нотиком,  со  связкой  ключей, из  которых  один,  между  прочим, был от
кладовой с ножными кандалами для особо важных гостей. В общем-то проявлялась
определенная забота о сохранности живого состава заключенных, иначе какой бы
смысл  был  везти их  в  такую даль.  Рентабельность  -- один  из  принципов
социалистического строительства.
     Сегодняшний  этап  вызывал   у   начальства  особенную  головную  боль.
Наполовину он  состоял  из "социально  нечуждых", то  есть из блатных. Среди
них, согласно слухам и сообщениям  разных "наседок",  в огромный магаданский
карантинный   лагерь   прибывала  банда  "чистяг",  боевики  одной  из  двух
враждующих  по всей гигантской  лагерной системе  уголовных клик. Когда-то в
старые, может, еще ленинские времена уголовный мир разделился на два лагеря.
"Чистяги"  были верны воровскому  кодексу, в лагерях не горбатили, косили, с
начальством  в  жмурки  не играли,  психовали,  бунтовали.  "Суки"  хитрили,
стучали, приспосабливались,  доходили даже  до  такой низости,  как выход на
общие работы,  то  есть  "ссучивались".  Вражда,  стало  быть,  началась  на
идеологической  основе,  как между двумя фракциями социал-демократов, однако
впоследствии все эти кодексы были забыты, и смысл вражды теперь состоял лишь
в самой  вражде. С  полгода назад  один  из казахстанских лагерей был избран
полем боя. Туда путем сложной внутрилагерной  миграции стеклись крупные силы
"сук" и "чистяг". В  кровавой схватке  победили  "чистяги".  Остатки  "сук",
смешиваясь  с регулярными  этапами  путем  взяток,  вымогательств  и  угроз,
мигрировали на Колыму и здесь, по слухам, основательно укреплялись, особенно
в  огромном  карантинном лагере  Магадана -- Нагаеве.  Теперь  в  Управлении
северо-восточных лагерей  стало известно, что сюда разрозненными группами  и
поодиночке  начали прибывать "чистяги" и цель  у  них одна --  окончательное
искоренение  "сук".   Естественно,   не  обошлось   в  этой  истории  и  без
Полтора-Ивана, который  был,  конечно, самым "чистым"  из  "чистяг", а может
быть,  и их главным подпольным маршалом. Он, по слухам, то ли прибыл в этапе
под видом рядового зека, то ли прилетел на  самолете Ил-14,  маскируясь  под
личного   друга  генерала  Водопьянова,  то  ли  его  в  кандальную  команду
определили, то ли лично начальник Дальстроя генерал Никишов  встретил, а его
супруга, младший лейтенант МВД Гридасова, приготовила ему постель в особняке
на проспекте Сталина; во всяком случае, Полтора-Ивана был здесь.
     Так или иначе, но УСВИТЛ ко всем этим шепоткам, рапортичкам  и болтовне
относился  довольно  серьезно,  резня  могла  значительно  ухудшить  баланса
рабочей силы, и потому у карантинной вохры  в этот день прибавилось головной
боли:   надо   было  теперь   кроме  политических  еще  и  блатных  серьезно
сортировать.
     Вдруг, в разгар этого хипежа, через ящики генгруза перепрыгнул какой-то
морячок,  крикнул поспешавшему в этот момент по другую  сторону проволочного
забора Кириллу:
     -- Эй, керя, ты тут такого хера не знаешь, Градова Кирилла?
     Кирилл споткнулся.
     -- Да это, собственно говоря, я и есть. Градов Кирилл...
     --  "Собственно говоря-я-я",  --  передразнил морячок,  потом сощурился
юмористически.  --  Ну, иди  тогда  встречай, дядя, к  тебе  там  пассажирша
приехала!
     -- Какая еще пассажирка? -- удивился Кирилл.
     Слово "пассажирка" морячок произнес с  каким-то особым издевательством.
Ему, очевидно, было  неловко  перед  самим  собой, что  он  делает одолжение
какой-то пассажирке, ищет  какого-то Градова, который к тому же  оказывается
паршивым старым хмырем, как видно, из  троцкистов. Кирилл  этот тон уловил и
почему-то жутко заволновался, как в тот день двенадцать лет назад, когда ему
позвонил следователь НКВД и попросил зайти "покалякать".
     -- Все пассажиры уже  на  площадке, --  нелепо  сказал  он и  показал в
сторону   проволочного   забора,  за   которым   толпились   зеки.   Морячок
расхохотался:
     -- Я ж тебе, батя, говорю про пассажирку, а не про зечку!
