еловал спящую Милку
и  отвалил.  Уже с  лестницы  вернулся и  оставил  Милкиной  дочке  Катерине
скромный  подарок из  своих  личных  вещей:  авторучку  "Паркер",  зажигалку
"Ронсон",  очки "Поляроид" и  черепаховую расческу "Холидей". Все  это могло
пригодиться подрастающему ребенку в недалеком будущем.
     Шаги Самсика  гулко стучали по  ночным пещерам Москвы. В  один  момент,
вылезая  из кафельной  дыры  на Садовом,  он  увидел  Марину  Влади.  Володя
Высоцкий в своем малюсеньком "Рено"
     вез жену домой с ночного парижского самолета.
     Володя слегка  притормозил,  вроде  бы  махнул  Самсику.  ведь они были
слегка  знакомы, но супруга, однако, что-то строго  сказала, ведь она была с
Самсиком слегка незнакома, и  чета, переключая  скорости, мощно  взлетела по
горбу Садового - лишь задние габаритки приветливо посвечивали.
     Самсик тогда побежал куда-то, весь уже охваченный творческим волнением.
Творческий  замысел окрылил его пятки. Сакс под мышкой стучал клапанами, как
маленький человек. Замерзший скрюченный каторжник, изголодавшийся по любви.
     Милиционер  из  будки  возле  американского  посольства  позвонил  куда
следует насчет бегущего в ночи гражданина. Оттуда по рации связались с тремя
патрульными машинами, катавшимися в секторе  площади  Восстания. Те,  в свою
очередь, по "уокп-токи"
     предупредили постовых и колясочников насчет "побегунчика".
     Очень быстро гражданин был обнаружен - в самом деле. ведь не иголка же!
     И вот Самсик заметался перед огромным серым  брандмауэром в свете шести
мощных фар.  Милиции,  может быть, казалось, что это агония  преступника, но
Самсик-то  родной  советской  милиции  ничуть  не  боялся - уж  слава  Богу,
потаскала она его за сорок лет жизни!
     Сейчас огромное спасибо работникам московской милиции!
     Без   них,   может  быть,  и  не  родился  бы  творческий  замысел,  не
законтачились бы проводки, и саксофон не вздулся бы огромным бронхоэктазом.
     Шесть теней Самсика  метались по брандмауэру,  к ним  прибавлялись тени
приближающихся  офицеров, выл сакс  и  творческий замысел рождался - "Борьба
богов и гигантов"!
     - Смотрите, смотрите, товарищи!  - закричал Самсик, показывая на стену.
- Порфирион схватился с  Гераклом!  Алкиной дерется с богиней Ночи! Эфир-дом
Зевса! Времени ль стопа? Одну минуточку, дайте высказаться! Скажу про мысль,
что не хотела лгать, и про язык, солгавший против мысли!
     В столичной милиции немало чутких и справедливых людей.
     Офицеры  закурили,  дали   саксофонисту  высказаться  и   только  потом
пригласили его в колясочку.
     Умиротворенный Самсик привычно залез в люльку, закрыл глаза, шепча:
     - О, Крон, пожиратель своих детей... Бунт против кого?  Да против Крона
же, право! Вот суть... вы понимаете, сержант?.. суть искусства - бунт против
Крона!
     - Я вот смотрю на вас, товарищ артист, и недоумеваю - вы вроде пацан и,
в то же время, - вы с какого года?
     - А вы, мой славный кентавр?
     - Я с пятьдесят второго.
     - Теоретически могли бы быть моим сыном. Кстати, как ваша фамилия?
     - Плотников Сергей.
     -  Нет,  отпадает,  -  успокоился  Самсик.  -  Я  знал  когда-то  Джейн
Карпентер, но это было значительно позднее.
     Пергамский  фриз. Борьба богов  и гигантов.  Несколько лет назад пьяная
шарага  завезла  Самсика  в  мастерскую  какого-то  скульптора.  Самсик  там
вляпался в глину, обсыпался известкой, нахлебался какой-то муры и свалился в
углу. Из  угла,  сквозь  дым,  из-под ног  он  видел  наклеенные  на  фанеру
фотографии  барельефа- разбитые  торсы,  головы с отпавшими носами,  вздутые
мускулы...  покалеченные временем,  но  все еще стоящие в  мрачной решимости
фигуры и лица... словом, что-то древнегреческое.
     Самсик  лежал  тогда  в  углу,  положив  голову  на  колени  бронзовому
истукану, а вокруг  по  всей студии  грохотали  гости скульптора,  хохотали,
словно  боевые  кони,  сдвигали  стаканы,  как  будто  сшибались  доспехами.
