого вадимовского, иронически говоря,  небольшого, то есть  длиною в жизнь,
платонического,  опять  же  в  ироническом  смысле,  романа. Оказалось,  что
Градовы  теперь  переместились   в  самый  торжественный  центр  столицы,  в
торжественный дом  с мраморным цоколем и с  фигурами трудящихся на крыше. Из
окон маршальского  кабинета,  если  подойти  вплотную,  можно  было  увидеть
кремлевскую стену  с двумя  Арсенальными башнями. Портрет маршала  в шинели,
еще  с  генеральскими погонами,  внакидку  украшал  книжные  полки.  Снимок,
очевидно, был  сделан  каким-нибудь  знаменитым  фронтовым фотографом, вроде
Бальтерманца, в тот момент, когда военачальник со своего  командного  пункта
наблюдал  за  перемещением войск.  Лицо,  с  сощуренными глазами, с  резкими
вертикальными   морщинами  на   щеках,  не  выражало  ничего,  кроме  боевой
сосредоточенности.
     Вадим,  конечно, давно уже знал, что Никита  и Вероника отдалились друг
от друга. Еще в самом начале, когда он только прибыл из лагеря в действующую
армию,  Никита однажды все-таки пригласил  его  в свой блиндаж  на ужин. Они
здорово выпили  и  говорили  на  разные  темы, но всякий раз,  как  разговор
приближался  к   Веронике,   Никита  резко,  почти   демонстративно,   менял
направление. Некоторое время  спустя в штабе появилась славненькая молодуха,
Таська   Пыжикова.   Командующий   никогда  не   делал   секрета  из  своего
походно-полевого  амура, а напротив, как будто благоволил к тем, кто называл
Таську хозяйкой.
     Разговорчики обо всех этих делах "наверху", естественно, доходили и  до
артиллерийского  дивизиона. Народ в окопах любил  посплетничать о постельных
шашнях.  Хоть   и  постельными-то   их   можно   было   назвать  с   большой
относительностью  -- все-таки хоть на короткий срок отвлекали  от кошмарного
дела "уничтожения живой силы и техники".
     Вадима  почему-то  задевало  присутствие в  штабе этой "мечты солдата",
Таисии Пыжиковой.  Со мной такого бы не случилось, думал он.  Если бы тогда,
еще  в двадцатые, я  был бы  решительнее  и  увел  Веронику от Никитки,  она
никогда не  попала  бы  в такое двусмысленное положение.  Я никогда бы ее не
унизил.  Что бы  ни  случилось,  я  бы  все понял  и  простил.  Их романтика
расползлась  по швам, что и требовалось  доказать.  У нас это было бы иначе.
Пестуя всю жизнь в отдалении свой образ идеальной любви, он уже забыл, какие
эмоции когда-то возбуждала  в  нем  живая  и горячая  Вероника, в  каких его
онанистических сценах царила эта звезда.
     И вот теперь они одни, и Никиты с ней больше нет, а портрет на полке --
это  всего  лишь  произведение  фотографического  искусства.  Она  наполнила
большие  фужеры прозаичной и темной,  под стать  дубовым  панелям  кабинета,
жидкостью. Коньяк. Настоящий коньяк "Ереван"!
     -- Ну, за встречу! Bottoms up, dear comrade-in-arms!
     -- Почему  же по-английски? -- улыбнулся он.  Она пробежала  по ковру и
повернула ключ в дверях кабинета, хохотнула через плечо:
     -- А я учу! Для общения с союзниками!
     Далее  пошло  все  столь  естественно,  что  даже  напрашивалось  слово
"банально".  Оно,  впрочем,  было  отогнано  первыми  же  тактами  коньячной
увертюры. Он стал расстегивать ее кофточку. Она ему помогала, поднимая руки,
поворачивалась спиной. Бюстгальтерные крючки оказались слишком  сложными для
него, пальцы благоговейно дрожали. Смешки  слетали  с ее потрескавшихся губ,
когда она высвобождала свои груди.  Увидев живыми два розовых этих существа,
нежнейших дюгоней,  о которых столько мечталось, он упал перед ней на колени
и утонул лицом ей в межножье. Она дрожала, путала пальцами его волосы, потом
стала поднимать  свои юбки, стаскивать вниз нечто фантастически шелковистое,
окаймленное кружевной афродитовой пеной.  Далее, увы, последовала нелепость.
