и, вместо Крыма мы
окажемся в милиции. Я закрыл Патрику глаза и рот ладонями.
     - Спи, спи, дружище.
     Он все еще рычал:
     - Fuck, fuck, fuck yourself... fuck  myself... fucking world,  - но все
тише и тише.
     Наконец зажглось табло - что-то насчет курения или привяэывания, насчет
привязывания  недокуренных окурков или выкуривания  неэатянутых  ремней.  По
проходу прошла стюардесса, говоря со смехом:
     - Кто здесь босой, товарищи? Там мамаша одна беспокоится.
     Люк еще не закрыли, и в нем стояло небо темно-синего  серебра, и  плыло
молчание,  как вдруг...  Вдруг,  естественно, послышались догоняющие  крики,
отбивающийся  крик пьяного мужчины, забухало по трапу, и в  самолет ворвался
собственной персоной Алик  Неяркий, весь в  слезах. Обычно невозмутимое лицо
центуриона теперь было похоже на физиономию тетки Параскевы, у которой тесто
убежало.  Такие  метаморфозы  в  хоккее, между  прочим,  возможны.  Защитник
Рагулин, например, когда "ледовая дружина" проигрывает,  становится похож на
пилота тридцатых годов Гризодубову.
     Алик бросился на нас всем телом, целовал и рыдал:
     - Чуваки! Я уже  до "Ударника"  доехал и вдруг  подумал - неужели я вас
булавками  проколол? Что-то, думаю,  Патуля наш сморщился,  когда я ему знак
дружбы  вручал.  Чуваки,  да я чуть с Каменного  моста  не  сыграл!  Больно,
френды? Дайте-ка я выну иголки эти ебаные! Не боитесь, я стажировку проходил
по мелким травмам. Есть! Так лучше? Плюнь мне в харю, Арик!
     Плюнь! Я вам полбанки  притаранил, мальчики, дети  мои  родные,  голуби
мира и весны! Зойка-оторва, что  нам минтяру строчила, сдай,  говорит,  их в
оперативку, получишь повышение, поженимся. Ах ты, курва, говорю, скорей ты с
целкой  своей  попрощаешься,  чем  Алик  Неяркий за сраную звездочку корешей
заложит! Убью! Убью и  тебя, и себя, и самолет этот убью, и Аэрофлот, и САС,
и КЛМ!..
     Страшные эти угрозы не вязались с  испуганным видом бомбардира. Он явно
трепетал перед приближающейся стюардессой.
     Тогда я свалил его на свое место, а сам пошел к стюардессе навстречу.
     - Пшепрашем, пани, это наш аквалангист, отстал от экспедиции  в связи с
родами сестры, а дело не  ждет, потому что  гастроли и съемка, а все расчеты
идут на валюту!
     Пачка   десяток,   вытащенная  из-за   пазухи,   подкрепила  аргументы.
Стюардесса  молча кивала, с ужасом глядя, как Алик гугукался с Патриком, как
он  доставал из  карманов и отправлял  в рот  американцу кусочки белой рыбы,
оливки, огурчики, салат, комочки майонеза. Совершенно ясно было, что все это
он сгреб с чужого стола в каком-то ресторане.
     - Не  надо бояться, -  прошептал  я.  - Этот  укрепляет  в  том веру  в
человека.
     Так или иначе, но мы взлетели втроем. Товарищи мои сразу же загудели во
сне, как дополнительные  реактивные  двигатели,  а  я  еще  некоторое  время
смотрел  в  окно,  пока   самолет  не  вошел  в  свои  излюбленные  края,  в
пространство над бесконечной рыхлой пустыней, где бродят сны.

     Сон в летную ночь
     В ту ночь на Невском возле газировки
     мы кантовались
     автомат урчал
     в обмен на медяки струилось пиво
     струился квас
     лимонная урина
     струилась также
     Автомат пенял
     на злую участь - отпускай мол пойло бродячим алкоголикам
     и шлюхам
     подыгрывай страстям
     рядись в личину дешевой липкой горе-газировки
     хотя задуман был ты при рожденье
     как вдохновенный гибкий леопард
     Мы хохотали думая о страшном
     мы хохотали думая о черном
     а ночь была светла традиционно
     и мы смеялись дуя лимонад
     Какая право общность интересов
     содружество умов
     единство жестов
     мигалки желтые в листве адмиралтейской
     мигали нам
     А город наш был пуст
     лишь "кузьмичи" взволнованной толпой -
     все лысины священные и брюки
     великий галстук
     праведный жилет
     честнейшие ботинки -
     прошли твердя что в городе порядок
     что город спит он спит всего лишь спит
     устав от диких, тайн полярной ночи
     Вот это хохма - попка на плече
     посол Демократической Гвинеи
     и грек из Петербургской Иудеи
     Баварской Академии сочлен
     танцовщица поэт скрипач арфистка
     лиса Алиса
     добрый мистер Тоб участник поражения в Дюнкерке
     без прав на жительство
     с блохой на поводке
     Мы хохотали вдоль по перспективе
     к Московскому вокзалу
     кони Клодта смеялись с нами
     бронзовые пасти беззвучно открывались
     комья кала в Фонтанку падали
     беззвучные круги собой рождая
     Всем мраморным лицом
     был город этот слеп
     но все ж он что-то видел
     быть может тишину
     дрожал тревожно скрытно
     смотрел в портьеру в щель
     всем мраморным лицом смотрел на Пустоград
     в преддверье оккупации
     Ах так
     наш город оккупирован
     сознайтесь
     да ждем врагов с минуты на минуту
     да признаюсь печально но
     отныне
     не стоит ни копейки наша жизнь
     Давайте будем до конца правдивы
     в любой момент на улице прихлопнуть
     вас могут гражданин
     а женку вашу
     в любом подъезде взводом отдерут
     Но где ж они
     пока не появились
     но кто они
     могли б не задавать таких, вопросов диких и бесплодных
     гласящих о банальности ума
     Вам хорошо острить как пожилому Ослу Козлевичу
     в замшелых брюках
     на вас ведь не позарится никто
     а мне куда деваться
     Многодетный
     отец я с внешностью красивой сучки
     и жен моих немало в подворотнях
     и чемодан банкнотами набит
     Какая ужас
     оккупант подходит
     вот скрип колес
     вот говор за углом
     По Бродскому проедут осторожно
     свернут на Найлшна
     по Решу пропылят
     как дунут Штакельбергом к Авербаху
     на Пекуровской лишь затормозят
     Пора смываться
     есть одна аптека
     в ней книжный магазин и раскладушки
     стальные жалюзи
     запас продуктов
     и сигарет "Кладбищенский процесс"
     такая марка нечего чураться
     полпачки выкуришь и тихо улетаешь к Нирваны берегам
     туда где змей зеленый цветет как лилии как нежное алоэ
     как сотня кобр качается в болоте
     а посредине в блеске баттерфляя
     плывет советский розовый Тарзан
     Но где ж аптека
     где мясная лавка
     где наш приют убежище
     светильник ума и красоты
     где дом молельный тихий
     куда простите отправляют пепел
     творцов изящного усатых смельчаков?
     Мы шли по Невскому
     невидимый цунами шел по пятам
     съедая все следы
     сметая бронзу мрамор позолоту
     плевки счищая
     юность поглощая
     сжирая урны чистил Пу стоград
     опустошал пустыню поглощая все что осталось от
     былых забав
     Прошу сюда
     здесь тихо и прилично вполне надежно вкусно все свои
     солидная швейцарская защита
     медикаментов горка как алтарь
     Сидит здесь Окуджава
     экий Будда
     сидит факирствует над химией в очках
     стеклянной палочкой тревожит реактивы
     с простой улыбочкой тасует порошки
     Когда ж Булат вы овладел наукой
     в которой лопнул даже Гей-Люссак?
     - ДА НЕЛЕГКОЕ БЫЛО ДЕЛО ТОВАРИЩИ.
     Едва пристроились и сняли спецодежду
     развесили портянки на просушку
     открыли банку ряпушки
     спиртяшки в стакашку нагадили
     колобашку сальца достали из тугой лютни
     послышалось вещание по трубам
     по фикусу по банкам по плафонам
     Прошу подняться
     говорил нам голос
     прошу не струсить в этот страшный час
     прошу желающих на верную погибель
     прошу любителей бессмысленных бравад
     на Невский вышел леопард огромный
     с кривым клыком
     отчайный эрудит
     он жаждет встреч готов сразиться в споре
     по всем проблемам бытия и духа
     по коркам по кусочкам и огрызкам
     он приближается и клык его горит
     НУ ЧТО Ж ТОВАРИЩИ МОМЕНТ ИСТИНЫ О КОТОРОМ НАС
     НЕ РАЗ ПРЕДУПРЕЖДАЛА НЕОРГАНИЧЕСКАЯ ХИМИЯ
     НАСТУПИЛ
     ПОЖАЛУЙ НАДО ВСТАТЬ ТОВАРИЩИ И НАСВИСТЫВАЯ
     ГЛАВЫ ИЗ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА ВЫЙТИ
     НА НЕВСКИЙ
     ПОЙДЕМТЕ ТОВАРИЩИ
     ЕДЫ И БЕЛЬЯ С СОБОЙ НЕ БРАТЬ

     Самолет все еще плыл над ватной пустыней, но в пустыне этой  уже  стали
возникать просветы: нет-нет да блеснет внизу  ночное озеро  или изгиб  реки,
как зеркальце в спальне под скользнувшим лучом фары.
     Спали,  обнявшись,  Патрик  и  Алик.  Последний  цепко  держал коленями
недопитую  поллитровку. Не  без труда  я вытащил  бутыль  из  зажима, сделал
добрый глоток и откинулся в кресле.
     За  моей  спиной  тоже  выпивали, но  не  забывали  и  закусывать,  там
слышалось  бульканье, причмокиванье, похрустыванье,  чей-то  вполне знакомый
голос вел неторопливый задушевный рассказ:
     -  К  сожалению, Петюша,  я не был  достаточно информирован  о  степени
интимности  между Аллой Алексеевной и Ярославским. Она  открыла передо  мной
шифоньер,  и  я  увидел,  Петюша,  десять  бутылок коньяку,  десять  бутылок
медальной, энное количество сухого.
     - Вот, - говорит  Алла Алексеевна, - подарок грузинских товарищей после
подбивки баланса по квартальной документации.
     Ты меня знаешь, Петюша, я банку умею держать и головы никогда не теряю,
но Алла Алексеевна тоже достаточно опытный человек. Короче, она меня взяла.
     Едва мы завершили  наше сближение, как вошел Ярославский, а я ведь знал
его  еще по  тыловой службе Первого Белорусского,  крепкий  партиец, хороший
работник настоящей сталинской закваски, всегда его привык уважать.
     - Так-так,  -  говорит  он,  - вижу,  вы тут  времени  зря  не  теряли,
поработали над моральными устоями.
     Представь  себе, Петюша,  мое  смущение,  когда Алла  Алексеевна  с еле
заметной  улыбкой  начинает сервировать  стол,  ставит  заливную поросятину,
медвежатину в бруснике, лососятину с хреном, тушеного гуся.
     Ярославский приглашает:
     - Ну что ж, друзья-однополчане, как говорится, кушать подано.
     Приступили к обеду.  Он  -  стакан, я -  полстакана,  он  - стакан, я -
полстакана,  он -  "Кент" курит, я -  закусываю. Короче,  Петюша, отключился
Ярославский от  окружающей  действительности, и тогда Алла Апексеевна  опять
меня взяла.
     Округлый уверенный говорок  рассказчика был очень знаком  Я заглянул  в
просвет  между креслами и увидел двух мужчин, которые со смаком  выпивали из
походной  фляги  и  аппетитно  закусывали  из кожаного портфеля.  Слушатель,
молодой  Петюша,  был  совершенно  невыразителен,  а  предмет  страсти  Аллы
Алексеевны  представлял собой сочнеца слегка за  шестьдесят с  тремя прядями
рыжеватых  волос,  смело  пересекающими  огромную  голову,  и  с  маленьким,
вытянутым вперед лицом муравьеда.
     - Простите, - сказал я, - случайно, борясь с бессонницей, подслушал ваш
поучительный рассказ.
     - Ничего-ничего, - сказал он. - Мои отношения с Ярославским ни для кого
не секрет.
     - Простите, мне кажется, вы прежде в идеологии работали?
     Они  переглянулись  с  Петюшей и  снисходительно посмеялись,  как люди,
хранящие тайну, недоступную обывателям.
     - Это все в прошлом, - сказал он. - Сейчас я в другой области.
     - Я  помню  ваши теоретические  статьи и яркие  доклады. А  вы меня  не
помните?
     Он посмотрел на меня внимательно, но лишь нахмурился.
     - Много вас было.
     Он меня не  помнит! Это поразительно! Но ведь он же работал со мной!  Я
был  объектом  его  главных   забот!  Его  мучительных   подозрений!  Точкой
приложения всех его талантов!
     Хорошо,  он  может  не помнить  Куницера, не помнить  Малькольмова,  не
помнить бедолагу  Саблера, пусть даже он запамятовал Хвастищева, но все-таки
разве мог он забыть свои

     Встречи ГЖ с Пантелеем Аполлинариевичем Пантелеем

     В прошлые  времена этот человек был Верховным Жрецом и не раз в периоды
обострения борьбы за чистоту идеологии вызывал к себе злополучного Пантелея.
     Пантелей  уже  привычно подходил  к импозантному дому в стиле  модерн и
некоторое время  разглядывал большой термометр у парадного подъезда, пытаясь
понять таинственные колебания ртути, явно не связанные с температурой земной
атмосферы.