Мраморная битва  будто бы продолжалась, а  сквозь этот почти невыносимый шум
доносился  до  Самсика  пьяный  срывающийся  с  визга  в хрип голос  хозяина
мастерской.
     Тот кричал что-то о техасско-еврейском  ковбое, который покупает у него
на корню всю  идею современного Пергамского фриза, модель вечности "Мебиус",
весь его талант, всю его кровь и сперму,  но пусть он сосет, паршивый богач,
все  останется здесь,  где  родилось,  в Третьем  Риме, ведь когда-нибудь  и
большевики дорастут  до искусства, когда-нибудь и бюрократия станет мучиться
от комплекса вины,  а  он,  тихий  гений,  пока  что  подождет  в  нищете  и
неизвестности.
     Утром  следующего дня, прямо из  "Мужского клуба",  то есть от  пивного
ларька на Пионерском рынке,  направился  в  Ленинку,  взял какой-то охеренно
тяжелый атлас, извлек из него новые познания о битве богов и гигантов. Тогда
еще в пьяном ухмыляющемся мозгу зародилась музыкальная идея, но вечером того
же  дня  заволокло ее халтуркой, лабанием,  кирянием, бирлянием, сурлянием и
Чувашией.
     Так годы шли, Самсик идею  свою  начисто забыл, как и прочие порывы,  и
вдруг  в дни умирания за  Милкиной ширмой -  вспомнил! В ту  ночь  прямо  из
отделения  милиции   начал  по   телефону  будоражить  идеей  лучшего  друга
Сильвестра.  До  утра  под  чутким дружеским  оком капитана милиции Ермакова
(недавно переведенного в  Москву с  южного берега Крыма) идеей было охвачено
не менее десятка музыкантов, зародилась джаз-энд-роковая группа "Гиганты".
     Сильвестр  был  счастлив  и горд. О, старик, мы с  тобой  еще  взорлим,
вспоем! Сомкнем  два поколения, сорокалетних и двадцатилетних,  джаз  и рок!
Двадцатилетние   вокалисты   и   сорокалетние    инструменталисты,   бит   и
импровизация!  Мы  взбунтуемся против Крона  и заполним пустоты  Пергамского
фриза!
     Намечалось, между прочим, не только соединение поколений,  но и  синтез
нескольких муз. Сильвестр, развивая идею Самсика, заказал для концерта текст
писателю  Пантелею. Задники будут  оформлены скульптором Хвастищевым. Слово,
звук, пластикачего же больше!
     Оставалось найти  покровителя. Битое-перебитое  поколение  сорокалетних
понимало- без  покровителя сожрут! Обсуждались разные варианты.  В  меценаты
годились:   Всероссийское   общество   слепых,   КБ    академика   Фокусова,
Государственный архив...
     Пока  что начали  репетиции,  нашли  идеальное  помещение  -  котельную
жилкооператива  "Советский  пайщик". Не  прошло, конечно, и трех  дней,  как
возле  котельной  стала   собираться  московская  "гопа"  -  дети  сорняков,
прозападная молодежь, хиппи, фарца,  разные всезнайки,  фаны и,  разумеется,
стукачи-любители.
     Враждебная пресса частенько отмечает, что в Москве слухи плодятся,  как
муха  дрозофила.  И  откуда  бы,  казалось,  им  браться?  Вроде  бы  хмурый
неразговорчивый  город,  фильтры  и  глушители новейших  систем,  но  стоит,
скажем,  Брежневу утром  прослезиться над алым цветком, над крохотной тучкой
жемчужной, как немедленно поползло: готовится новая экономическая  политика,
или мир на  Ближнем Востоке, или, наоборот, старая  экономическая  политика,
обострение идейных сражений.
     Даже  Самсик -  уж на что  не Брежнев, но и  о  нем  поползли  слухи от
котельной "Советского  пайщика": готовится-де новый  сногсшибательный  джаз,
который заткнет за пояс и Америку, и Польшу.
     В  России  у нас  всегда  так.  Ведь  даже самый маленький  модерняшка,
поклонник  всего  западного,  хулитель всего  домашнего,  в глубине-то  души
убежден,  что главный мировой талант растет  у нас, и стоит  его как следует
вскормить, как он тут же  выскочит и  поразит весь мир не менее, чем атомный
гриб или баллистическая ракета.
     Сильвестру вскоре  позвонил Александр Кузьмич Скоп,  высокопоставленный
работник горкома комсомола: откуда, мол, "нездоровый ажиотаж"?
