и уголовников, и
лесоповал:
     - ...мы ехали целый месяц, эти кобеты делали со мной ужасные вещи, я на
грани гибели, куда нас  гонят, мне всего семнадцать лет, я никого  не знаю в
этой стране, мне страшно...
     Так она бормотала то ли по-польски, то ли по-русски, то ли по-англ...
     В  это время  этап,  а вместе  с  ним и Толя,  поравнялись  с городской
"вольной" баней. Здесь,  на ледяном бугре,  под фонарем  стояло десятка  два
мужиков весьма бывалого вида,  очевидные "блатари",  подбоченившиеся, словно
генералы, принимающие парад.
     - Физкультпривет, девчата! С приездом!- гаркнул кто-то из них.
     - Ой, да это Серега Волчок, лопни мои глаза! - завизжал в колонне голос
резкий, как электропила.
     Движение вдруг затормозилось. Конвой заметался. С бугра вопили:
     -  Нинка, снова к  нам  причимчиковала?! Машку Серегину на пересылке не
встречали,  девки?  Эй, девки,  вас на  "Феликсе" везли?  Симку Прыскину  не
видали? Девки, ловите папиросы! Конфеты ловите, марухи ебаные!
     - Девочки, да ведь это же хахаль  мой стоит! Худя, красавчик!  Здорово,
хуй моржовый! А Юрка Лепехин  еще  здеся? Мужчины, есть  тут кто  с  прииска
Серебристый? Мальчики, мыла киньте! Умоляю, мыла!
     Так вопила вся женская колонна, в которой окончательно уже расстроились
ряды.
     - Тамарка, там в свертке подштанники трикотажные!
     С бугра летели свертки,  пачки папирос, куски мыла, одеколон, консервы,
хлеб. Толю  отбросили  к  какому-то покосившемуся заборчику, он провалился в
снег  и,  потрясенный,  наблюдал  за  этой  невероятной сценой.  Что это  за
бесстрашные мужики и кто их подвигнул на такое отчаянное дело?
     А  женщины были  счастливы!  Они  колготели здесь,  на краю земли,  под
густым темно-зеленым небом, в котором только что прорезалась молодая луна, и
глаза  их  молодо  сверкали,  они ловили  нежданные  подарки  и  выкрикивали
какие-то, может быть, случайные имена:
     - Фимка! Жора! Хасан, фраер голожопый! Мальчишки!
     Конвоиры носились в этой сумятице с белыми от страха  глазами,  щелкали
затворами, орали что-то, замахивались прикладами.
     Наконец начальник конвоя выстрелил в воздух из пистолета.
     Толя вдруг  увидел Свою  Девушку. Она лежала в снегу на боку и дрожала.
Волосы ее  совсем  выбились из-под  платка и  золотой волной закрывали лицо,
острый локоток был задран  вверх,  как  у горниста. Толя сделал  шаг к ней и
заметил,  что  она  лихорадочно  вытягивает  из  узкого  винтового  горлышка
одеколон "Русалка".
     - Алиса! - позвал я ее.
     Она не слышала. Зло, отчаянно  она вдруг откусила  горлышко  "Русалки",
окровавилась,  но пить стало легче, и  она,  быстробыстро опорожнив  флакон,
уткнулась лицом в снег.
     Тут с  ледяного бугра  прямо к ней, к так называемой Алисе, соскользнул
молодой  парень  в меховых  унтах  и телогрейке, туго перехваченной в  талии
военным  ремнем. Он  встал  на колени перед девушкой  и положил  ей  руки на
плечи.
     - Ты ниц не бойся, Алиска! Донт би эфрейд! Сифилиса не  бойся! Тайги не
бойся! Стоп край! У меня  есть  крючок в карантинном УРЧе! Я блатной  малый,
ничего не бойся! Але мы еще бендземы вдома  энд ю  уил би  сингинг  "Червоны
маки на МонтеКассино"!
     Алиса улыбалась бессмысленной счастливой улыбкой.