     Он ткнул большим пальцем себе за  плечо в сторону шаровой стены правого
борта "Феликса" и пошел прочь.
     Почти  уже   поняв,  в   чем   дело,  и   отказываясь   верить,  Кирилл
осторожненько,   как  будто  этой  осторожностью   еще  можно  было   что-то
предотвратить,  пошел  к  причалу.  Он осторожненько  огибал  ноги кранов  и
штабели генгруза  и вдруг  в  десяти метрах от  себя увидел спускающуюся  по
главному трапу знакомую старуху.
     В первую секунду у него как бы отлегло  от души:  все-таки не то, в чем
он был почти  уже уверен, просто какая-то знакомая по  прежней  жизни, может
быть, из высланных,  все-таки не Цецилия явилась, ведь не может же быть... В
следующую  секунду он понял, что  это  как раз  и  была его законная супруга
Цецилия Наумовна Розенблюм, а вовсе не какая-то там знакомая старуха.
     Сутулая  или  согбенная  под  немыслимым  числом  туго  набитых сумок и
авосек, она  неуклюже шкандыбала вниз по трапу, юбка, как всегда, наперекос,
тонкие ноги  в немыслимых ботах,  еще более  немыслимый, как будто с картины
Рембрандта, бархатный берет, свисающие из-под него, сильно траченные сединою
рыжие  космы,  пудовые  груди,  не  вмещающиеся  в  явно  маловатое  пальто.
Казалось, она сейчас рухнет под тяжестью своих сумок, и этих грудей, и всего
этого ошеломляющего момента. И впрямь вот ее первый шаг на  колымскую землю,
и она споткнулась о  бревно, зацепилась за канат, разъехалась в луже и упала
коленкой в грязь. Мотнулся за ее спиной и даже вроде бы сильно ударил ее меж
лопаток  большой, как капустный  кочан, бюст  Карла Маркса, который  и  сам,
словно  зек   из-за  проволоки,  выпирал  частями  лица  из  ячеек  авоськи.
Естественно,  на  борту  "Феликса"  расхохоталась  вахтенная сволочь,  а  на
причале  охотно заржала  вохра.  Кирилл бросился, подхватил жену  сбоку  под
мышки,  она глянула через плечо,  сразу узнала, рот ее  с нелепо намазанными
губами  распахнулся  в  истошном  и долгом,  как  пароходный  гудок,  крике:
"Кири-и-ил,   родной  мо-о-ой!"  --  "Циленька,   Циленька  моя,   приехала,
солнышко..." -- бормотал  он,  целуя  то, что он мог  поцеловать из неловкой
позиции, а именно ее молодое ухо и отвисшую, сильно припахивающую котлетой с
луком щеку.
     Тут, казалось бы, самое время похохотать молодежи,  глядя  на  любовную
сцену двух  огородных пугал, однако почему-то и  пароходная команда, и вохра
немедленно отвлеклись по своим  делам, предоставив пугалам упиваться наедине
своей встречей.  Для успешного  издевательства  нужно, конечно, чтобы объект
как-то  реагировал, злился ли, сгорал ли от стыда, данный же объект, то есть
воссоединившаяся супружеская пара,  был настолько далек от  окружающего, что
над  ним  и хохотать становилось  неинтересно. Не  исключено, впрочем, что у
некоторых представителей охранной молодежи жалкая эта сцена тронула какие-то
струны  в  душе, смутно напомнила о непрерывной  и  непреходящей  российской
тюремной беде. Во всяком случае все пошли по  своим делам, а двое дневальных
спокойно, без всяких подгребок  спустили с борта  на причал  основное Цилино
добро --  два  ковровых  чемодана  от  прежних  папашиных  времен и  ящик  с
классиками марксизма.
     Они никак не могли сдвинуться с места. Вдохновенно сияя очами и положив
руки на плечи Кирилла, Цецилия вещала, будто со сцены:
     -- Кирилл, мой любимый, если бы ты знал, сколько мук я перенесла за эти
двенадцать лет! Если тебе что-нибудь передавали, не верь! Я была тебе верна!
Всех мужчин  отвергала, всех! А их  было немало, Кирилл,  знаешь ли, их было
немало!
     Кирилл все еще не мог прийти в себя.
     --  Что ты говоришь, Циленька,  что ты говоришь,  я не  понимаю. Как ты
оказалась здесь, на этом... на "Феликсе Дзержинском"?
     Она победоносно рассмеялась. Все оказалось не  так сложно. Она приехала
по путевке Политпросвета,  каково?  Меня  зачислят  здесь в  штат  вечернего
университета марксизма-ленинизма, вот  так,  мой  дорогой!  Смелость  города
берет,  вот так! Она  пошла  к самому  Никифорову в  сектор ЦК,  и  он после
долгого разговора дал добро. Нет-нет, ничего такого, о чем ты думаешь, между
нами  не было, если не считать, ну, нескольких красноречивых взглядов с  его
стороны.  Ну, все  же он понял, что она не из этого числа, проявил настоящий
партийный подход к серьезному делу.
     Самое ужасное было здесь,  на Дальнем Востоке. Ты знаешь, все здесь так
бурно  растет, повсюду  новое  строительство,  потоки молодежи, неподдельный
энтузиазм, транспортные линии  перегружены. Она неделю  моталась в  Находке,
пытаясь  заполучить  билет  на  какой-нибудь  дальневосточный  пароход,  все
бесполезно.  Потом  ей  сказали,  что  из  Ванина  на Магадан  идет  "Феликс
Дзержинский",  и  она  тут  же  понеслась  в  это Ванино.  Там  с ней  никто
разговаривать не хотел, и тогда она  вдруг выскочила прямо  на капитана.  На
что  я  могла  рассчитывать,  кроме  женского  обаяния?  Ни  на  что! И  вот
результат:  она  плывет  на  "Феликсе"  и  капитан,  такой  суровый  морской
джентльмен, приглашает ее  на обед в кают-компанию. Нет,  разумеется,  я все
поставила в свои рамки, и наши отношения ни разу не вышли за пределы...
     Цецилия то бормотала, то выкрикивала весь этот вздор, ничего не замечая
вокруг,  а только сияя глазами  на  своего любимого "мальчика". Она, похоже,
даже не замечала  существенных изменений  во  внешности  "своего  мальчика".
Читатели первых двух  томов нашей  саги,  разумеется,  заметили, что Цецилия
Розенблюм  принадлежала  к  сравнительно  небольшому  числу  людей,  что  не
замечают деталей, живя в мире только основных идей.
     Между  тем до  Кирилла начинала  из-за  совсем  недалекого проволочного
забора  доноситься   его   собственная   фамилия  в   сопровождении  крепких
междометий:  "Градов, ебенать!  Где  этот  Градов ебаный болтается? Куда, на
хуй, Градов блядский испарился?"
     Нет,  невозможно  больше  находиться среди  этих  вохровских  скотов  и
придурков, вдруг подумал  Кирилл так, как будто ему уже давно была невмоготу
работа в санпропускнике. Теперь, когда жена приехала, я не могу здесь больше
оставаться.  Бог  даст,  устроюсь  истопником  в  среднюю школу  или  в  Дом
культуры, да хоть и в любую другую котельную.
     Мимо шествовал редкий прохвост, сменщик Кирилла Филипп Булкин. Хоть ему
и нечего сегодня было делать в порту, он, конечно,  не мог упустить прибытия
парохода  и этапа в надежде  чем-нибудь поживиться.  Кирилл пообещал Филиппу
бутылку ректификата за подменку.
     -- Вот, видишь, жена приехала, -- сказал он.  -- Не виделись двенадцать
лет.
     --  Интересная у тебя жена,  -- сказал Булкин, быстрым взором оглядывая
Цецилин разношерстный туалет,  а  также,  с особенным вниманием, разваленный
вокруг багаж, Филипп Булкин, похоже, принадлежал к числу людей,  что как раз
сосредотачиваются  на деталях, не  замечая основной  идеи.  -- Скажи,  а  не
привезла ли она с собой патефонных иголок?
     С  удивлением  узнав, что  градовская  жена  не привезла с собой  этого
дефицита, что шел на  Колыме  по рублю за крошечную штучку, он отправился на
подмену. Это было ему, конечно, на руку.
     Порыскав в портовых джунглях, Кирилл отыскал какую-то бесхозную тачку и
погрузил на нее добро Цецилии. Одна  из туго  набитых сеток оказалась в поле
зрения "пассажирки", и она вдруг  бросилась на нее,  как на приготовленную к
обеду  курицу.  Газетные  обертки  каких-то кульков разлетались, словно  пух
курицы, попавшей в ощип.
     --  Смотри,  что  я тебе привезла,  Кирюша,  московские  сладости!  Ты,
наверное, соскучился по московским сладостям!
     Все  эти "московские  сладости" за  время ее двухнедельного путешествия
порядком утрамбовались, замаслились, расплылись или окаменели в  зависимости
от консистенции. Тем  не  менее она все терзала кульки, отламывала кусочки и
запихивала их в рот Кириллу:
     --  Вот  курабье,  вот  грильяж,  вот  тебе  ойла  союзная, файн-кухен,
струдель, эйер-кухелах, такая  вкуснятина, ведь ты  же это все  так когда-то
любил, Градов!
     Он  посмотрел  на нее  с  нежностью.  Этими  сладкими  и  действительно
немыслимо вкусными, хоть  и малость заплесневевшими, кусочками, равно  как и
внезапно выплывшим из памяти партийным обращением "Градов", его нелепая жена
пытается,  очевидно,  ему  сказать,  что  все исправимо  в  этом  лучшем  из
материалистических миров.
     Они шли к воротам порта. Рот его был забит смешанной сластью.
     -- Спасибо, Розенблюм, -- промычал он, и они оба прыснули.
     У ворот пришлось притормозить.  Проходила первая мужская колонна нового
этапа. Все  свое  имущество  зеки несли теперь вынутым из мешков, в охапках,
направляясь на прожарку вшей.
     --  Кто эти  люди? -- изумленно спросила Цецилия. Еще более  изумленный
Кирилл заставил себя разом проглотить сладкий комок.
     -- Как кто, Розенблюм? Ведь ты же с ними вместе приехала!
     -- Позволь,  Градов, как  это я  с  ними вместе приехала? Я приехала на
теплоходе "Феликс Дзержинский"!
     -- Они тоже на нем, Розенблюм.
     -- Я никого из них там не видела.
     -- Ну да, но разве  ты не знала... разве ты не знала, что... кого  сюда
перевозит "Феликс", эта птица счастья?
     --  Ну что  ты  болтаешь,  Градов?! -- воскликнула  она.  --  Это такой
прекрасный, чистый корабль! У меня была крохотная, но  идеальная каютка. Душ
в коридоре, чистое белье...
     -- У нас тут этот корабль называют зековозом, -- сказал Кирилл, глядя в
землю, что было нетрудно, поскольку они шли в гору, а тачка была тяжела.
     --  Что  это  за  жаргон,  Градов?  --  строго  вопросила  она  и потом
зачастила,  ласково  теребя  его  загривок, пощипывая  щеку:  --  Перестань,
перестань, Градов,  милый,  дорогой мой  и  ненаглядный, не нужно,  не нужно
преувеличивать, делать обобщения...
     Он приостановился на секунду и твердо сказал:
     -- Этот пароход перевозит заключенных.  -- В конце концов должна же она
знать положение вещей. Ведь нельзя же жить в Магадане и не знать магаданскую
норму.
     Короткая эта размолвка  пронеслась, не омрачив  их  встречи. Они  шли в
гору  по разбитой, еле присыпанной  щебнем  дороге, толкая  перед  собой  ее
пожитки,  словно  Гензель  и  Гретель,  сияя  друг на  друга. Между тем  уже
темнело, кое-где среди жалких избенок и перекосившихся насыпных, почему-то в
основном грязно-розового  цвета бараков поселка Нагаево зажигались  огоньки.
Цецилия начала наконец замечать окружающую действительность.
     --  Вот это и есть Магадан? --  с искусственной бодростью спросила она.
-- А где мы будем ночевать?
     -- У  меня тут отдельная комната, -- он не смог удержаться от гордости,
произнося эту фразу.
     -- О, вот это да! -- вскричала она. -- Обещаю тебе жаркую ночь, дорогой
Градов!
     --  Увы, я этого тебе обещать не могу, Розенблюм,  -- виновато поежился
он и подумал: если  бы от нее, от  миленькой моей старушки, хотя бы не пахло
этими котлетами с луком.
     -- Увидишь, увидишь, я разбужу в  тебе зверя! -- Она шутливо оскалилась
и потрясла головой. Рот, то есть зубы, были в плачевном состоянии.
     Они прошли вверх  еще несколько минут и остановились на верхушке холма.
Отсюда  открывался  вид на  лежащий  в  широкой  ложбине  между  сопок город
Магадан, две его широких пересекающихся улицы, проспект Сталина и  Колымское
шоссе, с рядами каменных пятиэтажных домов и скоплениями мелких строений.
     -- Вот это Магадан, -- сказал Кирилл.
     На проспекте  Сталина  в этот  момент зажглись городские фонари. Солнце
перед окончательной посадкой за сопками вдруг бросило из туч несколько лучей
на окна  больших  домов,  в  которых жили  семьи дальстроевского и лагерного
начальства. В этот момент город показался с холма воплощением благополучия и
комфорта.
     --  Хорош!  --  с  удивлением  сказала  Цецилия, и Кирилл вдруг впервые
почувствовал  некоторую  гордость  за  этот  городок-на-косточках,  за  этот
сгусток позора и тоски.
     -- Это город Магадан, а там, откуда мы пришли, был только  лишь поселок
Нагаево, -- пояснил он.
     Мимо них, сильно  рыча  на низкой передаче и сияя заокеанскими  фарами,
прошел  легковой  автомобиль.  На руле лежали  перчатки  тонкой кожи с пятью
круглыми  дырками  над  костяшками пальцев. В  суровой безмятежности проплыл
мимо английский нос капитана.
     Чем дольше они шли, тем больше  отклонялись в сторону от фешенебельного
Магадана, тем страшнее для Цецилии Розенблюм становились  дебри  преступного
поселения:  перекошенные стены  бараков,  подпорки сторожевых вышек, колючая
проволока,  помойки,  ручьи   каких-то  кошмарных   сливов,  клубы  пара  из
котельных.  Временами  вдруг  возникало нечто  ободряющее, связывающее  хоть
отчасти с  животворной современностью: то вдруг детская  площадка  с фигурой
советского  воина, то вдруг лозунг: "Позор поджигателям  войны!", то портрет
Сталина над воротами базы стройматериалов. Однако Кирилл все толкал тачку, и
они оставляли  за спиной и эти  редкие  бакены  социализма  и углублялись  в
сплошной бурелом послелагерной зековской жизни; Тут еще ни с  того ни с сего
из черного неба мгновенно, без всякой раскачки понеслись снежные вихри.
     -- Вот так тут всегда, -- пояснил Кирилл. -- Внезапно начинается первый
буран. Но мы уже пришли.
     Под бешено пляшущим фонарем  видна была  низкая розовая, постносахарная
стена с кустистой  трещиной, из  которой  вываливался  всякий  хлам. Прямо в
дверь бил  снежный вихрь. Кирилл не  без  труда ее оттянул,  стал втаскивать
вещи.
     Пол длинного коридора, в котором  оказалась Цецилия,  казалось, пережил
серьезное землетрясение.  Кое-где доски выгибались  горбом, в других  местах
проваливались или торчали  в  стороны. В конце коридора были так  называемые
места общего пользования. Оттуда несся смешанный аромат испражнений, хлорки,
пережаренного жира нерпы. Не менее трех десятков дверей тянулись вдоль стен,
изогнутых  и выпученных уже на свой собственный манер. Из-за  дверей неслось
множество звуков в спектре  от робкого попердывания до дивного голоса певицы
Пантофель-Нечецкой, исполнявшей  по первой программе  Всесоюзного радио арию
из оперы  "Наталка-Полтавка".  Откуда-то со  странной монотонностью исходила
угроза: "Откушу!" Мужской ли это был голос,  женский ли, не понять. Заунывно
и зловеще голос злоупотреблял двумя  первыми гласными  неприятного слова, на
третьей  же  гласной  всякий раз  совершенно  одинаково  взвизгивал, так что
получалось нечто вроде "О-о-откуу-у-ушуй!".
     В  середине  коридора  лежало  неподвижное  тело,  о  которое  Цецилия,
разумеется, споткнулась.
     -- Ну тут, как понимаешь,  не Москва, -- смущенно произнес Кирилл, снял
висячий замок и открыл фанерную дверь в свою "отдельную комнату". Висящая на
длинном, впрочем, укороченном  несколькими  узлами  шнуре "лампочка  Ильича"
осветила  пять  квадратных  метров пространства, в  котором  едва помещались
топчан,  покрытый лоскутным одеялом, этажерочка с  книгами, маленький  стол,
два стула и ведро.
     Ну вот, садись.  Куда? Вот сюда.  Ну, вот я села, а теперь ложусь, гаси
свет! Ну, разве  ж сразу, Розенблюм? Я  двенадцать  лет этого ждала, Градов!
Всех  ухажеров  отгоняла,  а  сколько  их было!  Да  я  ведь,  Циленька, что
называется, совсем... Нет-нет, такого не бывает, чтобы совсем... вот, бери и
жми, и жми,  и сам не заметишь, как... ну вот, ну вот, вот вам и Кирилльчик,
вот вам и Кирилльчик, вот вам и Кирилльчик...
     Хорошо хоть  темно,  думал Кирилл, все же  не видно, с  какой  старухой
совокупляюсь. Вдруг он увидел в полосе мутного света,  идущего из крохотного
окна,  лежащую  на  столе авоську с Марксом.  Закругленные черты  основателя
научного коммунизма были обращены к потолку  завального барака.  Присутствие
основоположника почему-то придало Кириллу жару. Запах  пережеванной  котлеты
испарился. Погасли все звуки по всему спектру, вк