     - Да какой же ажиотаж же? - ужаснулся Сильвестр. - Да что ты, Шура, что
ты! Осваиваем классическое наследие, античную мифологию, скрытно торпедируем
греческую хунту! Вот слушай, Шура, ты же в музыке понимаешь...
     И  Сильвестр прямо  в  трубку прогудел  Скопу  целый  квадрат  на  тему
"Трехглавый пес  Кербер". Скоп успокоился, но  пообещал дружину  все-таки  к
котельной подослать, чтобы на месте разобраться в обстановочке. Сильвестр не
возражал. Хитрый, он полагал,  что маленький скандальчик не помешает, а лишь
придаст ансамблю некоторого ореолу, как, скажем, у Театра на Таганке.
     Самсика в эти дипломатические тонкости  старый друг не посвящал. Самсик
был целиком направлен  на творчество. Он ликовал в бойлерной могущественного
и, конечно, полупреступного  жилтоварищества.  Он  ликовал вместе  со своими
пацанами, гитаристами, барабанщиками, звукотехниками и  солистами. Вся хипня
Москвы снабжала  их  костюмами  для предстоящего  концерта, сигаретами "Лаки
страйк",  банками датского пива. Жарковато было немного в этой  преисподней,
но  ребятам нравилась и жара. Они  раздевались по пояс  и воображали себя на
пляже в Монтерее или на рынке города Маракеш. Попахивало "планом".
     Однажды  произошел   веселый  случай.   Самсик  в  порядке   тренировки
импровизировал  на  тему  американской  группы "Чикаго" и  прислонился голой
спиной к колену раскаленной трубы.
     Тема была  до  чрезвычайности  близкая  - "Роковые  вопросы  Шестьдесят
Восьмого". Самсик увлекся, если можно так сказать о человеке, исторгающем из
своего инструмента то хриплые однотонные вопли, то визг перерезанной собаки,
то какое-то растерянное темное кудахтанье.
     Молодое  поколение,  с  которым  он,  по  идее  Сильвестра, осуществлял
смычку, бросило свои гитары и с удивлением смотрело на лидера. Худой, весь в
поту, с  латунным  крестиком,  прилипшим к запавшей грудине,  Самсик  Саблер
рифмовал "Прага- Чикаго".
     Как  вдруг что-то приблизилось постороннее. Он закрыл  глаза и  загудел
нечто нежное  и печальное, простую память  о  юности.  Он вдруг увидел  пар,
клубы пара  и сквозь  них людей  в нижнем  арестантском  белье,  сидящих  на
тепловых трубах, словно  диковинные наросты. В новой элегии не было ни одной
ноты  протеста,  ни одной  ноты  бунта,  а наоборот,  безысходность,  нежная
безнадежная тема личной судьбы.
     Молодое  поколение возмущенно ударило в  перкаши, по струнам и клавишам
электрооргана. Личная судьба лидера никого не интересовала.
     Лидер отвалился  от трубы  и упал на живот. Спина у него дымилась, кожа
слезала клочьями - ожог второй степени. Доигрался!
     ...Так  или  иначе  Пергамский  фриз  был завершен,  и  всю  аппаратуру
перенесли  из  бойлерной  в  кондиционированный  климат  конференц-зала  НИИ
рефрижераторных   установок.   Невероятные   повороты  судьбы!   На   адских
сковородках в "Советском пайщике"
     никто не предполагал, что найдут наконец такого могущественного, такого
авторитетного, такого прохладного патрона!
     Сегодня концерт. Самсик с колотьем в  боку сбегал по лестнице Института
"Скорой помощи" и воображал

     Флвгрейские болота

     где  в  то  утро  собралась компания:  Порфирион и  Эфиальт,  Алкиной и
Клитий, Нисирос, Полибот и Энкелад, и Гратион, и Ипполит, и Отос...
     Самсик разогнался по виражу парадной лестницы бывшего госпиталя святого
Николая, по пожелтевшим, а местами протертым до черноты мраморным ступеням и
выскочил  в  нижний полутемный вестибюль,  похожий  на  античный храм, где в
глубине два бородатых мужика подпирали портик с римскими цифрами, а над ними
висело неизменное "Идеи XXIV съезда- в жизнь!".

     ... и Агрий, и Феон, и сколько нас там еще было, ужасных?
     Мы взбунтовались в слякоть, в непогоду
     Под низкой сворой бесконечных туч...
     Неслись они знаменьями дурными
     Над нашим войском. Бандой живоглотов
     Казались мы себе. но юность-ярость
     Змеилась в наших змеях и руках!