Вадим вдруг сообразил, что и ему  следует  раздеться:  не подступаться же  к
божеству  в суконном мундире, в  шевиотовых, основательно залоснившихся  уже
галифе.  Он начал  стаскивать  сапоги.  Проклятые  хромы  были  тесноваты  в
лодыжках,  не поддавались. Яростно дергая сапог за носок и каблук, он прыгал
на одной  ноге. Она, обнаженная, ждала, сидела в углу, стараясь  не смотреть
на  своего  киплинговенского  героя,  но  все-таки  иногда  бросая  на  него
несколько  обескураженные взгляды.  Один сапог  наконец слетел  с  ноги,  по
счастью, вместе с
     носком. Второй носок удержался, но  романтики отнюдь не прибавил,  если
учитывать, что в багаже  полковника было  всего две пары носков. Вадим начал
стаскивать  галифе,  но вспомнил, что под ними  отнюдь  не  вдохновляющие  и
слегка  уже зажелтевшие спереди кальсоны  с завязками. Похолодев, в отчаянии
стал стягивать галифе вместе  с кальсонами.  Словом,  после  этих неуклюжих,
едва  ли не постыдных минут, только лишь коньяк мог бы их вернуть к прежнему
волшебному головокружению, однако и  подойти  к бутылке в таком виде было бы
не  просто неловко, а постыдно, и, как бы желая показать, что он все  так же
горяч, все  так  же  пленен  страстью,  он бросился к  ней,  начал  хватать,
закидывать ей  голову, впиваться губами в кожу, и  все  почему-то получалось
совсем неестественно.
     Как он неправильно себя ведет, думала Вероника. Мог бы просто выебать с
ходу,  как  они  говорят, по-офицерски,  то есть  именно так,  как всегда  и
рисовалось  в воображении: я  одна  в  полусумраке,  входит Вадим,  спокойно
расстегивает пояс... Ну, а если уж начинаешь с нежностей, не надо сейчас так
бросаться,  надо  так и продолжать, медленно,  до  бесконечности  тянуть, до
полного  изнеможения... "О, как мучительно тобою счастлив я..." Кажется, и я
себя неправильно веду:  не зашторила окна, почему-то не решаюсь  взять все в
свои руки. В рот, наконец...
     Потом они  долго лежали молча. На кожаном диване было  тесновато,  нога
Вадима  свисала  на  пол. Вероника  тихо провела  ладонью по  его шрамам  на
животе.
     -- У тебя была страшная рана, -- проговорила она.
     -- Вытащили почти из преисподней, -- сказал он, начал было рассказывать
о  своей  ране,  но  осекся:  это   могло  прозвучать,  как  оправдание  его
неловкости.
     -- Милый мой, -- прошептала она.
     Губы ее стали нежно бродить  по его лицу. Глаза у него увлажнились. Она
все   понимает,  настоящая  женщина,  не  девушка.  Кажется,  что-то   снова
приближается.   "Священный   огонь",  как   выражались   беспутные  классики
романтизма, и тогда это уже будет по-настоящему, но тут она вдруг быстренько
перебралась через него и пробежала по  ковру, собирая разбросанные  вещи. Не
успел  он  и  опомниться, как  она уже сидела почти одетая  на краешке стола
рядом с бутылкой коньяку.
     -- Одевайся, Вадим! Скоро придут дети!
     Пока он влезал обратно в свои шевиоты, сукно  и хром, она махнула одним
глотком -- bottoms up! -- полфужера коньяку и закурила американскую сигарету
"Честерфилд" из щедрого маршальского пайка.
     -- Между прочим, Вадим, -- заговорила она со светской оживленностью, --
ты знаешь, мне завтра стукнет сорок. Ты можешь себе представить? Я не могу!
     Он поднял свой фужер:
     -- Ты еще долго будешь молодой, Вероника!
     -- Ты  так думаешь?  -- с  исключительной заинтересованностью  спросила
она.
     Тоска  высасывала  из  него  всю  душу  и  тут же  занимала  ее  место.
Растерянная   душа   все-таки   пласталась   под   потолком,   будто   флаги
антигитлеровской коалиции.
     -- Где сейчас твоя семья? -- спросила Вероника. -- Что Гулия?
