Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Аксенов Василий. Ожог -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  -
орода по баскетболу, то он удалился в свой угол, за ширму, сел на койку и открыл учебник литературы академика Тимофеева. Не видя букв, он держал перед собой книгу и думал о событиях последних дней: о позоре с брюками и о разбитой губе, о ремне полковника Гулия, об одеколоне "Русалка", о храме якута Перфиши, об алтаре, о распятии... Кто Его распял?! Почему Он Сын Божий? Как Он воскрес? Почему к Нему обращаются униженные люди? Кто я и к кому мне обращаться? Откуда я пришел в этот мир и куда уйду? Я чувствовал близость ужаснейшего порога, за которым - пронзительный страх непонимания, мучительное сознание своей малости, ничтожности, никчемности в невероятном мире солнц и планет. От мыслей этих можно было избавиться, лишь только сильно тряхнув головой. Стучал молоток. Дребезжали стекла. Флейта где-то в отдалении тоненько-тоненько выводила мелодию "Шотландской песни" Бетховена. Потом наступила тишина. Толя понял, что в комнате никого нет, и приступил к приготовлениям. Частично годился электропровод. Он и пошел в дело. Толя нарастил его поясом маминого халата, полотенцем и вдруг нашел за батареей целый моток бельевой веревки. Ура! Теперь обойдусь без ухищрений! Отличная эта веревка без труда выдержит мои шестьдесят пять! Теперь главное - снять с крюка лампу. Все надо сделать быстро, ловко, деловито, пока не пришли мама и тетя Варя. Толя погасил свет, залез на стол, кухонным ножом перерезал шнур и осторожно опустил тяжелый розовый абажур с бахромой. Зачем портить вещи? Когда тело снимут, лампой можно будет снова пользоваться. За окном круто и дико вздымалась Волчья сопка, закрывая собой три четверти неба. Оставшегося неба, однако, хватало на то, чтобы освещать комнату сильным ночным светом. Все предметы бросали резкие тени, и тень петли на стене была до смешного четкой. Неужели луна нынче такая сильная? Тень головы пролезла в теневое кольцо бельевой веревки. Заскрипела дверь, и на пороге возникла фигура Мартина. Он стоял, молча вглядываясь в торжественно сияющий мрак комнаты, а за его спиной в желтом дымном чаду кишела омерзительная коридорная суета барака: кто-то проносился с жаревом, кто-то с варевом, кто с помоями, кто со шваброй, и совсем близко стояла соседская женщина Полина. Она стояла в странной позе, то ли спиной, то ли боком, во всяком случае, ею были выпячены вперед до судороги желанные груди и оттопырен до позора желанный зад. - Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь, - торопливо забормотал Толя, боясь, что сейчас все сорвется, еще миг - и будет поздно. - Пойдем со мной. Толя, - тихо сказал Мартин. - За сопку? - догадался мальчик. Он остался стоять с петлей на шее и пошел с Мартином по скрипучему коридору и по лестнице вниз, а потом извилистой тропинкой на сопку. Они шли в густой темноте под сверкающим небом. - Что тебя потянуло в петлю? - спросил, не оборачиваясь, Мартин. - Да разве же вы не знаете?! - вскричал Толя и ликующе запел: - Пятьдесят восемь восемь и четырнадцать ка эр тэ дэ и пятьдесят восемь десять и одиннадцать с поражением и без и брюки мои лопнули у нее на глазах а та девушка откусила горлышко флакона и у Перфиши замороженные боги а вы гомеопат и католический патер а я комсомолец и мне шестнадцать лет! Он разрыдался и подошел к краю стола. Носки ботинок повисли над пропастью. - Этого нельзя делать, - строго сказал Мартин. - Да почему же? - Это великий грех. Бог этого не велит! - Я в Него не верю, - засмеялся Толя. - Что Ему до меня? - Ему нужен каждый человек, - с прежней строгостью сказал Мартин и провалился в пушистый голубой снег по грудь. Толя остался стоять над ним на краю твердой