     Самсик на миг разъехался  по  старому  кафелю вестибюля, когда увидел в
темном  углу три койки,  в  коих  под  сетками,  словно  дикие звери, лежали
побитые в какой-то ночной московской  схватке алкоголики.  Он присмотрелся -
не  змеи  ли  у  них  вместо  ног? Вздор!  К чему такие  лобовые  параллели?
Обыкновенные  у  них  жалкие  человеческие ноги. Вон  ступня торчит, залитая
гипсом. Зачем их держат под сетками?
     Один  лежал  недвижно и  безмолвно,  и лишь  лицевые мускулы его мерно,
через ровное количество  секунд  сжимались в гримасе и расправлялись, мерно,
как  маяк-мигалка. Второй  хрипел, голова его была закинута за подушку, а на
горле   ходил   взад-вперед  острый   большой  кадык.  Один   только  третий
высказывался:
     -  Сережка,  фары  включай! Куда ты, пиздорванец?  Семь уже без десяти!
Фары включай, поехали!
     Весь  в  черных гематомах и порезах,  с заклеенным глазом, он  поднимал
было  руки, чтобы что-то схватить,  что-то выдернуть из своего  делирия,  но
руки тут же бессильно падали. Сетка и ему была ни к чему.
     ...Мы ждали атаки, грома, диких вспышек и  прочих психических эффектов,
на которые  так  падок  Зевс,  но  все было тихо, бесконечно  тихо. Даже  не
чавкала вода  в необозримых Флегрейских болотах. Вот  наш мир -- необозримое
болото,  серая  вода, серая трава,  и  здесь мы  взбунтовались! Мы  стояли и
ждали, и  нам  уже казалось, что  ничего  не будет,  не будет нам  ответа, а
значит, не  будет и бунта, как вдруг в отдалении, где только что  никого  не
было, возник  огромный, как  дуб,  человек,  и  это  был  бог. Короткое, как
всхлип, рыдание прошло по нашим рядам.
     Здравствуй,  карательный  бог, огромный и золотистый!  Несокрушимый,  с
непонятной улыбкой, ты  стоишь под  низким серым  небом,  скрестив  руки  на
груди.  Сильно  вооруженный,  ты не двигаешься с  места. Как  твое имя, бог?
Гефест? Аполлон?  Гермес? Мы  никогда еще  не  видели  живого  бога, пока не
взбунтовались, и вот мы видим тебя, карательный неизвестный  бог. Почему  ты
молчишь?
     ...Подошли  санитары, без всяких церемоний, со скрежетом развернули три
койки по кафельному полу и покатили их в глубь института.
     - Сережка!  Сережка! Ты не  прав,  хуй  собачий! - завопил тут  один из
троицы, да  так страшно, что  Самсик на  миг  потерял  сознание  и так,  без
сознания, дошел  до  дверей  и только там, оглянувшись, понял,  что  сеточки
вешают не зря: Сережкин друг бился под сеточкой, как уссурийский тигр.
     Самсик бросился всей грудью на тяжелую дверь. Прохладный воздух  ранней
ночи  вырвал  его из  больничной  безнадюги и  вернул  к деятельной жизни. С
крыльца института  он  увидел  огромную  толпу  автомобилей,  подползающую к
перекрестку.
     Сползая по перилам, он вновь попытался  представить  поле боя, на  этот
раз в том ключе, который им дал по телефону писатель Пантелей.
     - Вот, - говорил он им откуда-то издалека гулко и трезво, как настоящий
классик.  - Вообразите  улицы  Запада перед  революцией.  Улицы  европейских
столиц, жужжащие революцией, пицца под острой специей, фунт  протухших  яиц.
Далее - соображаете, ребята? - каждому по бутылке, по  бутылке  шампанского,
"Мумм", каждому по затылку резиновой пулей "дум-дум".
     Перед  нами  резиновые революции,  шоу ночных  столиц,  сгустки  ночной
поллюции, рев  электронных  ослиц.  Теперь  возвращаемся в светлый греческий
мир, окруженный полным отсутствием  цивилизации,  тo есть мраком.  Там  тоже
было  все не очень-то просто. Тантал оскорблял богов  и  был за это  наказан
тем,  что  мы  сейчас  можем  назвать  суходрочкой.  Деметра  же, скорбя  по
Персефоне, съела плечо Пелопса, и ничего. Дочь Тантала, Ниоба, тоже проявила
гордыню (прав был Тараканище - "яблоко от яблони недалеко падает"), а за это
Аполлон  и  Артемида  побили  стрелами  ее  детей.  Значит,  товарищи  смело
отбросили принципы  бескрылого абстрактного гуманизма, а к  формуле "сын  за
отца не ответчик" в данной ситуации смело подошли как к тактической.
     Как видите, чуваки,  раздражение  против  Олимпа накопилось не  в  один
день, и это вы должны знать, когда будете играть тему Неизвестного Бога.
     ...Вид одинокого  среди  болот  молчаливого бога  способен  взволновать
любого смертного,  пусть даже  и высиженного матушкой  Герой из капель крови
Урана.  Иным из  гигантов  уже казалось,  что  их дикая нелепая жизнь теперь
оправдана, когда они увидели одного из олимпийского сонма.
     Для  чего мы были  рождены? Бунт и гибель  в нем - смысл нашей болотной
жизни. Что же мы не бунтуем дальше? Что  же  мы  дрожим от  благоговения при
виде первого же бога, богаразведчика? Да бунтуем ли мы вообще?
     ...Ультрасовременная  карета реанимации,  пульсируя задними и  верхними
огнями,  приближалась  к  крыльцу   института.  Из   нее   выпрыгнул   некто
неразличимый  в  темноте,  взбежал  по  лестнице,  крикнул  деловито,  но  с
некоторым привкусом истерии:
     - Немедленно звоните Зильберанскому! Просите приехать!
     Я прошу!
     Исчез.
     Фургончик   демонстрировал   свои  спасательные   способности-  жужжал,
фурыкал, раскрывался... от него  отделялась  клетка-каталка с лежащим на ней
грузным телом.
     Потом фургон  отъехал, медики куда-то  скрылись, и Самсик на  несколько
секунд остался наедине с грузным телом.
     Он понял в полной тишине, что эта аудиенция вышла из-под власти секунд.
Грузное  тело на каталке лежало неподвижно, словно каменная баба из скифских
курганов.  Бог-кузнец Гефест тихо  спустился  по ступеням  и  поднял фонарь.
Тусклый огонь высветил  из  мрака  жлобское волевое лицо  с  преувеличенными
надбровными дугами и верхней губой, с недотянутыми лбом и носиком. Лицо это,
быть может  карикатурное в  жизни, в смерти носило черты туповатого величия,
свойственного сторожам подземных арсеналов.


     После освобождения  мамы а также тети Вари, вернее, после перевода их в
категорию вечной ссылки странное семейство в Третьем Сангородке возликовало.
     Матерым  троцкисткам  разрешалось  передвижение  лишь  в  радиусе  семи
километров от их духовного центра, "Дома Васькова", но ведь и в этом радиусе
сколько можно было  найти возможностей для "нормальной  человеческой жизни"!
Можно ходить  в магазины  и  делать  в  них  покупки,  в  аптеках заказывать
лекарства, шить одежду у портных, слушать радио и  получать от  этого  всего
огромнейшее удовольствие.
     Однажды, в погожий день. Толя  с мамой отправились в  фотографию, чтобы
сделать себе на память снимок. В салоне  они увидели  капитана  Чепцова.  Он
позировал фотографу, сидя прямо и руки держа на коленях, фараонская поза.
     В  другой  раз Толя столкнулся  с  Чепцовым  лицом  к  лицу в городской
библиотеке.  Капитан  набирал себе  для чтения  литературу, главным  образом
классику-Тургенев, Некрасов, Горький...
     В третий раз, летом в бухте Талая Толя с мамой и тетей  Варей гуляли  в
зарослях стланика и вдруг вышли  на лужайку,  где  капитан Чепцов в шелковой
майке играл с дамами в волейбол.
     Словом,  в  этом  малом  радиусе  (+7)  встречи  с  капитаном  Чепцовым
происходили довольно часто,  и всякий раз капитан не удостаивал  ни Толю, ни
маму даже взглядом. А может быть, он их просто не замечал? Может быть, он их
просто позабыл?
     Все-таки  не забыл.  Толя понял это  на первомайской  демонстрации 1950
года. Толя  вместе с двумя друзьями-баскетболистами волокли огромный портрет
Знаменосца Мира.  Толя тащил левой  рукой  за правую  палку и  таким образом
оказался  вроде  бы  правофланговым  перед   трибуной,  на  которой   стояли
магаданские вожди, золотопогонная сволочь.
     Под  трибуной  находилась  целая толпа  офицеров помельче,  и  из  нее,
конечно,  на Толино  счастье,  огромнейшей  ватной  грудью  выпирал  капитан
Чепцов. Тогда они встретились взглядами, и Чепцов показал, что узнал.
     Конечно, он всегда узнавал его, но не считал за человека.
     Сейчас  он переводил взгляд  со Знаменосца  на  Толино  мрачное  лицо и
улыбался своей мясной глумливой улыбкой.
     Фон  Штейнбок  тогда  почти выдержал этот  взгл