     Несмотря  на  привычку,  под  ложечкой сосало. Перед  визитами  в  этот
большой дом Пантелей всегда старался очистить как следует желудок, но тем не
менее кишечник обычно бурлил,  пузыри волнения бродили по  нему и лопались в
самые неподходящие моменты.
     В дверях офицер  открывал его паспорт,  сверял личность с  изображением
(хотя Пантелей давно уже сам себя не  узнавал  на паспортном фото),  находил
имя в списках и брал под козырек, одной лишь еле заметной улыбкой показывая,
что знает о Пантелее кое-что кроме паспортных данных.
     Пантелей попадал в  деловой коридорный уют и от  сознания того, что он,
биологически  обычный  Пантелей, вот так, без особого  труда  попал в святая
святых, проникался  неким  благостным  колыханьем сопричастности и душевного
комфорта.  Не  без труда он  напоминал себе о ложности этого чувства, о том,
что этот  термометр,  этот  офицер,  этот медлительный  лифт, эти зеркала  и
мягкие дорожки, все эти предметы солидности, прочности, делового уюта отнюдь
не  защищают его,  Пантелея, но лишь пропускают  его  к  себе для  очередной
процедуры.
     Он  одевался  на  эти  процедуры  вполне  благопристойно,  но  оставлял
все-таки в  своем  туалете  хотя  бы  одну  дерзкую деталь  - то оксфордский
галстук, то башмаки из  синтетического моржа, то затемненные очки, а бывало,
даже прикалывал (к подкладке пиджака!) калифорнийский значок с надписью: "Ай
фак сенсоршип".
     Ни  на  минуту  не  забывая  о  тяжкой   судьбе  художника   в   хорошо
организованном  обществе,  но и  напоминая  себе о  своей  духовной свободе,
Пантелей  заходил в тамошний буфет "для всех" и  брал сосиску. Взяв, еще раз
подчеркивал кое-какую свою независимость таланта,  с  которым, как известно,
нужно обращаться  осторожно,  почти  как с  сырым яйцом, ухмылялся и задавал
буфетчице фантастически бессмысленный вопрос:
     - Сосиски сегодня свежие?
     Затем под изумленно-настороженным взглядом буфетчицы он начинал сосиску
есть. Ел  ее  всегда  с  интеллектуальным презрением,  но с  физиологическим
восторгом: местные сосиски отличались от городских, как виноград, к примеру,
от бузины.
     - Надеюсь, не отравился, - хмуро шутил  он с  буфетчицей и медлительной
важной  походкой  задавал  стрекача  в  приемную Главного Жреца,  где  снова
испытывал чувство мнимой безопасности вперемешку с липким волнением.
     И вот начиналась процедура.
     Пантелей входит  в  кабинет. Главный  Жрец  в исторической задумчивости
медленно вращается на  фортепианной табуретке.  На Пантелея - ноль внимания.
Проплывают  в  окне  храмы  старой Москвы,  башенки  музея, шпиль  высотного
здания...  Все  надо  перестроить, все, все... и перестроим с помощью теории
все к ебеной маме...
     -  А-а-а-а,  товарищ  Пантелей,  ува-уа,   простите,  почти   не  спал,
беспрерывные  совещания  по вопросу юбилея Ленина... - Тут ГЖ делает  паузу,
упирается Пантелею в глаза улыбающимся  похабным  взглядом  и повторяет: - К
юбилею  Ленина...  -  Лицо его тяжелеет, и  взгляд  превращается в  стальной
прищур. -  Ленина  Владимира  Ильича, - говорит он, с непонятным, но грозным
смыслом  давя на  имя-отчество юбиляра, словно есть  еще какойнибудь Ленин -
Юрий Васильевич или еще как.
     Пантелей поеживается и садится на жесткий стул по правую руку ГЖ.
     - Ну-с, товарищ Пантелей, не хотите  ли  пригубить нашего марксистского
чайку? - ГЖ говорит уже вкрадчиво, каждым словом как  бы расставляя  колышки
для ловушки.
     - Спасибо, не откажусь, - сдержанно покашливает в кулачок гость.
     -  Отлично!  - Хозяин в  восторге совершает стремительный оборот вокруг
своей оси. Поймал, поймал скрытую контру! Уловил ревизионистскую антиприязнь
к партийному напитку!
     Появляется  круто  заваренный  чай с  протокольными  ломтиками лимона и
блюдо с сушками: чего, мол, лучше - сиди, грызи!
     Жрец хлебосольно делает Пантелею ручкой.
     Курево  тоже  предлагается  Пантелею,  и  не  какое-нибудь -  "Казбек"!
Доброе, старое,  нами  же обосранное неизвестно  для чего  времечко,  боевые
будни 37-го... ах, времечко, все в колечках  от заветной  трубочки! Сам Жрец
из ящичка втихаря пользуется "Кентом".
     Ну вот-с, нувотс, так-с, такс, все устроилось, чуткость гостя усыплена,
и с каждым глотком он углубляется в лабиринт ловушек.
     Теперь - неожиданный удар.
     - Значит, что же  получается,  Пантелей? Развращаете женщин, девочек, -
Жрец  открывает толстую  папку  и заглядывает в  нее как  бы для справки,  -
...мальчиков?
     Готово!   Сомнительный   художник  нанизан,  как   бабочка,   на   иглу
пролетарского взгляда! Однако... однако, гляди-ка, еще сопротивляется...
     - Насчет девочек и мальчиков - клевета, -  глухо говорит Пантелей, - ас
женщинами бывает.
     -  Шелушишь, значит, бабенок! - радостно восклицает Жрец. - Поебываешь?
Знаем, знаем. -  Он копошится в папке, хихикая, вроде бы что-то разглядывает
и  вроде бы скрывает это (снимки сексотов?) от Пантелея и вдруг поднимает от
бумаг тяжелый, гранитный  неумолимый взгляд, долго держит под ним  Пантелея,
потом протягивает  руку и берет своего гостя  за ладонь. - А это что такое у
вас?
     На  кисти Пантелея еще  со  времен Толи фон Штейнбока осталась отметина
магаданского  "Крыма",  голубенький  якоречек,  обвитый царственным вензелем
"Л.Г.".
     -  Да это так, знаете ли... грехи юности, - мямлит Пантелей, суммируя с
безнадежностью- "ревизионист, битник, педераст, уголовник...".
     Дружеское  пошлепывание  и  хихиканье  неожиданно прерывают его  унылые
мысли. Жрец  таинственно подмигивает,  развязывает  галстучек,  расстегивает
рубашечку и  вдруг,  по-блатному  скособочившись,  показывает Пантелею  свою
грудь,  на которой  сквозь  серебристый пушок  отчетливо  проступает могучий
чернильный орел, несущий в когтях женское тело.
     Далее  начинается  пантомима.  Пантелей, чтобы сделать  Жрецу приятное,
закатывает рукав и быстро рисует на предплечье кинжал,  обвитый змеей, ГЖ, с
романтическими искорками в глазах, выпрыгивает из брюк и показывает на своих
неожиданно  стройных  ножках  сакраментальную  надпись  "они  устали".  Надо
отвечать  на   дружеский  жест   руководства.  Пантелей   скидывает  пиджак,
выныривает из рубашки, не отрывая руки, изображает над средостением бутылку,
колоду карт и блядскую головку - "вот, что нас губит".
     Счастливый вдохновенный Жрец уже бегает по ковру без трусов.
     Засим показывается самое  заветное,  три буковочки "б.п.ч." на лоскутке
сморщенной кожи.
     -  В  присутствии  дам это  превращается  в  надпись  "братский  привет
девушкам   черноморского   побережья   от   краснофлотцев   краснознаменного
Черноморского флота".  Такова сила  здоровых  - подчеркиваю  "здоровых"  - -
инстинктов.
     Стриптиз  окончен. Усмиряя возбужденное  дыхание, ГЖ  одевается у окна,
поглядывает  на  разъезды   черномастных   лимузинов,  на  лишенную  всякого
теоретического смысла копошню грачей среди веток бульвара.
     - Поедешь  в  Пизу,  Пантелеи,  - хрипло  говорит он,  -  устроишь  там
выставку,  да  полевее, не стесняйся. Потом лети  в Аахен  и  там  на гитаре
поиграй  чего-нибудь  крамольного  для  отвода  глаз.  А  после,  Пантелюша,
отправишься к засранцу Пикассо.  Главная задача - убедить крупного художника
в полном кризисе его политики искажения действительности. Пусть откажется от
своего мелкобуржуазного абстракционизма, а иначе - билет на стол!
     - А если не положит? - спрашивает Пантелеи. - Билет-то не наш.
     -  Не  положит,  хер  с  ним,  а  попробовать  надо! Есть такое  слово,
Пантелюша, - "надо"! Я вот тоже вожусь здесь с вами, мудаками, а самого-то в
науку тянет, в архив, к истокам... ох, как тянет...
     Так неужели  вся  эта  "бездна  унижений",  весь  этот  глум,  все  эти
балаганные бои и фаль