     Кажется, я  ни разу  не  называл ей  имя  моей жены,  подумал он и стал
рассказывать, как  Гулия после его ареста жила в Ташкенте два года с  другом
ее отца,  местным партийным баем, и уже собиралась оформить развод с "врагом
народа", а потом вдруг  что-то в ней произошло, какой-то, веришь не  веришь,
нравственный перелом, она  бросила бая и переехала  в  Самарканд на скромную
учительскую должность. Вот там они и встретились. Командование известило ее,
что муж лежит в местном госпитале.
     -- Вы хорошо встретились? -- спросила Вероника. Он замялся:
     --  Да... знаешь ли...  я все простил...  да,  собственно  говоря,  что
прощать?  ...У меня сейчас как-то...  знаешь  ли, Вероника... перевернулась,
перепуталась вся шкала ценностей...
     Она кивнула:
     -- Это война. Она нас всех перевернула, даже больше, чем лагеря... Вот.
А знаешь ли, Вадим, мы с Никитой нехорошо встретились...
     -- Я знаю, -- сказал он.
     -- Откуда?!  -- вскричала она, и по этому вырвавшемуся, будто от ожога,
крику он  понял, что эта тема для нее  сейчас самая главная в жизни, по сути
дела, единственная тема ее  нынешней жизни, а внутри этой темы есть еще одна
подтема или сверхтема, и вот она-то и заключается в крике "Откуда?!": откуда
и кем распространяется информация.
     Он пожал плечами:
     -- Ниоткуда. Просто понял по твоим и его интонациям.
     --  Ты  видишься с Никитой... часто?  -- Рука ее торопилась  опустошить
бутылку "Еревана".
     Он не успел ответить: в глубине квартиры послышался стук двери и четкие
шаги.
     -- Борис! -- воскликнула она и побежала встречать сына.
     Вадим  медленно  последовал  за  ней. По дороге успел оглядеть  себя  в
зеркале. Кажется, все в порядке, никакие завязочки не высовываются.
     Семнадцатилетний Борис IV был одет в новенький флотский бушлат. Коротко
остриженные мокрые волосы были  разделены на аккуратнейший пробор. Все мышцы
лица четко  сосредоточены, видимо,  для  выражения  недавно  усвоенной  мины
полнейшей и окончательной серьезности.
     --  Ну,  Борис, посмотри! Узнаешь дядю  Вадима?  -- каким-то откровенно
игровым, притворным тоном, как будто ей было просто-напросто противно играть
роль мамаши такого взрослого парня, спросила Вероника.
     --  К  сожалению,  нет, --  очень  серьезно ответил Борис  IV  и  очень
серьезно  и  вежливо  кивнул боевому  полковнику с желтой нашивкой  тяжелого
ранения.
     -- А ведь они  с твоим  папочкой вместе...  еще в гражданскую... вместе
кавалерствовали... то  есть, я хочу  сказать, вместе  "на рысях, на  большие
дела" ходили! -- продолжала веселиться Вероника.
     Мальчик еле заметно поморщился на пьяноватые интонации в голосе матери.
Вадим протянул ему руку:
     -- Я очень рад тебя видеть, Боря, таким, уже почти взрослым.
     Они пожали друг другу руки.
     --  Я  тоже  очень  рад,  -- сказал  Борис IV. --  Теперь я понимаю, вы
Вуйнович. Простите, что сразу не узнал, -- он открыл дверь своей комнаты, --
простите.
     -- Почему у  тебя волосы мокрые?! -- крикнула вслед Вероника. -- Почему
ты не надеваешь шапку?
     Ничего не ответив матери, мальчик закрыл за собой дверь.
     -- Ходит в кружок самбо, --  сказала Вероника. -- Ты знаешь, я дрожу от
страха за него. Видишь, какой серьезный? По-моему, он  решил бросить школу и
уйти на фронт.
     -- Нечего ему  там делать, -- сказал мрачно Вадим. -- Таким  мальчишкам
нечего лезть в эту грязь, если можно без них обойтись.
     Они стояли  в  разных углах большой прихожей и смотрели друг на дружку.
Все большая  неловкость, смущение  сковывали их, как  будто то,  что  сейчас
произошло между  ними, не только не сблизило их, а, напротив, расшвыряло  по
уголькам их некий общий воздушный замок.
     -- Ну, что ж, Вадим, -- сказала Вероника. -- Ну, что ж...
     Читалось это  довольно определенно:  теперь,  мол, уходи, вали  отсюда,
представление закончено...
     --  Сегодн