     - Ах,  Мачек,  Мачек,  ты  помнишь  папу и  маму? Донт  фогет  сестрицу
Эльжбету, Мачек!
     Парень  стал  жадно,  неистово гладить ее волосы  и окровавленное лицо.
Голова его была  непокрыта, смерзшиеся сосульками лохмы  свисали на  лоб, но
сквозь них ясно и дерзко поблескивали его глаза, обращенные к месяцу в небе.
     Подбежал  конвоир и замахнулся на него прикладом. Я видел, как  приклад
опускается  на  голову смельчака,  но  непостижимым  образом  никак не может
опуститься.  Я увидел потом,  как смельчак ударом ноги подкосил  "ванька", а
сам отпрыгнул к забору.  Я видел,  как лейтенант, начальник конвоя,  стрелял
ему  в спину, раз за разом,  несколько раз,  но  мазал, непостижимым образом
мазал.
     - Подними доски, пацан! - приказал смельчак Толе.
     Толя  поднял доски, оттащил в сторону пучок ржавой колючей проволоки, и
парень тут же проскользнул в отверстие. Прежде  чем последовать за ним. Толя
оглянулся и  увидел, что девушка  уже стоит в толпе колготящихся и хохочущих
баб, стоит, вытянувшись в струнку, и ни на кого не обращает внимания.
     Он пролез  в дыру и  опустил  доски.  Теперь перед ним  был голубоватый
снежный  пустырь,  по  которому  бежал, проваливаясь  на  каждом  шагу,  тот
странный  смельчак. Его по  пятам догоняла  надрывающаяся от злобы конвойная
овчарка.  Толя вообразил  тут себя  на  месте этого  парня и  так ослабел от
внезапного страха, что сел на снег.
     Парень же вдруг остановился, резко обернулся и,  оскалившись,  бросился
навстречу  псу. Пес от этой неожиданной атаки явно струхнул,  сел  на задние
лапы.  Парень схватил  его руками  за горло,  оторвал  от  земли, швырнул  в
сторону и, уже не обращая на собаку никакого внимания, зашагал к Толе.
     -  Человек  сильнее хунда,  -  сказал он.  -  Даже  самый большой  хунд
все-таки меньше человека.
     Он протянул Толе  руку и помог встать. Они нащупали в снегу тропинку  и
быстро вышли к пустому магаданскому рынку, где чуть отсвечивали в ночи  ряды
прилавков, а между ними желтый от мочи лед.
     На рынке,  как всегда,  стоял  лишь  безумный глухонемой якут  Перфиша.
Круглые  сутки он торговал здесь мороженым  морзверем, топтался все время на
одном  месте,   не  спал,  не   ел  и  улыбался  узкой,  как   серп  месяца,
обнадеживающей улыбкой.  Окаменевшие нерпы лежали  перед  ним  на  прилавке,
подняв  усатые  добродушные  мордочки, три  больших нерпы  и  один маленький
нерпенок.
     Никто никогда не  покупал  морзверя у Перфиши, даже не приценивался, но
он, как видно, на судьбу не роптал, вечно  топтался возле прилавка, улыбался
и тихо что-то мычал.
     Смельчак поздоровался с Перфишей за руку, вытащил  из-под прилавка ящик
с плотницким  инструментом,  потом  быстро  взглянул  на  Толю, улыбнулся, с
хрустом извлек из-за пазухи большую сторублевку  с видом  Кремля, положил ее
перед Перфишей и взял за бока одного морзверя.
     - Зачем вам нерпа? - спросил Толя.
     - Купить хочу! - лукаво засмеялся он.
     Перфиша отрицательно  замычал, смахнул с прилавка сотню, потянул к себе
свою  нерпу,  дернул раз,  другой  и  вдруг,  оскалившись,  выхватил  нож  и
замахнулся на  смельчака.  Тот  расхохотался,  отпустил морзверя  и  угостил
Перфишу папиросой.