дорожки, а также и на краешке обеденного стола. - Ты веришь в Него, хотя и не знаешь этого, - продолжал Мартин, не делая никаких попыток выбраться из пушистой ямы и только потирая свою крутую лысину в глубокой задумчивости. - Знаешь ли. Толя, в Мире, - он обвел рукой сверкающее, без единой звездочки, небо и странно измененный, изрезанный и дикий, но явно не колымский пейзаж, - в Мире идет великая битва. Бог борется с тем, что называют Чертом, с Мраком, с Ничем, с Пустотой. Каждый человек нужен Богу для этой борьбы. Поступки человека нужны Богу. - Откуда вы знаете? - Я не знаю, я верю. - Может быть. Ему нужно, чтобы я шагнул со стола? - Нет, нет, нет, этого Ему не нужно, - забормотал Мартин, поднимаясь из снежной ямы. - Это грех, грех, грех... - А может быть, мне это нужно больше, чем Ему этого не нужно?! - со злостью закричал Толя. - Ты так не думаешь! - Мартин испуганно воздел руки. - Сознайся, ты просто бравируешь атеизмом! Толя ничего не ответил и быстро стал карабкаться по тропе вверх, к серебристо светящемуся гребню. Теперь уже Мартин шел по его стопам, тяжело дыша. Долго или недолго он балансировал на краешке стола, неизвестно, во всяком случае, они перевалили гребень, и перед ними возникла бесконечная холмистая страна, над которой в полном спокойствии висело некое светящееся тело. - Зачем мы пришли сюда? - спросил Толя Мартина. - Не знаю, - тихо ответил тот. - Пойми, я всего лишь человек, как и ты... Светящееся тело без малейшего движения пристально наблюдало за ними. - Что мы увидим здесь? Будущую жизнь или прошлую? Мимо них, беззвучно хохоча, прошагал отряд мародеров в разношерстном обмундировании, в кирасах, в обрывках дорогого бархата, жилистые, пьяные, в жутком волчьем веселье, измазанные в крови,глине и вине. Навстречу этому отряду через заросли низкорослого кедрастланика медленно двигалась другая группа людей, бледных, смертельно усталых, тоже выпачканных кровью, но своей, со скрещенными руками на груди, в достоинстве и мире. Вот сейчас что-то произойдет, подумал Толя, вот сейчас грянет битва, вот сейчас я получу хотя бы один ответ. Увы, обе группы безмолвно разошлись и теперь удалялись в бескрайние снега. Никто ничего не знает, а мороз на этом плоскогорье продирает меня до костей. Стыд и мороз, слишком много для шестнадцати лет... Толя качнулся ближе к краю, веревка нажала снизу на адамово яблоко, на это совсем недавно появившееся у него хрящевое образование. - А мама?! - вскричал тогда Мартин громко-громко, и голос его разнесся в пространстве. Мародеры и праведники на мгновение обернулись, а Толя сел на снег и захныкал, как маленький. ...Они сразу вернулись в барак. Мартин вел Толю за руку, а Толя все хлюпал носом и ныл в страшной, но уже детской, безопасной тоске. Гордыня его испарилась от одного лишь слова "мама". Конечно, юный фон Штейнбок все еще покачивался на краешке стола с головой в петле и читал свое пионерское заклятье "торжественно клянусь служить делу Ленина-Сталина", но это было, право же, не очень серьезно. В коридоре приплясывал шаман Перфиша, и приплясывали, постукивая каменными боками, его божки, морские звери. Перфиша пел арию Каварадосси, но пел по-своему, с каким-то уханьем, со шлепками по заду и ляжкам. Вся наша скромная публика приплясывала вокруг со своей утварью, и только лишь женщина Полина стояла в прежней выпяченной позе и говорила гулким голосом, как радио: - В этом году в плановом порядке мы резко повысили урожаи цитрусовых культур! Страна будет вскоре наводнена плодами наших солнечных плантаций! Толя повернулся к Мартину: - Можно я ее обниму, Филипп Егорович? - Можно, Толя, можно. Толя обхватил Полину сзади за груди, а пах свой прижал к ее заду. Немыслимое блаженство пронизало его. Близился миг