ним впервые пришли к Эрику  Неизвестному? Он спросил тогда у
Эрика про "Раздавленного взрывом" - что это значит, есть ли здесь символ, не
символ ли это нашего поколения?
     Нет, это  не  символ, ответил  Эрик, это  просто человек,  раздавленный
взрывом  противотанковой  мины.  Ваше  поколение  этого не  знало.  Это было
четырнадцать лет назад, и Серебро еще не был тогда стукачом.
     Игореха! Да ведь сколько  раз мы с ним вместе издевались над стукачами!
Да мы ведь не раз даже били их!
     - Радичка,  - жалобно позвала  Тамарка. - Ты, наверное, кушать  хочешь?
Пора уже вечерять. Давай я тебе яишенку с помидорами сделаю?
     Какая украинская старенькая мама!
     -  Радька,  я за  батоном  сейчас сбегаю!  - как  ни  в  чем  не бывало
подскочила Кларка.
     Экая шустрая студенточка!
     - Смирно,  товарищи офицеры, -  сказал Хвастищев и включил  весь свет в
спальне и в мастерской.
     Очень сильный свет. Все стали белыми, как плохо проявленная фотография.
Публичный дом. Противные белые тела красивых сук.
     - Девки, помните.  Серебро как-то приносил  бутылку "Джони Уокера"? Где
она? Не вылакали еще?
     Тамарка  тут   же   бросилась   куда-то   -   голая,   тонкая,   белая,
"ка-ри-очи-чорни-брови", прямо  хоть  снова ей втыкай!- и  протянула ему  ту
самую  бутылку,  о  которой  только что Игореша Серебро рассказал  мыслящему
человечеству.
     - Правильно, Радик! Трахни ее об стенку! Чтоб духу ее  не было здесь  у
нас!
     Хвастищев  взял  бутылку,  прочел все  надписи rare  Scotch  whisky  by
appointment of Her Majesty... отвинтил пробку с весело шагающим оптимистом в
белых штанах, заглянул для чего-то внутрь, затем встряхнул и начал глотать.
     Сразу после  первых глотков он понял,  что возвращается прежнее время -
таинственные,   как  юношеский  онанизм,  вечера,   одушевление   предметов,
предчувствие любви и пыльные удушающие утренники в "Мужском клубе".
     Девки, обнявшись, плакали над ним, выли в голос, как над покойником.
     Ну давайте же в самом деле чай пить, как посоветовали товарищи!
     Замухрышка Верочка подсела  к  Куницеру  со  стаканом бледного  чаю. Он
заметил у нее на пальце кольцо с бриллиантами. Не  меньше  чем на две тысячи
тянуло такое кольцо. Когда-то он был женат и дарил своей жене подобные вещи.
     - Скажите, Аристарх, а где сейчас Натали?
     _ ?
     - Я имею в виду вашу жену, мы были когда-то знакомы.
     -   Мать   моих  детей  сейчас  далеко   отсюда,  в  "обществе   равных
возможностей".
     - В Штатах?
     - Да... в этом смысле... где-то там... в Бразилии...
     - Она уехала через Израиль? А что же вы, Арик?
     Застиранное  платье   замухрышки  Верочки  и   кофточка   из   магазина
"Синтетика"  пахли  духами  "Мадам  Роша".  Верочка, милейшая  женщина,  лет
сорока, по-свойски  тепло и не  сентиментально придвинулась, локоть положила
на стол и подбородок в ладонь и ненавязчиво заглянула в глаза.
     - Муж  матери  моих  детей  -  талантливый сионист, а я  ведь  русский,
Верочка,  хотя это  вам  покажется  странным, и  фамилия  моя происходит  от
русского слова "куница". Это в далеком прошлом я был слегка еврей, а  сейчас
передо мной большое будущее.
     Она премило засмеялась:
     - Вы все такой же. Кун! Помню, как вы у нас в Измайлово...