     - Думаешь, он продает свою падаль? - таинственно спросил он Толю.  - Он
тут с  ними ворожит, колдует.  Это вроде бы для него  костел, этот  базар, а
морзвери вроде бы боги. Понял?
     Перфиша снова уже  топтался с  блаженной  улыбкой за прилавком, и  Толя
тогда  сообразил,  что это  не  бессмысленное топтанье,  а  некий ритуальный
танец. Окаменевшие животные и впрямь были похожи на неких добродушных божков
из раскопок.
     - Никому  их  не отдает,  - с непонятной  гордостью  сказал смельчак. -
Костьми ляжет! Люблю этого Перфишу!
     Он подхватил свои инструменты и зашагал к выходу. Толя двинулся за ним.
Вскоре они снова оказались на узкой тропинке.
     Они шли теперь рядом, плечом к плечу и часто соскальзывали с тропинки в
снег.
     -  Случайно  не  знаешь  такую  улицу-  Третий  Сангородок?  -  спросил
смельчак.
     - Я как раз там живу, - ответил Толя.
     - Проводишь?
     - Конечно.
     -  Тогда давай познакомимся,- предложил смельчак.  -  Меня  зовут  Саня
Гурченко.
     - Толя Боков.
     - Очень приятно. Это твоя настоящая фамилия?
     Ужасный  этот вопрос был задан  таким  легким  и простым тоном, что фон
Штейнбок неожиданно признался:
     - Не совсем.
     - И у меня не совсем, - усмехнулся Саня Гурченко.
     Они пожали друг другу руки.
     -  А  та  девушка, с  которой  вы...  которая  вас...  которую  я...  -
пробормотал Толя.
     - Это,  брат,  совсем из другой оперы, - суховато ответил  Гурченко  и,
отвернув свое лицо от Толи, что-то тихонько засвистел.
     Снег  хрустел  под  их  ногами.  Задами,  пустырями   они  прошли  мимо
санпропускника,  перед  которым уже  сидел  на корточках усмиренный  женский
этап.  Толя то и дело поглядывал  на резко очерченный профиль  своего нового
знакомого, весьма неожиданный в этом городе дерзкий и насмешливый профиль.
     - Я спецпоселенец, - сказал Гурченко. - А ты кто будешь?
     - Я школьник всего лишь, -  почему-то смутился Толя. -  Учусь в здешней
школе, в девятом классе.
     - Неужели "вольняга"? - Саня оттопырил нижнюю губу и прищурился.
     Впервые  в  жизни  Толя  понял  вдруг,  что  может не  стыдиться  своих
родителей, а напротив - этот человек  будет презирать его, если он  окажется
обыкновенным "вольнягой".
     - Мать отсидела десять лет, в прошлом году вышла.
     - Значит, свой! - весело засмеялся Саня. - Пятьдесят восьмая?
     И снова Толя  понял нечто новое  для себя:  то, что он привык скрывать,
чего он стыдился, словно какого-то  гнойного свища, вот это самое "пятьдесят
восьмая", - для Сани-то  Гурченко вовсе не позор, пожалуй,  даже и не  очень
большая беда, для него это, пожалуй,  самое естественное состояние человека,
а все остальное - уже с душком, уже что-то не совсем нормальное.
     - Конечно, пятьдесят восьмая, - ответил он небрежно.
     Саня уже с полной доверительностью хлопнул тогда его  по плечу, коротко
хохотнул и заглянул в лицо.
     - Парле франсе?
     - Не. - Толя шмыгнул носом.
     - Спик инглиш?
     - Соу-соу.
     - Шпрехен зи дойч?
     - Ферштеен вениг. А вы, Саня, неужели три языка знаете?
     - Еще итальяно. Знаешь, Толик, у меня талант к языкам.
     Меня фрицы в пятнадцать лет вывезли  из Ростова, а через месяц на ферме
под Баденом я уже шпрехал, как бог. Потом я во французской команде процовал,
так и по-французски научился. Пришли  американцы, сам не заметил, как  начал
спикать. Ох, Толик, весело тогда было в Европе! Боже ж ты мой! Ты бы знал!
     -  Неужели  вам  пришлось  путешествовать  по Европе?  Где  же? -  Толя
изумленно  и  восхищенно смотрел на своего  спутника. Он чувствовал  к  нему
полное доверие, он уже чуть ли не обожал его.
     - Спроси, где я  не был! - воскликнул  Саня. - Мюнхен,  Гамбург, Париж,
Ницца... - Тут он запнулся, и Толя сразу понял, почему он запнулся.
     - А сюда как же? - осторожно спросил он.
     - А это меня комми объебали, как последнего фраера!  - воскликнул тогда
Саня с прежней веселостью. - Мы с Доменико, кореш у меня там был, итальянец,
в Аргентину намыливались за длинным рублем и приехали в Рому. В Роме как раз
вербовка шла на строительство в  Кордову, в Аргентину. Идем мы - понял? - по
Виа дель Корсо,  оба в  американских шмотках,  курим "Честер", девки под нас
падают, и вдруг я вижу  - фак майселф! -  огромный плакат, и  на нем пожилая
женщина  в платке  тянет  ко мне руки  и смотрит  в  глаза,  куда  бы  я  ни
повернулся. Понял, Толик? Задешево меня купили комми!
     - Что за "комми"?
     -  Ну, коммунисты.  И понял, Толик, либер  фройнд,  надпись  на плакате
по-нашему:  "Сынку! Родина-мать  зовет!"  Хочешь верь,  хочешь нет, но я сел
возле этого плаката и заплакал, правда, сильно выпивши был. Плачу и плачу, и
представь  себе, не маму вспоминаю  и  не папу, а какой-то  сраный  футбол в
темноте на помойке, запах этой помойки, голый тополь, армяшку на велосипеде,
песенку "День погас...". Понимаешь?
     - Я тебя понимаю, Саня, - тихо сказал Толя.
     - Короче, через две  недели меня и еще пятьсот  гавриков, русских ди-пи
со всей Европы, посадили в Неаполе  на пароход, с оркестром, суки, сажали, с
речами,  и поплыли мы  в Одессу, а там нас уже вагон-заки ждали, и загремели
мы с матюком по  одной  шестой части земной  суши прямо до порта  Ванино,  а
оттуда на "Феликсе", как сегодняшние бабы...
     - Фантастика! - воскликнул Толя. - Ты мог бы  сейчас преспокойно жить в
Аргентине!
     - Навряд  ли, - задумчиво  проговорил  Саня, - после  этой Кордовы мы с
Доменико еще в Австралию намыливались.
     Для  Толи все эти Парижи,  Аргентины и Неаполи были дальше, чем планеты
Солнечной системы. Всем юным жителям Одной Шестой  география казалась вполне
отвлеченной наукой, а в  изучении иностранных языков никто  не видел никакой
серьезной нужды. "Не  нужен  нам  берег турецкий и Африка нам не нужна..." -
так  пели  по  радио.  Что  там творится  за  бронированной гранью,  нас  не
интересует:  здесь  Мы  - люди,  русские,  советские, там  Они  -  призраки,
фантомы, иностранцы.
     - Эка, по цитрусовым Мы в этом году размахнулись! - говорит после ужина
полковник Гулий и  благодушно откладывает  газету, благодушно сочувствуя Им,
трудящимся Европы, что стонут  под сапогом  Плана  Маршалла,  а американские
оккупанты  опаивают  их  дурманной  кока-колой,  оглушают  нервным  джастом,
насилуют их дочерей.
     - Поди-ка, Людмилка, принеси дневник!
     - Да ну вас, папка, в самом деле!
     Супруга (с тахты):
     - Георгий, ты опять за свое?
     -  Поди,  поди,  Людмила,  проверим  твои  успехи  на фронте  боевой  и
политической!
     Глядя вслед уходящей  за дневником  дочке  -  ох,  попка кругленькая! -
полковник  думал не без удовольствия,  что  кровь у него молодая, так и бьет
вот сейчас, так и  толкает  в главную  жилу! Не сводя глаз с  подходящей уже
дочки  - и грудки, и животик,  все  на месте!  - полковник  уже  расстегивал
офицерский  пояс.  Все  равно у ленивицы  обнаружится  промашка-  по  образу
Печорина, что ли, или по  дарвинизму окаянному,  -  и тогда будет  несколько
сладостных   моментов:  завалка  на  койку,  задирание  юбчонки,   несколько
отцовских поучений по розовым выпуклостям. Не нужен нам - раз!
     Берег  турецкий -  два! И  Африка нам  -  три! Не  нужна, не  нужна, не
нужна!!!
     Сопка уже вставала перед Толей и Саней гигантской черной стеной, словно
тот самый  пресловутый  "железный  занавес",  за  которым скрывается  Запад.
Ярчайший  серпик  торчал  на ее гребне, как вертухай-соглядатай.  У подножия
сопки, вдоль белой дороги, чернело несколько бараков. Ночью не видно было их
омерзительных  изъянов,  и они  казались вполне  надежными  и  даже  уютными
убежищами,  окна  светились  по-родному,  видно было сразу,  что  всетаки не
лагерные, а жилые постройки.
     - Ишь ты, месяц-то, как вертухай на  стене, - усмехнулся Саня. - Того и
гляди, пальнет!
     Толя очень удивился, что они одинаково подумали про месяц.
     - Саня, а вдруг это не вертухай? Вдруг это разведчик с той стороны?
     - С какой? - Гурченко быстро взглянул на Толю. - С какой стороны?
     Темный страх вдруг захлестнул Толю. Ноги ослабли от страха.
     - Да это я так, просто так... поэтически, что ли... как  бы метафора...
Вот, между прочим, это и есть Третий Сангородок. Вам какой нужен дом?
     - Шестой. - Гурченко вынул какую-то  бумажку, чиркнул спичкой и прочел:
- Дом шесть, квартира восемь.
     Темный страх расширился внутри, даже живот свело. Это был их адрес. Кто
он, этот парень, и что ему нужно у них? Вдруг он ОТТУДА?  Из того маленького
уютного  дворянского  особнячка  с  колоннами, из  ТОГО учреждения?  А  ведь
сейчас,  наверное,  Мартин дома, и,  наверное,  он сейчас...  Конечно,  этот
Гурченко оттуда, ишь ведь смелый какой! А хитрьш какой- как заговорил зубы!
     Что делать? Как предупредить Мартина?
     -  Меня  туда  раму  починить пригласили,  -  сказал Саня.  - Рама  там
поехала.
     Он  тряхнул своим плотницким  инструментом и  пошел  вперед,  словно бы
забыв  о Толе, и  что-то снова засвистел, что-то печальное, не оформленное в
мелодию, какую-то щемящую ерунду.
     Толя стыдливо отбросил свои подозрения.
     Когда они вошли в комнату No 8, Мартин стоял на коленях перед раскрытым
алтариком и молился. Тихо, но вполне внятно он читал по-латыни:
     - Pater noster, quiest in celli, santificera nomen Tuum!
     Он глянул через плечо и улыбнулся.
     - А, Саня!
     Толя увидел, как он протягивает Гурченко руку, явно не для рукопожатия,
тыльной стороной ладони вверх, и как Гурченко преклоняет колени и целует эту
здоровенную, опутанную венами кисть.
     Мартин  перекрестил  Гурченко.  Потом  оба они  встали  на колени перед
алтарем и закончили молитву:
     - Adveniat regnum Tuum!  Fiat voluntas Tuum  sicud celli  et  in terra!
Paner nostrum quoti diano donobis bodies et demita nobis debit  nostra sicud
et nos  debitimus deditorius  nostra! Et ne nos indicus  in tentantione  sed
libero nos a malo! Amen!
     Алтарик состоял  из трех частей, как зеркало-трельяж.  На левой дощечке
была наклеена открытка-репродукция картины "Снятие с креста",  на  правой  -
репродукция "Сикстинской  мадонны",  а в середине не  очень-то умелой  рукой
прямо на фанере было нарисовано распятие.
     Толя  стоял в дверях за спинами коленопреклоненных  и смотрел на голую,
гладко выбритую голову Мартина и буйную шевелюру  Сани Гурченко. Он знал уже
давно,  что  Мартин  верующий, что он молится, что у него есть этот складной
алтарик и крохотная Библия  и  четки. Все это  было в таком немыслимом диком
противоречии с Толиным спортивно-комсомольским идеалом, с его желанием стать
средним  "здоровым  членом общества",  все это  было так  стыдно,  что  Толя
старался  этого как бы  не  замечать и,  уж  конечно,  не  задавать  никаких
вопросов.
     Между тем Мартин ему  нравился. Он был всегда очень бодр,  этот Мартин:
переступал порог,  сдирал с бровей сосульки, показывал  большие зубы, весело
говорил:
     - Мороз весьма крепчал, дети мои!
     Он приносил из начальственных домов вкусные продукты, деньги, кое-какие
шмотки.  Иногда он играл на  флейте,  сидел перед морозным окном  и  выводил
какую-нибудь  тихую  старомодную мелодию. Толя  привязался  к  нему, хотя  и
отчаянно  стыдился этого  члена  своей  новой семьи, которого  уж  никак  не
предполагал  здесь  встретить,  когда   летел  с  материка  к   маме.  Какой
неожиданный  человек- немец, зек, гомеопат,  католик! Церковь,  католичество
казались Толе чем-то старым  и порочным, какой-то немочью с дурным  запахом.
Ладно, Толя решил  не задавать вопросов, он уже обжегся  здесь  на вопросах,
ладно, оставим это Мартину, ведь он все-таки достаточно уже старый.
     И  вдруг  сегодня Толя увидел, как ловкий дерзкий парень почти его лет,
эдакий Ринго Кид из  фильма "Путешествие будет  опасным",  преклоняет колени
перед католическим  алтарем, и  Мартин осеняет  его  крестом, и  вместе  они
шепчут  латинские  слова молитвы! Неужели  Саня  тоже  верующий  католик?  А
Мартин? Быть может, он не просто католик, но  еще и священник, патер? Куда я
попал?
     - Вот эта рама у вас поехала, Филипп Егорович? - спросил Саня, вставая.
     Мартин выложил из баула на стол коробку шпротов и бутылку портвейна.
     - Я вижу, вы уже познакомились с Анатолием?
     - Между  прочим,  при довольно странных обстоятельствах, -  пробормотал
Толя.
     - Что произошло? - насторожился Мартин.
     - Да ничего  особенного! - махнул рукой Саня и лукаво  подмигнул Толе -
не  выдавай, мол.  - Возле  бани кто-то бросил пачку чая в женский  этап, ну
вертухаи и подняли там хипеш...
     - Надеюсь, это не ты бросил, Саня?
     - Что вы, Филипп Егорович!
     -  Будьте осторожны, дети мои.  - Мартин снял  очки, протер их и  снова
водрузил на нос. - Будьте весьма осторожны!
     -  Это вы кому  рекомендуете? - с неожиданной для  самого  себя злостью
спросил Толя.
     Злость  его  была понята.  Саня  посмотрел  на него  очень  пристально,
заметил  на пиджаке комсомольский  значок, усмехнулся,  ничего не  сказал  и
полез на подоконник со своим инструментом.
     Мартин тоже ничего не сказал, а  только лишь быстро  взглянул на часы и
сел к столу, положив перед собой на скатерть свои руки.
     Вино и шпроты  остались неоткрытыми. Что касается полноправного ученика
магаданской средней  школы, члена ВЛКСМ,  игрока  сборной молодежной команды
г