позора. Там, вдалеке, у юного фон Штеннбока в глазах полоскался шелковый пионерский галстук. Старшие братья идут в колоннах, каждому двадцать лет, ветер над ними колышет знамена, лучше которых нет! Могучие и ровные колонны, и ты приобщен к барабанному бою, к великой армии! Я пионер, я такой же, как все! Женщина Полина вильнула задом, и разразился, толчками совершился блаженный и отчаянный миг позора. Весь мокрый. Толя лежал на своей узкой койке, боясь пошевелиться: скрип пружин, конечно, мог выдать присутствующим за ширмой его тайну. Сквозь щели ширмы он видел ярко освещенный стол, за которым сидела их странная семья: мама, ее муж, заключенный врач Мартин, ее тюремная подруга, а следовательно, Толина тетка Варя. С ними был и гость, плотник-спецпоселенец Саня Гурченко. Они пили портвейн и ели шпроты. Мама весело рассказывала, как начальник отдела кадров детских учреждений, мадам Ступицына, случайно услышала ее игру на пианино и предложила ей повышение из кастелянш в музруководители, а замзавотделом, мадам Иханина, резко возражала, что это будет идеологически неверно - доверять бывшей зечке музыкальное воспитание дошколят, но телефон в ответ на запросы двух дам пробурчал, что в условиях резкой нехватки квалифицированных кадров такие вопросы надо решать по-деловому, и, стало быть, скоро мама оставит записанные простынки и закаканные штанишки и вознесется к новой ступени общественного доверия, благородному инструменту фабрики "Красный Октябрь", что "стоит древесно, к стене приткнуто, звучит прелестно, быв пальцем ткнуто...". Все засмеялись, а тетя Варя вдруг спохватилась, что Мартин уже опоздал к разводу. Теперь жди беды - его посадят в карцер, а потом отправят на прииск! Че-пу-ха! Мартин расхохотался и объяснил, что вахта на Карантинке так уже им смазана, что он может вообще не ночевать в зоне, а ходит туда, просто чтоб не дразнить гусей и потому что порядок есть порядок, der Ordnung! - Я вас провожу, Филипп Егорович, - сказал, вставая, Гурченко и с удовольствием заметил: - Рама у вас, товарищи, теперь в полном порядке, се манифик! Саня и мама, прощаясь, заговорили друг с другом по-французски, и было очевидно, что оба получают большое удовольствие, говоря на иностранном языке. Когда мужчины ушли, мама тихо спросила тетю Варю: - Как ты думаешь, что происходит с Толькой? - По-моему, он влюблен, - сказала тетя Варя. - О Господи! - вздохнула мама. - Вот уже и сын мой влюблен... О Боже, Боже... В один из дней 197... года гвардейский офицер Серафим Игнатьевич Кулаго, заканчивая вечернюю прогулку в Кенсингтонском парке города Лондона, обратил внимание на катящийся по небу в сторону заката анонимный спутник. Когда-то Серафим Игнатьевич, бесстрашный юноша гумилевского направления, мечтал появиться в небе Кенигсберга на бомбардировщике "Русский витязь", и потому всю последующую жизнь любой летающий предмет привлекал к себе его взгляд, хоть и оскорбленный навеки Октябрьской революцией, но попрежнему пылкий и любопытный. - Дети! Чилдрен! Пей аттеншн, бесенята! - позвал старик, и дети, прижитые Манечкой неизвестно от кого, возможно даже частично и от большевиков, сбежались к мосластым ногам офицера. - Perhaps it's a Russian bomb, isn't it, grandpa? - смеясь, предположил старший внучонок, следя за дедушкиным пальцем. В тот же день скульптор Хвастищев Радий Аполлинариевич, в халате, заляпанном глиной, алебастром, вчерашним тортом, тушью, губной помадой, берлинской лазурью и болгарским винегретом, сидел на хвосте своего мраморного детища и мудрил над паяльной лампой. Руки его занимались неловкой механической работой, но дух его, тем временем оседлав мысль, в творческом поиске витал над площадями Москвы, выискивая подходящее место для невиданной еще в мире гигантской