воим "Пикассо"? Плачевны
мы, оставшиеся, Сергей, я,  Николай, даже Борис...  Вот так,  десятилетие за
десятилетием, сидеть в маленьком холодном потцу, ждать ареста, не высовывать
носа, Велимир, сжиматься в комочки, что твои мышки, строчить аккуратненькие,
благонамеренные рецензийки, рифмовать версты подстрочного перевода; плачевны
мы, Велимир. Я знаю, что ты сейчас скажешь...
     "Времыши-камыши! Жарбог, Жарбог!" --  отозвался кот.  "Вот  так так! --
сказал Гординер. -- Нет, не зря я назвал тебя Велимиром".
     Кот отпрыгнул от окна  и даже,  как показалось Гординеру, перед тем как
заскочить  ему на колени, сделал некий  однолапный  пируэт.  Устраиваясь  на
коленях любимого  Бронислава, копая его плед  и  вельветовые штаны  колючими
лапами, бодая подвздошие ему  крутою головою, кот мурчал: "Пинь, пинь, пинь,
тарарахнул зензивер. О, лебедиво! О, озари!"
     Говорят,  что коты  любят  не  человека,  а свое  место, думал  недавно
разоблаченный критик-космополит. Может быть,  может  быть,  но меня  Велимир
любит явно больше, чем  нашу комнату. То есть в этой комнате он больше всего
любит меня. Мне  отдает предпочтение даже  перед диваном. Бесконечно следует
за мной, лижет мне пятку во время  совокуплений с Оксаной.  Вполне возможно,
он  видит во  мне  не  человека, а свое место, такое свое  ходячее  место...
Эдакое покряхтывающее,  бормочущее  матерщинку,  покуривающее, попукивающее,
писающее  в  ведерко, когда  лень  идти  в  коммунальный  туалет,  скрипящее
перышком,  шевелящее  страницы  любимое  место.  Только  тяга  к  заоконному
пространству  соперничает  в  нем с привязанностью  ко  мне,  только  поэзия
кошачьего космоса...
     "Ну, что ты  там  лицезрел сегодня,  в  своем  заоконном  пространстве,
Велимир?" Кот  посмотрел  на него снизу вверх, как  заговорщик,  и,  словно,
убедившись,  что  подвоха нет, возбужденно запел:  "Сияющая  вольза желаемых
ресниц  и  ласковая   дольза  ласкающих  десниц.  Чезоры   голубые  и  нравы
своенравия. О,  право! Моя моролева, на озере синем -- мороль.  Ничтрусы  --
туда! Где плачет зороль"...
     "Эка  хватил,  -- пробормотал  Гординер.  --  Мы все  обманываем  себя,
дружище Велимир. Красоты в объективном мире не существует, есть только ритм.
Наш мир -- лишь жалкий заговор культуры..."
     Он  вспомнил,  как  они вот в этой же комнате еще в тридцать  четвертом
говорили на эти темы с  Иваном  Аксеновым, только тот, естественно, сидел не
на  его  коленях, а  вон на  той,  тогда  еще не протертой до  мездры  шкуре
медведя.  Хотя  бы  обои переклеить один раз с  тех пор,  хотя  бы выветрить
когда-нибудь запах холостяцкой мизантропии!
     Привычное советское многолетнее вялое ожидание ареста недавно сменилось
у  профессора  Гординера более  ощутимым, то  есть  до  некоторых  спазмов в
кишечнике, его  ожиданием.  После нескольких упоминаний его  имени в списках
других  людей  с неблагозвучными для русского  уха именами все  его статьи в
журналах  завернули,  а  самого  его вычистили из профессуры  ГИТИСа, где он
читал   курс    по    Шекспиру.    Хоть   никого    еще    из    отъявленных
мерзавцев-космополитов  не  посадили,  однако  в  печати все чаще появлялись
требования  трудящихся  разоблачить  до конца, а  это  означало,  что  общий
знаменатель приближается.
     Все  это  было еще  окрашено  чудовищной иронией.  На  фоне бесконечных
требований  "раскрыть  скобки"  Гординер  являл  собой парадоксальный выверт
литературы и судьбы. Дело в том, что  у него-то в скобках как раз скрывалось
самое что ни на есть  великолепное  не еврейское, белорусское благозвучие, а
именно  Пупко.  В  далекие футуристические годы  юный критик Бронислав Пупко
решил,  что с  такой  фамилией в авангард не  проедешь,  вот  и выбрал  себе
псевдоним, в котором,  как ему казалось, звучала как бы  славянская  стрела,
перелетающая немецкую твердыню. К имени  этому в  литературных кругах  скоро
привыкли,  и  он сам к  нему привык до такой степени, что про  Пупко  своего
изначального  даже  и Забыл,  даже и  паспорт  получил в начале тридцатых на
фамилию  Гординер.  Кто  же  думал  тогда,  что придется  отвечать  за такое
легкомыслие,  что  такое  неизгладимое  еврейство  приклеится  к  его  седым
бакенбардам  и его усам вместе с этим псевдонимом? Что же теперь  делать? Не
вылезать же  на трибуну, не бить же себя  в  грудь, не вопить же:  "Я Пупко,
Пупко!"  Нет,  до  такого  падения  он  все-таки не дойдет! Отказываться  от
Гординера -- это все равно что отказываться от всей жизни, перечеркнуть свое
место  в  литературе, оплевать все свое творческое  наследие! Нет уж,  пусть
приходят и берут Гординера; Пупко отсюда не убежит, в комсомол  возвращаться
постыдно! "А ты уходи, -- говорил он Велимиру. -- Когда они явятся, я открою
форточку, ты  прыгай туда  и  сразу уходи по  крышам.  Ты  знаешь, где живет
Оксана, немедленно отправляйся к ней один или  со своей моролевой. Им в руки
не давайся!"
     "Проум, праум, преум, ноум, вэум, роум,  заум", -- отвечал кот. Ближе к
вечеру  приехала  Оксана  и  прямо  с порога начала снимать юбку.  Их  связь
тянулась уже много  лет, и,  как  они оба говорили  друг  и сами  себе,  она
заполняла собой  их "кулуары романтики". Оксана когда-то, естественно,  была
студенткой Гординера по шекспировскому курсу, тогда-то и выяснилось, что оба
они не могут  говорить о  "пузырях  земли"  без волнения. С  годами  она  из
девчонки   с  задранным  носиком  превратилась  в   статную  даму   с   чуть
поблескивающим меж по-прежнему дивных губ металлокерамическим мостом. В лице
у нее  иногда уже мелькало что-то  мрачновато-величественное, и Гординер  во
время  свиданий  прилагал  все  усилия, чтобы хоть на миг сквозь обычную для
московской женщины усталость выглянула та  прежняя, с шекспировской  лекции,
восторженная девчонка. Свидания,  увы, становились все более деловитыми, как
бы  рассчитанными  до  минуты.  Семья   обременяла  Оксану:  муж,  сотрудник
Минтяжпрома, и трое детей, из которых среднее дитя, дочь Тамара, было, по ее
убеждению, зачато вот в этой самой комнате,  на этом самом протертом кожаном
диване.
     Довольно часто  в конце свиданий Гординер  вспоминал эгофутуриста Игоря
Северянина и начинал канючить:
     Ты ко мне не вернешься даже ради Тамары,
     Ради нашей малютки, крошки вроде крола,
     У тебя теперь дачи, за обедом омары,
     Ты теперь под защитой вороного крыла.
     Хохоча,  собирая белье и тайком то и  дело поглядывая на  часы,  Оксана
возражала:  "Хороши  омары! Питаемся  одними  "микояновскими"  котлетами,  к
вашему сведению".
     Так  вот и  сейчас, едва переступив порог,  сбросив заляпанные  боты  и
расстегнув  юбку, Оксана  уже бросила косяка  на часы.  Одиночество --  удел
критика-космополита, думал Гординер,  с кривой улыбкой вылезая  ей навстречу
из  своего  кресла.  Кот  между тем,  по-светски покрутившись  вокруг быстро
обнажающейся  Оксаны, решительно направился  к  окну.  В последнее время  он
резко  сократил  свое участие  в  "заполнении  кулуаров романтики", то  есть
облизыванье папиных пяток. Оксанины визиты начали его раздражать, потому что
женщина отказывалась жить с ними постоянно.
     "Галагала гэгэгэ! Гракахата гророро!" -- потребовал он.
     Гординер открыл  форточку: "Возвращайся до темноты!"  Велимир выпрыгнул
на   карниз,  спустился  на  низлежащую  крышу  и   прошел  к  трубе,  держа
перпендикулярно колеблющийся, словно гвардейский султан, хвост. Помимо всего
прочего, он был  флагманом здешнего  флота. Лучи  заката просвечивали сквозь
густой пух хвоста, отчетливо выделяя стержневую мощную пружину.
     ...Заполнив "кулуары романтики", Оксана и Бронислав еще некоторое время
лежали  в  объятиях друг  друга.  Профессор  нажатием  на  лопатки  подавлял
внутреннюю суету возлюбленной: "Перестань смотреть на часы!" Она гладила его
по голове, нежнейшим образом  пощипывала славно  поработавший старый  орган.
"Да-да,  ты  прав,  Броня, не будем наблюдать  сей  странный  механизм". Она
вздыхала: "Вчера  он искал папиросы, залез  в мою сумку, нашел ключ от твоей
квартиры. Разумеется, скандал. В который раз? Ах, это почти невыносимо!"
     Гординер  молчал.  Обычно   после  таких  сообщений  он  начинал  бурно
требовать, чтобы она  немедленно ушла от докучливого Минтяжпрома, чтобы  все
они  начади  новую,  романтическую  жизнь, без всякой фальши  и  тягомотины.
Сейчас  молчал. "Что же  ты  молчишь?" -- спросила  она.  Все-таки хотелось,
чтобы поклянчил, хоть и знала, что никогда к нему не уйдет.
     "Молчу  потому,  что  мне  теперь  нечего  тебе  предложить.  За  мной,
наверное, скоро придут. Вчера на открытом  партсобрании Секции критики опять
требовали  полного  разоблачения.  Позаботься о  коте,  Оксана,  не дай  ему
пропасть".
     Кот между  тем  несся  по  конькам  крыш. Домой  --  с  благой  вестью!
Последние закатные лучи ударяли в открывающиеся форточки, пьянили и слепили,
как когда-то,  в незапамятной жизни, в  плавнях Волжского устья, ослепляли и
пьянили  мальчонку  закатные,   сквозь  камыши,  блики,  когда  за  каким-то
папенькой-орнитологом   поспешал,   волоча  калмыцкий  челнок   с   выводком
окольцованных  птиц.  Экое счастье было, экое  счастье  --  сейчас!  Вперед,
вперед,  на  молодых  или,  ну,  еще  не  старых  там,  мускулах,   страшная
железобетонная  радиосхема  последней  наркотической ночи  в  Санталово  еще
впереди  или уже позади,  а  может, ее и совсем нет, хоть  и присутствует, а
главное, эти блики, этот полет  любви, главное, как можно  быстрее  сообщить
любимому   ходячему  местечку,  а  именно  папочке  Брониславу  Григорьевичу
Гординеру, в прошлом Пупко, о том, что он не будет арестован!
     Откуда взял это кот Велимир, с какого панталыку? Высокочастотную связь,
что ли, подслушал? В эфире  ли прошел какой-то  сдвиг, что улавливают коты и
что недоступен людям? Во всяком случае, вдруг озарило, и  он понял, что всем
их  страхам  теперь  конец:  папа  уцелеет! Рйсорей!  Скорей!  Теперь  самое
главное,  как  передать  эту  новость Гординеру?  Поймет ли он универсальный
язык, унаследованный из глубин онтологии?
     Оксана рыдала. Только сегодня она поняла,  что Гординер обречен. Рыдала
не только  от горя, но  и от стыда, ибо  знала, что не  останется с ним даже
сегодня,  что  он ей  давно  уже  немного  в тягость, а также  потому,  что,
невзирая  на  все благородное  сострадание,  там,  и  даже  скромные  потуги
самопожертвования,  в  предательских  мыслях  то и  дело  возникает  молодой
сослуживец по  библиотеке  ВТО  -- совсем молодой, на 15 лет ее  младше,  --
который  давно  уже  дает   понять,  что  не  прочь  заполнить  ее  "кулуары
романтики". Гординер ее не утешал.
     Вдруг за окном бурно возникла фигура кота во весь рост, в распушившейся
шубе, с огнем  в  глазах.  Барабанил передними  лапами  по стеклу,  требовал
впуска. Вот кто никогда не предаст, подумал Гординер, бросаясь к окну.
     Впрыгнув в  комнату, кот заколесил, хвост трубой, меж ног своего папы и
его любовницы. Громко и торжествующе он пытался донести до них свою новость:
     Лили эги, ляп, ляп, бэмь.
     Либибиби нираро
     Синоано цицириц.
     Хию хмапа, хир зэнь, ченчь
     Жури кака син сонэга.
     Хахотири эсс эсэ.
     Юнчи, энчи, ук!
     Юнчи, энчи, пипока.
     Клям! Клям! Эпс! ,
     "Что  это  с ним случилось? -- перепугалась  Оксана. -- Валерьянки, что
ли, где-нибудь насосался или мышьяку перехватил?"
     Профессора вдруг осенило:  "Да как же  ты не понимаешь? Велимир  где-то
узнал, что меня не арестуют! Правда, Велимир?"
     Кот в восторге вдруг сделал пируэт на одной ноге.
     Иверни выверни,
     Умный игрень!
     Кучери тучери,
     Мучери ночери,
     Точери тучери, вечери очери.
     Четками чуткими
     Пали зари.
     Иверни выверни,
     Умный игрень!
     Оксана  смотрела, мучительно не  понимая. Старый  ее любовник, которого
она всегда из-за его возраста немного стеснялась, хотя и  не замечала, что в
последнее время народ на улице уже не видел в их редких совместных прогулках
никакого  несоответствия,  теперь  стоял  на  одной  ноге  посреди  комнаты,
балансировал руками и бормотал: "Хоть здесь и нет  объективной  красоты,  но
все-таки есть ритм, а это немало.  Ну что ж, ну что ж, пусть  еще  потянется
этот заговор культуры, пусть пройдет вся игра"...

        "ГЛАВА IV ПУРГА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВОГО"

     Зимы  в  начале  пятидесятых годов  были  исключительно  морозные,  что
впоследствии дало возможность обиженным сталинистам ворчать:  в  те  времена
все  было  крепким,  неуклонным,  порядок  был  повсеместный,  даже  и  зимы
отличались  ядреностью,  настоящие русские были  зимы, не  то  что  нынешняя
слякоть.
     А ведь и в самом деле, климат значительно  рассопливился после Сталина.
В 1956 году, например, очень долго не наступала зима в Петербурге, то есть в
тогдашнем городе  Ленина, как  будто вместе с эскадрой  британских кораблей,
ведомой  авианосцем   "Триумф",  в  Неву  вошел  прародитель   атлантической
демократии, теплый  поток Гольфстрим. Случилось даже  небольшое  наводнение,
столь  романтически  окрасившее одну из  ночей  нашей  юности.  Естественно,
напрашивается  некоторое  поверхностное  предположение,  что,  мол, все наши
либерализации  зависят  от  каких-нибудь  солнечных  взрывов или  пятен, что
малейшие  изменения  в  потоках   энергии  влияют  на   состояние  умов,   а
следовательно, и на политическую ситуацию. Желающих развить эту идею отсылаю
к началу второго  тома  нашей  трилогии,  а  именно  туда, где  дебатируется
историческая концепция Льва Толстого с ее миллионами произволов.
     С другой стороны, если на этой гипотезе массовых произволов заторчать с
особенной силой,  можно будет  даже преодолеть притяжение истории, подняться
выше  и  предположить,  что  поворот  в  состоянии  миллионов умов  способен
развеять иные астральные мраки, а это, в свою очередь, повлияет и на климат.
     Так или иначе, но в ту  январскую ночь, о  которой сейчас пойдет  речь,
никому  в  Москве  не  приходила  в голову  мысль о  либерализации климата и
смягчении  политического  курса,  а злая пурга,  гулявшая  от Кремля по всей
циркулярной  топографии, казалась вечной. Естественно,  и Борис IV Градов не
предавался   философии  или  историософии.  Отоспавшись   после   занятий  в
анатомическом  театре,  сдав  кое-как  зачет  по  костям и  отгоняя  от себя
тошнотворные мысли о зачете по сухожилиям, он решил на всю сегодняшнюю ночь,
а может быть, и на весь следующий день выдавить из себя  занудного студяру и
вернуться к своей сути, то есть к молодости, моторам и алкоголю.
     Спускаясь в  лифте со своего пятого этажа, он думал о том,  удастся  ли
ему сейчас завести "хорьх". Температура -- 29° С, при порывах ледяного ветра
падает,  очевидно, до минус  сорока. Гаража  нет,  "хорьх" стоит  во  дворе,
напротив  задних  дверей   магазина  "Российские  вина".  Ну  вот  и  он  --
превратился в гигантскую гробницу Третьего рейха. Что ж, увидим, кто кого. В
мотоциклетно-автомобильных кругах  считалось высшим  классом не смотреть  на
погоду: мотор заводится всегда! Использовались всякого рода присадки к маслу
-- скажем,  авиационные,  с  полярных  аэродромов;  больше  всего  ценились,
конечно, оставшиеся с войны  ленд-лизовские  или вынесенные  по  великому  и
тайному   блату  из  гаража   особого  назначения.  Иные,  особо  выдающиеся
мотористы, фанатики и профессора своего дела, предпочитали  сами изготовлять
какие-то смеси и, разумеется, держали их в секрете.
     Борис  IV, увы, был не из  их  числа.  Слишком  много времени  отнимали
институт,  спортобщество, рестораны  и "хаты",  как в  те  времена  называли
вечеринки с  горючим  и  девицами. Фанатики  и  "профессора",  особенно один
пожилой апостол двигателя внутреннего сгорания по кличке  Поршневич, нередко
его  стыдили: "У тебя, Борис, редкий  дар в отношении механизмов.  Зачем  ты
пошел в  медицинский,  вообще  зачем время зря  тратишь?" Борис  иной  раз с
похмелья отправлялся в гараж Поршневича,  проводил  там  целый  день,  будто
грешник,  отмаливающий грехи  в  церкви.  Смешно,  думал  Борис, но  в  этих
автолюдях  и  в  самом  деле  есть  что-то  от  святости,  во всяком  случае
отрешенность от паскудного мира налицо.
     Паскудный  этот  мир  иногда  представал   перед  двадцатичетырехлетним
Градовым  волшебной феерией, чтобы потом,  перекатившись даже и  через грань
паскудности, свалиться уже в настоящий отстойник  дерьма. Может быть, даже и
не в  пьянках было  дело, а в  общем  послевоенном, послеармейском похмелье,
когда  он  ощущал  себя  никому  не  нужным,  невознагражденным,  глубоко  и
необратимо оскорбленным  и  выжатым, как  лимон. "Если  нельзя найти  ничего
посвежее, называйте меня "выжатый лимон", -- иногда  говорил он партнерше по
танцу  медленного  темпа,  как  теперь  в ходе борьбы  с иностранщиной стали
именовать танго. У девушки от  восхищения закатывались глаза и приоткрывался
ротик. Боря  Градов был известен в веселящихся кругах  столицы  как личность
таинственная, романтическая и разочарованная -- современный Печорин!
     В синдром его  похмелья прочно вошел анатомический театр Первого МОЛМИ.
Никогда он,  хоронивший  растерзанных пулями и  осколками  товарищей  и  сам
изрешетивший и  проколовший  штыком  немало человеческих  тел,  не мог  себе
представить, что  его  в такую  подлую тоску будут  вгонять проформалиненные
останки,  на  которых ему полагалось изучать анатомию. "Прихожу к  какому-то
чудовищному  парадоксу, --  жаловался он деду.  --  Война с ее  бесконечными
смертями  кажется  мне  апофеозом  жизни.  Анатомичка,  формалиновые  ванны,
препаровка трупов --  это, может быть, мрачнее  смерти, окончательный  тупик
человека... У тебя такого не было, дед?"
     "Нет,  такого  не  было  никогда,  --  решительно  отвечал  старик.  --
Прекрасно  помню,  как я был вдохновлен на  первом  курсе факультета. Первые
шаги в космосе человеческого  организма, будущее служение людям..." Он  клал
на  плечо  внуку  усыпанную  старческой  пигментацией,  но  все  еще  вполне
хирургическую кисть  руки, заглядывал в  пустоватые,  слегка  пугающие глаза
отставного  диверсанта. "Может быть,  мы  оба ошиблись, Бабочка? Может быть,
тебе уйти?" -- "Нет, я еще потяну", -- отвечал внук и  уходил от дальнейшего
разговора,  чувствуя страшнейшую неловкость.  Дед, очевидно, думает, что при
таком отвращении к анатомичке из меня никогда не получится хорошего врача, а
я, говоря  "еще потяну",  проявляюсь как полный хер  моржовый,  как пацан, у
которого в мозгу с пятнадцати лет засел только лишь один постулат: я человек
прямого действия, отступать перед трудностями не в моих привычках. Как давно
все это было,  все эти упражнения  с Сашкой  Шереметьевым... как мать  тогда
злилась, подозревая  нас  в  заговоре...  мать... где она?., превратилась  в
какой-то  недобрый дух...  вот  все,  что  от нее  осталось  в этом  доме...
оскорбленье и  забвенье...  "Ну  что,  будем заводиться,  герр "хорьх"?"  --
обратился  он  к  могучему  и как  бы  слегка уже окаменевшему  сугробу.  Из
магазина выскочил и пробежал к своему фургону шофер Русланка. Увидел Бориса,
тут  же переменил  курс, подошел,  проваливаясь  в  наметенном  из-под  арки
сугробе.  "Привет, Град!  Раскочегариться хочешь?"  Борис был уже популярной
личностью  среди  шоферов улицы Горького, а  также и среди милиции. Постовые
обычно козыряли при  виде  несущегося "хорьха", а  некоторые,  у  светофора,
подходили,  чтобы  пожать руку:  "Под  твоим  батькой всю  войну  прошел  на
Резервном фронте,  лично  видел его три  раза, орел был  твой батька, лучший
военачальник!"
     Вдвоем  с Русланкой  дворницкими  лопатами  они  освободили  лимузин из
ледяного плена. За  последнюю  морозную неделю машина задубела  до состояния
ископаемого, из  вечной мерзлоты, мамонта.  "Давай огня ей засунем под жопу,
--  предложил  Русланка.  --