ямого действия  над тягомотиной, мотоциклиста  над
жиртрестом.  Вы все  сейчас  увидите, как держат  банку штурмовые десантники
ГРУ,  к тому же еще теперь вооруженные передовой медицинской наукой, знатоки
нормальной анатомии.  Вот теперь пусть все это пижонство наблюдает, все  эти
папины-мамины  сыночки  из тех, что в  Ригу ездят заказывать себе штиблеты с
тремя   пряжками,  сливки  нашей  молодежи   с  неподмоченными  анкетками...
Спокойно, сказал он себе почти вслух, только  не звереть.  Ребята  отличные,
Наташка со мной уедет, борец  Поп,  отличный малый,  будет  лежать в  полном
туше.
     Он налил  себе до  краев  тонкий стакан, выпил его одним духом, даже не
почувствовав вкуса водки. Поп в это  время, хитрый морж,  махнул рюмашечку и
подцепил солидный, как сторублевая ассигнация, пласт семги. О закуске, между
прочим, не договаривались,  ну да  черт  с ним. Пока наливал, второй стакан,
250  граммов,  как  доктор  прописал,  вдруг нахлынула  густая пьяная волна.
Мгновенно сконцентрировался, не пролил ни капли.  Волна сошла. Водка прошла.
Перевернул бутылку,  выжал,  как  полагалось  в  разведке, все  четырнадцать
оставшихся капель. Гром  аплодисментов.  Жадный до  зрелищ московский плебс.
Тем не  менее благодарю  тебя,  мой добрый  народ.  "Закусывайте,  Град!  --
крикнула  Наташка. -- А то не сможете ничего!" --  "Будь спок,  Наташка!  --
ответил  он ей с ослепительной улыбкой героя фильма "Мост Ватерлоо".  -- Обо
мне не волнуйся, о себе подумай!" Четким  гвардейским, как на параде, шагом,
вот так  бы прямо  к Мавзолею, швырнуть  к подножию  генералиссимуса Сталина
штандарт дивизии "Мертвая голова", прошагал к бару за новой сигарой, попутно
получил от  сеньоры Валенсии граненую рюмочку "Маяка", изумрудный  шартрез с
яичным желтком внутри, пьется тоже  одним глотком. "Эй, Поп, даю тебе фору!"
Кажется,  все  заведение смотрит на  меня,  так  я прекрасен у стойки бара с
сигарой, опрокидывающий  "Маяк".  Или  наоборот,  никто не  смотрит на меня,
такое я дешевое говно. На кой хер я ввязался в этот идиотский спор? Ведь мне
все-таки не восемнадцать лет, ведь я все-таки не маменькин сынок. Нет-нет, я
не маменькин  сынок, кто  угодно, но не маменькин сынок.  Может быть, бабкин
внук  и  теткин  племянник, но  уж  никак,  никак,  ей-ей,  клянусь Польской
Народной Республикой, не маменькин сынок.
     Писатели между  тем покидали помещение.  Кто-то  вальяжный уже  стоял в
шубе с бобровым воротником и в шапке-боярке. Некто другой, то ли знаменитый,
то  ли  на  подхвате,  теперь уже не отличишь, проходя,  полуобнял Бориса за
стальное плечо:
     -- А мы в "Ромэн", не хотите ли  с нами? Сегодня там банкет, петь будут
до утра. Эх, хорошо под вьюгу-то завить тоску цыганщиной!
     "Надо было с ними пойти, --  думал  Борис, вертя в пальцах рюмку из-под
"Маяка", -- эх, под вьюгу-то запеть!  Жаль,  что я не  цыган, эх, послать бы
всех на хуй и зацыганствовать! Эх! Не-е-т, шалишь,  мы  пойдем другим путем!
Кто так  сказал? Кому? Гоголь Белинскому или наоборот? Да нет,  это же Ленин
сказал,  наш  Владимир  Ильич  сказал царю.  Пальцы под мышки, под  жилет, с
небольшой усмешкой...  Не-ет,  батенька,  мы  пойдем другим путем. Мы знаем,
куда сегодня ночью пойдем". Идея вдруг с ходу откристаллизовалась, теперь он
понял,  чем  все завершится  этой ночью.  Мы  знаем,  куда  пойдем и кому мы
сегодня наконец-то покажем, что мы не маменькины сынки, отнюдь не маменькины
сынки, может быть, мы сукины дети, но, ей-ей, не маменькины сынки.
     Вдруг все звуки питейного  заведения прорезались: стук стульев и пьяный
смех, бум-бум-бум контрабаса, лабает "надежда русской прозы", голос Валенсии
Максимовны: "Гаврилыч, закройте дверь,  вы  нас всех простудите!"  -- кто-то
рядом  хохочет с нерусским акцентом, бздынь,  кто-то кокнул бокал,  --  пора
отчаливать, чтоб не размазаться тут на сладком полу.
     Он  вернулся  к  столу,  за  которым  начался  "эксперимент".   (Борец,
чуть-чуть  отрыгивая,  продолжал  пропускать  рюмочки.  Бутылка   его   была
опорожнена только наполовину. "Я проиграл", -- сказал Борис и бросил на стол
залог, три сотенных бумажки с  изображением Кремля, Москвы-реки и маленького
пароходика  на  воде.  "Куда  же  вы,  Град?!"  -- едва  ли  не  с отчаянием
воскликнула Наташа. Должно быть,  именно этот Боря Град олицетворял для  нее
девичью мечту о принце, а вовсе не Поп, чемпион по классической борьбе.
     -- Пьян в дупель, -- извинился Борис. :-- А меня дома мамочка ждет.
     По паркетной диагонали четко прошагал  к  выходу, ни разу не оступился.
Позади Поп  сползал из  кресла на пол,  почти бессмысленно бормоча:  "Ха-ха,
Града  перепил, ха-ха".  Подготовка  чемпиона  оставляла  желать,  как тогда
говорили, много лучшего.
     "Хорьх" стоял на месте. Все  нормально. Видимость нулевая. Осадки не  в
виде снега,  а в виде  ведьминых косм и  хвостов.  Если это мирное время, то
какого  черта навешивать  собак на войну?  Заводимся в пол-оборота. Танковое
сердце России в железных кишках Германии! Снег разгребать не будем, поедем с
метровым холмом на горбу. Привет работникам ОРУД -- ГАИ! Сын маршала Градова
спешит объясниться в любви одной поющей проститутке.
     Ехать  было недалеко;  два квартала по  улице  Горького и  потом  левый
поворот в Охотный ряд, прямо к подъезду  гостиницы "Москва".  Там в огромном
ресторане на третьем этаже пела по ночам его мечта, Вера Горда.
     Много раз  Борис говорил  себе: плюнь ты на эту блядь,  тоже мне мечта,
фальшивка  и подделка, да и  не очень молода, наверное, если  увидеть ее при
дневном свете. Тут же, впрочем, сам  себя опровергал: ее и не нужно видеть в
дневном  свете,  она --  мечта  твоих пьяных ночей, ночная птица  "Лалабай",
воплощение блядства и нежности. Много раз он видел,  как к концу программы в
зале среди  пьяного мужичья  поднимался опасный  спор  -- кто  увезет Горду?
Иногда  она смывалась или  уходила под защитой оркестра, а иногда с каким-то
даже  как бы  вызовом  ждала  окончания  спора и  удалялась  в сопровождении
кавалеров,  очень  часто  грузин.  В эти  минуты Борис  сгорал  от  ярчайшей
ревности: да как они, козлы, смеют  посягать на это  существо, самой судьбой
мне  предназначенное?! Да  что посягать,  наверняка  ведь  тянут ее,  напоят
допьяна и  употребляют! В следующий  раз  никому не дам ее увезти, всю кодлу
расшвыряю,  затащу  ее к себе в "хорьх"! Да ей  и  самой интересней будет  с
таким парнем, как я,  вместо всех этих барыг... Подходил, однако, "следующий
раз", и он опять,  как  мальчишка,  смотрел на высокую женщину в  облегающем
черном  платье,  интимно чуть-чуть изогнувшуюся перед  микрофоном, чуть-чуть
отставившуюся в сторону, чуть-чуть  появившуюся  из длинного разреза длинную
ногу в шелковом чулке. Низкий голос, будоражащий что-то очень далекое, почти
забытое, мальчишеское, в глубинах отставного диверсанта...
     Здесь под небом чужим
     Я как гость нежеланный
     Слышу крик журавлей,
     Улетающих вдаль...
     Всякий  раз он напивался, когда ее видел и слышал, и всякий раз почти в
отчаянии  ощущал какую-то дичайшую  недоступность этой,  по  всей  видимости
весьма доступной, особы.
     Нужно  к чертовой матери все  это  послать, говорил он себе и  довольно
успешно все это томящее, развратное, высасывающее к чертовой матери посылал,
забывал,   тем  более   что  московская  его  жизнь  становилась  все  более
интенсивной: институт, спорт, моторы,  околоспортивные  девчонки, выпивоны в
мужских компаниях... Месяцами он не появлялся в близлежащей (30 секунд  ходу
по  прямой)  гостинице,  однако  потом   вдруг,  будто  из  морского  мрака,
белоголовый вал возникал  и  швырял его прямо к подножью  ресторанной сцены,
где  стояла  в луче  фонаря Вера  Горда,  где она  поднимала к золотоволосой
голове обнаженные руки, голосом своим как бы держа ритм всего биг-бэнда.
     Молча лежат в песках верблюды,
     И в тишине безлюдной
     Ночи медленной нет конца...
     Весь ее репертуар состоял  из полузапрещенных  песен, которых уж ни под
каким предлогом не услышишь по радио или в концертах, ритмы блюза и танго, с
сильной нотой российско-цыганской  романтики, словом, самая  что  ни на есть
"ресторанщина", а рестораны в те годы хоть и существовали, однако всенародно
считались капищами греха, пережитками капитализма.
     В кругах  ресторанных  завсегдатаев,  то  есть людей  не  идеальных,  с
которых  не  следовало брать  пример подрастающему  поколению, о Вере  Горде
говорили:  "Вы слышали, как  Горда поет "Караван" Айвазяна?  Это, знаете ли,
нечто!"
     ..."Хорьх" шел  к намеченной цели с  опущенным  боковым стеклом.  Борис
этого  не замечал  и  весь покрылся инеем и  снегом. Вспоминалось даже нечто
блоковское: "кружится снег, мчится мгновенный век, снится блаженный брег..."
При  всем моторном  направлении  ума не  чурался иной раз  в  захламленности
квартиры подцепить с полки томик стихов из маминой коллекции. Она, наверное,
там и русские стихи забыла,  зачем ей теперь русские  стихи? Не заметил, как
вдруг совершенно протрезвел  и оробел. Не надо мне  туда идти.  Ну  что туда
идти на посмешище? Ну как я к ней подойду,  что  скажу? Простите, Вера, но я
вас  хочу. Но  это же  совершенно немыслимо  --  от меня к ней. Любой барыга
может ей так  сказать, будет  нормально. Для меня  -- абсолютно ненормально.
Чудовищно. Немыслимо. С  девчонками все  это  получается естественно  и  как
будто   между   прочим,   а   эта   блядь  почему-то  за  каким-то  барьером
недоступности...
     Был уже  почти час  ночи. Надо домой  пилить,  повыть в  одиночестве  и
отключиться. Два  раза он объехал вокруг  центрального московского квартала:
гигантская гостиница, кинотеатр "Стереокино" со  своей вечной и единственной
картиной "Машина 22-12",  потом "Гранд-отель", потом снова "Москва"... Хмель
совсем  прошел, остался  только стыд за  гусарство в коктейль-холле: в конце
концов добьюсь того,  что все меня будут держать за дешевого пижона. Черт, я
сам себя загнал в  ловушку этой  ночью, вьюга залепила мне мозги.  Я не могу
уйти и не могу кружить здесь без конца; в конце  концов меня в МГБ поволокут
за это кружение. В конце концов надо с этим покончить раз и навсегда!
     У входа  стояли только две "Победы" -- такси с работающими моторами. Не
видно было даже обычной очереди. Швейцар зевал за полузамерзшими стеклышками
двери. Внутри, в вестибюле, бузил  какой-то пьяный. Два официанта, бульдог и
мартышка,  обшаривали   его  карманы:   видно,   хорошо  погулял  по  буфету
Ваня-золотишник, а расплатиться позабыл. Обычно уже здесь слышен был  грохот
оркестра,  сейчас  стояла тишина.  Борис  оставил  пальто швейцару, который,
разумеется,  его знал. Тоже  под знаменами  легендарного  батеньки служил на
Резервном  фронте. Бегом поднялся в зал. Оркестр, очевидно, был на перерыве,
сцена  пустовала,  если  не  считать  нескольких  оставленных  инструментов:
раскрытый  рояль,  горка  ударных,  многозначительные  вопросительные  знаки
саксофонов.  Буржуазная загогулина,  ничего не  скажешь. Не так давно газета
"Культура и жизнь" объявила игру на саксофоне злостным хулиганством.
     Борис пошел меж столов,  пытаясь  найти местечко  с видом  на сцену.  К
этому часу  все в зале были уже более или  менее  пьяны. Салаты  разрушены и
размазаны. Торчали окурки  из неожиданных мест, например из апельсина. Много
обнажалось  металлических ртов,  преобладало  червонное золото.  Где-то было
слишком много вина, где-то не хватало. Кого-то выводили под руки. Кто-то сам
мчался,  шатаясь,  закрыв  ладонями  рот,  пытаясь  донести до сортира  свое
праздничное откровение.  В основном, однако, царило некоторое  остекленение,
вызванное, по всей вероятности, тридцатиминутным отсутствием оркестра. В час
ночи, конечно, всем хотелось двигаться, прижиматься  телами,  качаться,  как
романисты  той поры писали о загранице, "в ударном трансе". Вдруг кто-то его
окликнул. Из-за колонны махал рукой цэдэковский гонщик Сева Земляникин:
     --  Привет,   Боб!  Слушай,   вали   к   нам,  тут  мой   одноклассник,
летчик-испытатель,  гуляет.  Грошей  привез  с   Дальнего  Востока  вагон  и
маленькую тележку!
     Прикинув, что сцена  отсюда будет видна как на ладони,  Борис шагнул за
колонну и сразу увидел Веру Горду.  Она  сидела за дальним  концом  большого
стола рядом  с  капитаном ВВС.  Тот что-то ей шептал на ухо, она  улыбалась.
Там, в темном углу, на фоне какой-то бордовой портьеры, за  скопищем пустых,
полупустых и  непочатых еще бутылок, в каких-нибудь трех шагах  от него, как
будто  вдруг материализовавшаяся  с киноэкрана, сидит она, один голый локоть
на  столе,  вторая рука  с отставленной  длинной папиросой возле левого уха,
глаза надменно полуприкрыты, а красный рот полуоткрыт так, как будто она уже
в  постели с этим  гадом,  летчиком-испытателем, чья  рука.  запущенная  под
скатерть, давно уже, наверное, путешествует меж ее колен.
     Вокруг стола еще сидело персон не менее  десяти, но Борис ровным счетом
никого из  них не  заметил  и даже не слышал обращенных к нему слов. Он руки
чьи-то  пожимал,  не  отрывая  взгляда от  Горды,  с  жадностью фиксируя все
детали: опасно  полуоторванную бретельку концертного платья, крупные  кольца
завивки, серьги, браслет, маленькую бородавочку на виске.
     Она  вдруг  чуть   отодвинулась  от  летчика,  вдруг  улыбнулась  прямо
новоприбывшему,   окатила   вдруг   теплой   синевой   очей,   вот   именно:
"очей-синевою-сейчас-я-завою". Пронзило и мгновенно отлетело  ощущение,  что
этот момент уже был когда-то в его жизни.
     -- Простите, я не расслышала, как ваше имя? -- спросила она.
     -- Борис Градов, -- произнес он так, как будто она могла это немедленно
опровергнуть.
     --  Борис  Градов,  неплохо  звучит,  --  сказала  она  как  маленькому
мальчику. -- А я Вера, если вы не расслышали.
     -- Я расслышал, -- сказал он.
     -- Давайте выпьем! -- вскричал летчик, бухая себе в фужер сразу из двух
бутылок водку и шампанское, то есть  формируя популярный  в те годы  напиток
"Северное сияние".
     -- В  Горду врезался Эдька, --  сказал  про него Сева  Земляникин  Боре
Градову. -- Как услышал "В запыленной пачке старых  писем", так сразу в пике
вошел, все свои шиши готов отдать за одну ночку.
     -- Мало ли что он готов отдать, -- сказал Боря и сразу же, резко, пошел
на опасное  сближение  с летчиком-испытателем.  -- А что  же вы испытываете,
Эдуард, если это не государственный секрет? Большие самолеты или маленькие?
     Летчик с  хмельным  оскалом погрозил пальцем  Борису, хотя тот  вряд ли
отчетливо в данный момент для него фокусировался.
     -- А вот это и есть  как раз большой секрет, молодой человек. Маленький
самолет  под большим  секретом.  --  Наклонив  голову,  он  явно  боролся  с
алкогольными  перегрузками,  потом,  очевидно  победив,  весело  осветился и
вывалил самый  уж что ни есть  чудовищный  государственный секрет: -- Я этот
самолетик,  друзья и Верочка, на  практике испытываю. Спросите  где?  Строго
между  нами,  в  Корее. Нелегкая там у нас работа, Верочка и вы,  остальные.
Одной  рукой гашетки  нажимаешь,  а  другой  рукой глаза  растягиваешь,  под
корейца косишь, вот такие дела.
     Таким образом вдруг совершенно неожиданно подтвердилась грязная клевета
империалистической прессы  о том, что советские летчики  якобы  участвуют  в
боях   на  стороне   Корейской   Народно-Демократической   Республики.   Все
присутствующие, хоть  и под  газом, не  поддержали этой темы, только  Горда,
засмеявшись, прикрыла ладошкой рот гусарствующему авиатору.  Боря же  Градов
вдруг  почувствовал  некоторую симпатию к  пьяному  дураку:  свой  все-таки,
спецназ, с американцами воюет, вот нервы и не выдерживают.
     На  эстраде  вдруг зазвучал  рояль.  Вера  приподнялась и заглянула  за
колонну:
     -- Ну, мне уже пора работать.
     Музыкантов  на эстраде еще не  было,  один только пианист  в  медленном
темпе наигрывал  "Сент-Луис блюз". Летчик было приподнялся, чтобы  проводить
свою гостью,  однако рука у него сорвалась со  стола,  и он чуть не  упал. В
этот момент Боря Градов быстро прошел за стульями, взял певицу под локоток и
повел к эстраде.
     -- Профессионально сделано. Боб! -- хохотнул за спиной Сева Земляникин.
     -- Давайте потанцуем, -- предложил Борис.
     -- Ну что  ж. -- Она положила ему руку на  плечо. Они  начали танцевать
под пианино. Она что-то напевала под нос по-английски, потом спросила:
     -- Кто вы такой? Я давно вас заметила.
     Поворачивая  ее  в  танце,  он  касался  ее  груди  и бедер. На высоких
каблуках она была почти одного с  ним роста. Спина  у нее была влажная,  пот
добавлял к ее духам какую-то совсем уже убийственную нотку.
     -- Я... я... -- забормотал  он, -- я  офицер разведки в  запасе, мастер
спорта по мотогонкам, кроме  того... кроме того, знаете ли, я -- сын маршала
Градова... у меня пустая пятикомнатная квартира на улице  Горького... и еще,
еще... автомашина "хорьх", и все это...
     Она на мгновение прижалась к нему:
     -- Ну что вы дрожите, мальчик? Не волнуйтесь, я буду с вами.
     Лабухи  уже  возвращались и  рассаживались.  Пианист, подмигнув  Горде,
продолжал  играть,  Борис уже  не мог вымолвить ни  слова.  Наконец дирижер,
пожилой павиан в торчащей коробом крахмальной манишке, объявил:
     --  Уважаемые  товарищи, эстрадный оркестр ресторана  "Москва" начинает
завершающее отделение своей программы.
     -- После концерта  ждите в вестибюле гостиницы!  -- шепнула она.  Снова
погас весь свет, закрутился  под потолком стеклянный шар, поплыли над быстро
сбежавшейся толпой  танцоров  разноцветные блики.  Борис не вернулся к столу
авиатора,  а плюхнулся  на какой-то  стул  поближе к эстраде. Горда стояла в
глубине, весело болтала с пианистом, может быть,  о нем, может быть, как раз
о том "сумасшедшем мальчике",  с которым  она танцевала,  пока тот наигрывал
"Сент-Луис".
     Потом луч прожектора  вывел ее  вперед,  и  она,  почти прижав  губы  к
микрофону,  запела, плечами и коленками  поддерживая медленный и  пружинящий
ритм:
     Когда-нибудь пройдет пора ненастья,
     Сумеем мы вернуть былое счастье,
     И мы пройдем весь этот путь
     Когда-нибудь, Когда-нибудь!
     Ну  да, она пела  теперь для  него,  только  для  него,  вовсе  не  для
денежного   капитана,   которому  так  трудно  нажимать  на  гашетки,  когда
приходится растягивать глаза "под корейца", вовсе не для еще более денежных,
извечных  своих  грузинских  поклонников,  которые  так  горячо  ей   сейчас
аплодируют, стуча перстнями, ни для кого из этой нажравшейся толпы, а только
для Бори  Градова, которому она обещала быть с  ним, назвав  его именно так,
как ему мучительно хотелось, -- мальчиком!
     Подошел официант. Борис  заказал бутылку "Гурджаани"  и  тарелку  сыра.
Оглядевшись,  увидел,  что  сидит  среди  каких-то  чужых  мужиков, никто из
которых  не  обращал  внимания  ни  него, ни  на  его  мечту. Разговор  шел,
разумеется, о "гребле  с пляской". Один какой-то,  уверенный  в своих статях
крупный  лет тридцати, рассказывал, как он  целый вечер  маялся с "шалавой",
никак  не  мог найти  "станка",  чтобы  "пистон поставить".  Остальные очень
серьезно  внимали. Ну, как на  зло,  дома нету, у  Гачика в  карты играют, к
Семичастному  сестра с  дочкой приехала. Весь  вечер таскаемся,  обжимаемся,
мороз, бля, яйца  трещат  от  натуги. Ну не "стояка"  же играть под забором.
Наконец,  она  говорит, берите  тачку,  Николай, поехали  ко мне.  "Шалаву",
очевидно,  в  этой  компании  знали:  какой-то,  фиксатый,  сказал:  "Она  в
Сокольниках  живет".  Другой  какой-то,  в  очках,  подтвердил:  "Да-да,   в
Сокольниках". Один, третий какой-то,  бородатый, только хохотнул, рассказчик
подтвердил:  "Вот именно, в Сокольниках, в аварийной хате. Дверь открываешь,
а  за  ней прямо  яма с водой. Вот такая шикарная  шалава,  а  живет в таких
жилищных  условиях,  хатенка  крохотн