скульптурной группы, кругового фриза "Мебиус", модель вечности, путь человечества. Вчерашние соблазнительные предложения техасского магната, нефтяного упыря, сегодня утром были коротко и грубовато отвергнуты по телефону. Только Родине, только Москве принадлежали творения Хвастищева, ибо пуповина, по которой он получал из родной почвы творческие соки, отнюдь еще не пересохла, любезный магнат! В тот же день Самсон Аполлинариевич Саблер с обычным своим недоделанным видом тихо хилял по Сивцеву Вражку, тихо гудел в малость подбухший юношеский нос, тихо скорбел по разбрызганным в кабаках творческим замыслам, тихо алкал фунт ветчинно-рубленой колбасы, упрятанный в футляре под саксом, и тихо, смиренно, как апельсиновая ветвь, озирал закат своей карьеры, молодости и мечты. Как вдруг над огромным серым домом, похожим на какой-то жуткий парламент, он увидал в синеве воздушного вьюна. Вьюн выводил начало минорной, но полной эроса темы и жеманно снижался прямо Самсику в руки. Оказался этот вьюн ни больше ни меньше, как лентой кардиограммы. Откуда же он вылетел? Не из окон ли цэковской поликлиники? Разглядывая загадочные зубцы, Самсик зашел в полуфабрикатное заведение и уселся за детский столик. - Тоже мне доктор, - сказала кем-то обиженная разливальщица полуготового бульона, и не сказала даже, а пробунькала юными колбасками губ. Самсику вдруг стало весело, он открыл футляр и, никого не стесняясь, закусил ветчинно-рубленой, а потом вынул сакс и проиграл начало новой темы, пустил ее по рукам. Пусть носится теперь весь день по Москве, и пусть под утро где-нибудь на Солянке ее сожрет шакал-плагиатор, не жалко. - Тоже мне музыкант, - пробунькала разливальщица. - Это для тебя, дура, - сказал ей в сакс Самсик. Эх, он снова, хоть на миг, почувствовал себя юношей, прыщавым онанистом, "печальным бродягой из лунных гуляк", европейским шампиньоном, народившимся от сырости в аварийном углу. В тот же день в качестве консультанта прибыл Геннадий Аполлинариевич Малькольмов в секретный сектор спецполиклиники УПВДОСИВАДО иЧИС. Монументальное гранитное сооружение, с цоколем черного мрамора, напоминало парламент какой-нибудь небольшой тоталитарной страны с дурным и жестоким населением. Разумеется, никакой вывески на учреждении этом не было, но длинный ряд черных лимузинов с бордельными шторками, протянувшийся вдоль фасада и чугунной решетки, красноречиво говорил вездесущему обывателю - сюда не суйся, если жизнь дорога! Сановные врачи этого весьма внутреннего ведомства с недоверием смотрели на длинные плохо промытые волосы и богемные усы консультанта, когда он в их сопровождении шел по бесконечным коридорам кузницы здоровья. Его привели в просторный кабинет и показали новенькую жесткую кардиограмму, только что выползшую из ультрасовременного фээргэшного аппарата. - Ну-с, профессор, каковы мои зубцы? - услышал он командирский снисходительный басок и увидел сквозь паутину проводов розовое в точечках, сочное, пожилое тело, а рядом с телом требовательные глазки, горячие бусинки и презрительную складку жлобской волевой губы. Малькольмов отошел с кардиограммой к окну. За окном внизу, в теснине переулка брела щуплая фигурка музыканта с инструментом в футляре. Малькольмов с высоты послал мысленный привет этой родственной фигуре, а потом выпустил к ней навстречу глянцевитую импортную кардиограмму. Кардиограмма быстро вошла в роль московского воздушного вьюна, тут же приковала к себе внимание музыканта и, жеманно извиваясь, стала снижаться прямо к нему в руки. Малькольмов грустно улыбнулся. - Так что же все-таки о моих зубцах, профессор? Поторопитесь с заключением, я опаздываю на сеанс скульптурного портрета. - Вашим зубцам, товарищ гвардии товарищ, могла бы позавидовать и кремлевская стена, - сказал