     - У вас в Измайлово?
     -  Не  помните?  - Она засмеялась просто  очаровательно и  даже немного
таинственно. - А кто меня в ванную тянул?
     Нечто дрожащее прикоснулось к плечу Куницера. Он оглянулся - Нина.
     - Может быть, мы поедем, Аристарх Аполлинариевич?
     Ведь вы еще хотели диктовать...
     Замухрышка  Верочка смотрела  на нее, собрав свои милейшие  морщинки  и
внимательно смеясь.
     - Ко мне еще могут ревновать такие молоденькие женщины?
     Сильный  удар кулаком по столу прервал  эту  по  меньшей  мере странную
сцену.
     - Что  за  свинство!  - гулко и  яростно сказал  Аргентов.  -  Светская
болтовня, кадрежка, сцены ревности! Рехнулись, что ли, ребята?
     Куницер был слегка  пристыжен  - в самом деле, Аргент прав: по  меньшей
мере  странно вести  себя так  в  разгромленной явке.  Однако и молчать ведь
дальше нельзя. Что же они молчат?
     Все молчали безысходно и тупо,  но вовсе не потому,  что так уж  сильно
перепугались, а из-за недостатка опыта. Новые  русские социал-демократы  еще
не знали, как следует себя вести после налета тайной службы.
     Верочка отошла от Куницера и повернулась к Аргентову со злой улыбкой:
     - Ну, так скажи что-нибудь, Аргент!  Хватит сидеть,  как памятник! Надо
же дописать эту главу истории!
     - Вера, или замолчи, или убирайся вон! - сказал  Аргентов  спокойнее. -
Давайте, друзья, подумаем вместе,  как это случилось? Они знали все. Где что
лежит, кто присутствует... знали даже,  что я пригласил сегодня Куна... Ага,
вот, быть может, зацепка!
     -  Ясно, что есть стукач, - пробурчал мужской  голос из темного угла. -
Кто-то из нас стукач.
     -  Сейчас  начнется драма на  французский  манер!  Франтиреры! Маки!  -
расхохоталась Верочка. Она уже сидела на подоконнике, как раз на том, откуда
несколько лет назад "сыграл" на улицу человек. Рядом  с ней стояла  бутылка.
Расхохотавшись,  она  налила в  стакан  темную жидкость-  коньяк, по  запаху
определил Куницер - и выпила залпом, что называется "махнула".
     - Товарищи, мы сейчас все равно не найдем стукача,  -  глуховато сказал
недавний докладчик Яков Шалашников. - Лучше разойтись!
     Аргентов снова шарахнул кулаком по столу:
     - Мы не можем так разойтись!
     -  Он  страдает,  что  его  не взяли, -  любезно пояснила с подоконника
Верочка. - Боится, как бы на него не подумали.
     Аргентов резко встал.  Куницер тоже вскочил, собираясь преградить другу
путь к тому опасному окошечку, но Аргентов  пошел в другую сторону и включил
весь свет:  люстру и три канделябра.  Потом  он  уперся  кулаками в  стол  и
заговорил раздельно и с блуждающей улыбочкой:
     - О  приходе  Куна  знали только четверо: я. Вера,  Нолан  и Майборода.
Последний сейчас в Ростове. Предлагаю взять на подозрение всех нас четверых.
     - Гапонище мой дорогой. - Вера снова налила себе коньяку.
     Теперь Куницер заметил марку. Ни больше ни меньше как "Реми Мартен"!
     - Понимаете, товарищи,  -  оживленно  заговорила  она,  -  внеся  такое
предложение, наш мудрый Аргентик уже наполовину реабилитировался.
     -  А  ты  что  предлагаешь,  Маруся  Спиридонова?  -  повернулся  к ней
Аргентов, и Куницер тогда понял, что они давно уже любят друг друга и мучают
друг друга, и то, что клокочет между ними, гораздо для них важнее, чем любая
борьба за всякую там демократию.
     - Я предлагаю покончить с этим! - внезапно охрипнув, сказала Верочка. -
Завтра всем выйти на Пушкинскую площадь, объявить о своем  существовании,  и
пусть уж арестуют всех!
     -  Согласен!  - неожиданно для себя  воскликнул Куницер.  - И нечего до
завтра ждать! Надо сейчас выходить, немедленно!
     -  Ну,  это, конечно, несерьезно, -  хмуро сказал Шалашников. - Если уж
самосожжение, то хотя бы польза была. Надо подготовиться, предупредить, кого
следует...  - Он встал, задернул молнию на своей  поношенной  куртке и надел
черную фуражечку с буквой "Т" на околыше. Оказалось, действительно таксист.
     - В ОВИР вы уже опоздали, Шалашников!
     Из угла вышел молодой человек с мягкой  бородкой и  оченьочень жесткими
маленькими глазками. В своей косоворотке и мягком пиджаке он выглядел просто
неправдоподобно,  будто   с  экрана,   эдакий   завершенный   тип   позднего
народовольца.
     - ОВИР уже давно закрыт. - Не отрываясь, он глядел на Шалашникова.
     Тот заметно смешался, делал вид, что что-то ищет по карманам, завязывал
шнурки на своей папке с докладом.
     - ОВИР, ОВИР... - бормотал он под нос. - У меня сегодня смена... в ночь
выхожу...  попробуйте прокормить семью при  плане  тридцать  пять рублен  за
смену... я уже не молод... зрение слабеет...
     - В чем дело, Кершуни? - нехотя, как бы сквозь зубы, обратился Аргентов
к "народовольцу".
     Все  эсдеки  уже  покинули свои  углы и столпились  вокруг  стола,  все
смотрели на Шалашникова и  Кершуни.  Куницер  переводил  взгляд с одного  на
другого. Похоже было, что все  уже  предполагали  исход этой сцены  и только
лишь  ждали пикового туза и пистолета. Мягкие Нинины губы прикоснулись к уху
Куницера:
     - Аристарх, уйдем отсюда, умоляю...
     Он грубо ее оттолкнул.
     -  А  что же мне-то  говорить?  - недобро улыбнулся  Кершуни.  -  Пусть
Шалашников  расскажет,   как  он  обменял  двухкомнатную   в  Чертанове   на
трехкомнатную в Тель-Авиве.
     Шалашников поднял руку, чтобы наградить молодого человека пощечиной, но
позволил близстоящим товарищам себя удержать.
     -  Что  же... не  скрою...  дезертировать  не  собирался, но  заявление
подал... на последний случай... революционная тактика позволяет...
     -  Ну, слышали!- полыхнул Кершуни и повернулся ко всем, ожидая, видимо,
соответствующего полыхания.
     Маленькая группа людей возле стола молчала.
     - Ну? - растерянно вымолвил Кершуни.
     -  Аргентик, что же ты молчишь? -  издевательски крикнула с подоконника
Верочка.
     Куницер быстро оглянулся - бутылка была уже пуста на две трети.
     -Да я же ж  полный идиот! - вскричал Кершуни. оросился прочь, вернулся,
схватил кепку, дернул воротник косина ротки.
     -  Легче, легче, Моисей,-  потянулся  было к нему  Аргентов. -  В конце
концов, Шалашников...
     Двери уже хлопали за Кершуни.
     - Моисей, вернись!
     Зов был оборван железной дверью лифта.
     - Наивный жид-идеалист, русский патриот, - хихикала Верочка-замухрышка.
-  Надо исключить его из социалдемократии, верно, Аргентум? Вот мы настоящие
материалисты,   трезвые  политики,  правильно,  Никодимчик?   Мы   все   уже
самостоятельно позаботились  об отступлении. Все продумали до мелочей, а? На
какой марке машин вы будете ездить в изгнании?
     Советую  "Ягуара". Аргентик,  подаришь мне  "ягуарчика"?  Твои  мемуары
"Подполье" будут в ходу...
     - Какая мерзость! - сказал ей в лицо Аргентов, искажаясь от  ненависти,
заостряясь и дрожа.
     - К черту  эти ваши советские тряпки!  - Верочка  мгновенным  движением
разнесла  свое  ветхое платье  на две части. - Хочу одеваться от Диора! Хочу
лайф де люкс! Хочу хорошего мужика!
     Эй, Кун, пошли со мной! Брось свою дешевочку, она ничего не умеет!
     Молчаливая вторая  замухрышка схватила Верочку  за плечи, повлекла ее в
соседнюю  комнату.  Лицо  этой молчаливой ничего  не  выражало,  оно  как бы
застыло  в страдании,  тогда  как Верочка,  невероятно помолодев и обнаглев,
невидящими глазами смотрела куда-то и кого-то звала, проводя рукой по своему
бедру и подталкивая вверх грудь.
     - Протяни меня! Протяни меня!
     Дверь за женщинами закрылась. Мужчины, глядя в пол,  шапки в руки, один
за другим  покидали квартиру Аргентова. Хозяин, мыча от отчаяния,  ходил  из
угла в угол.
     -  Какая мерзость,  какая  мерзость...  Поверь мне, Кун,  мы  вовсе  не
такие...
     Куницер  подошел к окну, вылил  остатки "Реми" себе в стакан. Получился
почти полный  стакан.  Он  выпил  его, не отрываясь,  а затем  направился  к
телефону.
     - Куда звонишь? - спросил Аргентов.
     - В "ящик".  Меня  ищут, да и мне  не терпится  узнать,  как  действует
вычисленное мною орудие массового уничтожения.
     Мне тоже ни рубля не накопили строчки
     сказал Пантелей Маяковскому, сидя на приступочке памятника.
     - Как  видите, есть  нечто общее  между нами,  Владим Владимыч. Есть  и
различие, дружище: вы пели как весну человечества республику свою, тогда как
сонмище моих республик,  включая даже  Коми АССР, переживает позднюю засуху.
Однако  моя  любовь  к  вам не  уменьшается, мой  славный,  мой  милый друг,
плеснувший  краску из  стакана  и  поразивший  в далекие  времена  юного фон
Штейнбока своим надменным лицом молодого бунтующего европейца...
     Он  смотрел снизу на  мощные  складки широких  шганин, отягощенных,  по
мысли  скульптора Кибальникова, дубликатом  бесценного груза, и думал о том,
что такой вот гранитный тяжелый Маяк всегда казался ему недосягаемо пожилым,
перезревшим, набрякшим, да и  сейчас  вот  кажется таким, хотя  и запечатлен
тридцатисемилетним, то есть моложе, чем он сам, сидящий у подножия Пантелей,
стареющий   юноша,   вечный   друг  красивого   двадцатидвухлетнего   Маяка,
плеснувшего краску из стакана.
     Дважды  уже  мимо Пантелея прошли  дружинники, трое  толстых  работяг в
выходных костюмах  и с орденами. Несмотря на явную  сытость,  они говорили о
мясе:
     - И что же, мясо там есть? Снабжают?
     - Очень капитально. Конечно, свинина. Говядины не бывает.
     - Некоторые свининой брезгуют, а ведь вкусный сочный продукт.
     - Татары, те жеребят лопают.
     - Жеребятина бывает тоже нежная.
     Они  беседовали  увлеченно,  но  всякий  раз,  проходя  мимо  Пантелея,
внимательно его оглядывали. Издалека, от метро, на него смотрел милиционер.
     "Боятся, что иностранец,  -  подумал  Пантелей. -  Вдруг прикует себя к
памятнику  и  потребует  освобождения Буковского. Бывали  же в  Москве такие
случаи с  иностранцами.  Ясно,  с  русскими  такого  приключиться  не может.
Русскому человеку где взять цепи?"
     Он  вспомнил,  как лет десять назад  вокруг этого памятника  собиралась
толпа и читали стихи,  как здесь демонстрировали "смоги" и тот же Буковский,
герой русской  молодежи, читал здесь стихи,  еще и  не думая о  Владимирском
централе.   Нынешним   ребятам   такие   поэтические  манифестации   кажутся
невероятными. Некоторые полагают, что такое случалось только до революции.
     - Который час, не скажете? - спросил дружинник.
     Решили,  наконец,  выяснить- иностранец или наш.  Сейчас он им покажет,
что в доску свой, несмотря на длинные волосы и замшевые кеды.
     - У вас рубля случайно не  будет, папаша? -  хриплым голосом ответил он
вопросом  на  вопрос. -  Душа  горит.  Из  инфекционной  больницы выписался.
Воровать больше не хочу. На тарелку супа хотя бы...
     Дружина испустила вздох облегчения - свой парень!
     - Греби отсюда, пока цел, - сказал один.
     - Есть мнение поддержать товарища, - сказал второй.
     - Зачем снова толкать на стезю преступления? - резонировал третий.
     Первый тут же согласился и выскреб из кармана какую-то мелочишку.
     -  Спасибо,  ребята,   -  растроганно  сказал  Пантелей.  -  Вижу,  что
фронтовики... чувство локтя... не забуду... верну с лихвой...
     родине отдам... может, паспорт оставить?
     -  Иди-иди,  друг,  -  подтолкнули  его животом,  - опохмелись  и спать
ложись, не катись по наклонной плоскости.
     Пантелей от  греха подальше пошел  к "Современнику". Подсчитал мелочь -
оказалось немало, около восьмидесяти копеек. В самом деле, понадобятся, если
есть захочу. В самом деле, спасибо авангарду  прогрессивного человечества. В
самом деле, в  нашей стране все-таки  не пропадешь: или отпиздят  и в тюрягу
посадят на пайку, или вот соберут "на суп". Нечего дурака-то валять, я люблю
свою зрелую родину!
     Хочешь не хочешь, придется теперь идти в "Современник".
     Он как раз  и  отсиживался возле памятника,  потому что в "Современник"
идти не хотел. Там  была  сейчас  Алиса Фокусова  с мужем  и  со всей  своей
бражкой. После  скандала  в  клубе  они  поехали  на  ночной  прогон  нового
спектакля,  конечно  же  уже  запрещенного  злосчастным  демоном  московских
прогрессистов, Какаржевским.
     Пантелей не  поехал  с ними по двум  причинам: во-первых, не хотел себя
причислять к Алисиной бражке,  ко всем этим высокопоставленным подонкам, что
окружали  его любимую- любимую,  ага!!! -  а  во-вторых, потому и  не поехал
вместе с ними!
     Сегодня ночью он  выследит  Алису и  "блейзера", выследит и  сорвет  их
подлый деловой пистон, не бывать этому пистону!
     Где они собираются? На какой-нибудь законсервированной стройплощадке? В
каком-нибудь вонючем подъезде,  не  присаживаясь?  Кстати, в  "Мерседесе"-то
кулиса передач в полу или на руле? А сиденья-то раскладываются в этой тачке?
     Думая о разных вариантах пистона, взятых,  между прочим, из собственной
практики,  Пантелей  покрывался   жарким  потом   ненависти.  Эти   дамы  из
московского так называемого "света" самые что ни  на есть распутные шлюхи! А
"блейзер",  что ж,  -  профессиональный  "ходок",  воткнул-вынул, спортивное
дело... Он  никогда не гладил во сне ее бедро, никогда не видел ее  в образе
польской  полонянки,  не  блуждал  с  ней по взорванному  замку, не крутился
вокруг Земли в вагончике ржавой канатной дороги.
     К черту,  я  сейчас не пьяный, я  сейчас  трезвый и строгий!  В прежние
времена, пьяный, наглый и  вдохновенный, я бы давно уже спал с ней. Переспал
бы и  отдал  другим. Сейчас отберу у всех, в  том числе  и у академика-мужа.
Хватит, попользовался моей любимой!
     Алиса  нужна  была теперь Пантелею  для новой, простой и трезвой жизни.
Прежде  она  была образом  гулящей и  хитрой,  коррумпированной, "выездной",
псевдохемингуэевской, лживой и мимолетной Москвы. Теперь он напишет ее новый
образ, и  она волосы  свои  золотые  соберет  в  пучок,  сядет с  ногами  на
какойнибудь драный диванчик, будет курить, слушать музыку, преданно смотреть
в затылок труженику пера. Днями они будут молчать, а ночью будут любить друг
друга...  бесконечные  прикосновения... а  над  ними  будут  кипеть  листвой
многоярусные и столь щедрые  по части лунных  отблесков  деревья... засыпая,
они будут  говорить о  деревьях... в конце концов, врасти бы им в деревья...
стоять, прикасаясь друг к  другу ветвями, а когда затекут от  стояния ветви,
призывать ветер... что будем делать, когда сгнием?
     В "Современнике" в  своем кабинете сидел  директор театра Олег Табаков.
Он  был в  рыжем  огромном  парике, мерзейшем парчовом мини-платьице, черных
сетчатых  чулках  и туфелькахшпильках.  Исполнял, стало  быть, в сегодняшнем
спектакле  какуюто  постыдную  женскую  роль, а  сейчас,  в перерывах  между
выходами, подписывал характеристики на представление ряда своих сподвижников
к  званию Заслуженного  артиста РСФСР.  Увидев  в дверях  Пантелея,  Табаков
встал, раскрыл  объятия  и  со своей неподражаемой порочной улыбкой двинулся
навстречу.
     - Пантелята! Я - твоя!
     Приподнял ладонями ватные груди и прижался к Пантелею, дыша с удушливой
страстью.
     Пантелей   любил   Табакова,  как   можно  любить  всякое   завершенное
произведение  искусства.   Нынешний  директор   популярного  театра  родился
актером. Сцены ему для игры не хватало, он играл везде: дома, в кругу семьи,
в министерстве, в кругу  бюрократов,  наедине с собой.  Когда же нечего было
ему  играть,  он просто  смотрел  на  собеседника со своей  "неподражаемой",
которая, казалось бы, говорила:  "Я  про вас многое, многое знаю, как  и вы,
должно быть, про меня".
     - Пантелята, почему ты опоздал? Тебе  звонил весь театр. У нас скандал!
В зале  сто американцев и двести тихарей. Все шишки, все тузы, все  красивые
бабы Москвы, а нашего Пантеляты нету. А ведь мы тебя любим, Пантелята! Мы от
тебя ждем шедевра.
     Говорят, ты Цаплю задумал, Пантелята, а?
     -  Это  еще что? - Пантелей остолбенел. - Откуда  ты, Лелик,  узнал про
Цаплю? Я ее только сегодня придумал.
     - От Серебряникова.  Вадюша рассказал. Задумал, говорит,  Пантелята наш
гениальный парафраз "Чайки" небезызвестного Чехонте.
     - Да ведь он пьян был в лоскуты час назад!
     - Ю  ар не  райт,  Пантелята, совсем не райт!  Вадим Николаевич  сидели
перед  спектаклем  вот  в  этом  кабинете   совершенно  трезвые   вместе   с
Товстоноговым,   Ефремовым,  Какаржевским,  Дугласом  Хьюджесом,  академиком
Фокусовым и прочими шишками.
     Тогда  он  и рассказывал  про Цаплю.  Говорил, что хочет  связать  ее с
чилийскими делами. А может, Пантелята, нам отдашь?
     - Фантастика! - Пантелей почесал малобритый  подборо