Малькольмов, не обращая внимания на предупреждающие жесты местных врачей, на их ошарашенные глаза. - Это меня устраивает, - хохотнул пациент. Малькольмов посмотрел ему в глаза и тут же по ирису определил, что у пациента в организме катастрофическая нехватка Лимфы-Д, но промолчал - не для этого его сюда вызывали, да и нужна ли таким пациентам Лимфа-Д, идеалистическая субстанция, разоблаченная на последнем заседании Президиума АМН? В тот же день во дворе университетского кампуса в графстве Сассекс готовился революционный штурм. Всю ночь революционеры жгли костры, танцевали хулу, играли в скат, курили "грасс", подкалывались, пели революционные песни, обсуждали проблему смычки с рабочим классом, который этой смычки очень почему-то не хотел, ну, и, конечно, факовались на всех ступеньках ректорской лестницы. Ждали, когда приедут средства массовой информации, ибо какая же нынче революция без телевидения? Сопредседатели ревкома Джонни Диор и Эвридика Клико совместно с депутатами половых меньшинств разработали план восстания. Как только телевизионщики расставят осветительные приборы, начнется штурм библиотеки. Одновременно вспыхнут чучела профессоров и старших преподавателей. Вознесутся в рассветное небо портреты святых: Ленин, Мао, Сталин, Троцкий, Гитлер, Че Гевара, Арафат. Затем будет подорван тотемный столб буржуазного либерализма, пятидесятиметровый обелиск с именами буржуазных ученых. И вот первые лучи румяного пасторального солнышка осветили курчавые сусальные облака над графством Сассекс. Истерически крикнула в соседнем болоте мифическая птица выпь. Эвридика в последний раз провела юным пупырчатым языком по уставшему еще до революции отростку Дома Диора, глянула в небо и... закричала от изумления и ярости. На вершине университетского обелиска отчетливо была видна койка-раскладушка, а на ней сидел профессор кафедры славистики Патрик Перси Тандерджет. Явление непристойного алкоголика-профессора на недоступной высоте было столь же волшебным, сколь и скандальным. Революционеры шокировались. Телеобъективы полезли вверх, и вкус к штурму пустой библиотеки тут же испарился. Каким образом реакционер оказался на вершине гладкого столба, да еще с койкой, ящиком пива и толстенной книгой, так и осталось невыясненным. Цель его восхождения в течение нескольких часов тоже оставалась неясной. - Пытаюсь навести мост между двумя десятилетиями, - туманно ответил Тандерджет со столба в ответ на телефонный запрос философа Сартра из Парижа. Наконец в разгаре дня профессор встал и попросил внимания. - От имени и по поручению молодежи Симферополя и Ялты, я сейчас обоссу всю вашу революцию, - сказал он в тишине и, попросив извинения у девушек, тут же исполнил обещанное. В тот же день руководство "ящика", научное, административное, политическое и секретное, совещалось в святая святых, в верхнем этаже угловой башни, похожей на верхушку сливочного торта. - Я бы, товарищи, еще трижды подумал, оставлять ли его во главе столь ответственного участка, как лаборатория номер 4, - сказал Партком. - Есть мнение, что это не просто больной человек, но и с определенным направлением ума. - Ничего определенного в этом смысле нет, - мягко уточнила Спецчасть. - Наблюдение дает противоречивые данные. Во время последнего запоя Куницер неоднократно выкрикивал проклятия в адрес, как они нас называют, Софьи Власьевны, но также несколько раз рыдал и требовал свободы для Анджелы Дэвис, осуждал не только, как они выражаются, вторжение в Чехословакию, но и бомбежки во Вьетнаме. Так что картина не совсем ясная, товарищи. - Да бросьте вы, ребята, - улыбнулась легкомысленн

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  - 53  - 54  - 55  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору