мали у них их жалкую еду, оленьи шкуры, спички, водку.
     По  всем признакам  лоуроветлане - мирный  народ, и  я надеюсь, они  не
будут  долго держать  зла к той  кучке полубезумных доходяг. Уже  с Аляски я
посылал лоуроветланам мольбы  о прощении - с  ветром, с солнцем,  с птицами,
просто по Божьим путям, я надеюсь, они дошли.
     К  Берингову  проливу  мы вышли впятером,  шестеро  остались  в  вечной
мерзлоте,  но  не переход  их  сгубил,  просто их  привезли  на  рудники  на
несколько недель раньше. Радиация... мы тогда и слова-то этого не знали.
     С  тех  черных  скал  над   холодной  рябью  пролива  такой  открывался
просторный  и  неживой  мир, мир  неорганической  природы!  Камни вода, лед-
ничего больше! Страх охватил меня там, и я усомнился в Христе.
     Понимаешь  ли, если вокруг жизнь, деревья,  дети, собачня и даже просто
трава,  просто даже  ягель,  всегда веришь- жив  Иисус! На мысе  Дежнева мне
явилось видение Иного, Небога, могучего и  насмешливого, перекинувшего  свои
столбообразные ноги через пролив на Америку и Россию.
     Нам показалось, что здесь-то нам  и придет конец,  на грани двух миров,
которую  не  перешагнуть,  и здесь мы  станем холодным тленом, как вдруг  мы
увидели под скалами длинный каяк.
     Да,  внизу  на гальке лежала лодка, сшитая из шкур, натянутых на  кости
морзверя,  а  вокруг  не было ни души, а  на  горизонте-то тянулись какие-то
темные полосы, может быть, просто тучи, а может быть, и Аляска!
     Мы стали  спускаться к морю,  и  в это время нас обнаружил  пограничный
патруль. Три  солдатика сначала  кричали  нам, потом  начали стрелять. У них
были карабины-полуавтоматы, а у нас паршивые  вохровские трехлинеечки, но...
Но если бы эти ребята-пограничники знали, насколько мы их сильнее и страшнее
и как нам нужен этот каяк, они, наверное, побоялись бы вступать в бой.
     С  такой страстью  я бился, пожалуй,  только один раз, в отряде "маки",
когда мы отбивали у немцев винный склад в Шатильоне. Господи, прости меня!
     Через полчаса все было кончено, все друг друга перебили. Я остался один
в тишине. Я был  только  ранен  в руку. Отчетливо  вижу и  сейчас белобрысую
голову пограничника,  прислоненную к  камню.  Он словно  слушает  что-то там
внутри, а ветер перебирает его волосики, как хлеб в неурожайный год.
     Все мои  товарищи  остались  в  чукотских  камнях  - Дмитро,  и Олег, и
Гедиминас,  и Боря.  До каяка  дополз один лишь Гурченко Александр, нынешний
доктор теологии в Римском университете. Вдруг с  моря повалил туман, густой,
как дымовая завеса. Я столкнул лодку в воду, упал в нее и потерял сознание.
     Сколько времени я  болтался  в этом каяке  по волнам,  сказать  трудно.
Иногда  мне  казалось, что  я вижу  небо,  то  вечернее синее,  то  золотое.
Странная улыбка посещала меня в  такие минуты просветления. С этой улыбкой я
смотрел, как борются за меня Бог и Природа. Природа терзала меня, вытягивала
из меня  кровь, нависала надо мной зеленой стеной с пенной  гривой,  и не со
зла, конечно, а просто подчиняясь своим законам. Бог посылал мне птиц, чтобы
ободрить. Они, большие и белые, пролетали через пустынные  небеса, напоминая
о  жизни. Я  не  чувствовал ни страха, ни отваги,  а  лишь ждал  развязки со
странной улыбкой.
     Однажды птица села на  корму каяка и  посмотрела  на меня с  ожиданием,
словно женщина. Глупый, ждущий,  жадный взгляд  голой  и  разогретой уже для
любви женщины. Вдруг все, что  было  в моей  жизни с женщинами, прокрутилось
передо мной мгновенным, но медленным, истекающим, но бесконечным кругом.
     Радость,  тепло,  благодарность и  надежда охватили  меня. Так  бывает,
когда кольнешься  морфием.  В  следующую  минуту  мне стало  страшно, что  я
никогда больше не увижу женщины.  Тогда я сел в каяке и взялся за весло. Бог
и Природа, как видно, пришли к соглашению.
     Через месяц я вышел из военно-морского  госпиталя  в  Фербенксе  и стал
выступать по "Голосу Америки". Это был разгар холодной войны, и в выражениях
тогда не стеснялись. Ты не слышал моих выступлений?
     Нет, я  не  слышал его выступлений. В то лето я, первокурсник, танцевал
вальс  "Домино". Я первым выловил этот шлягер на волне "Радио Монте-Карло" и
стал напевать:


     Домино, домино
     Промелькнуло в тенистых аллеях
     Домино, домино
     За террасой, где маки алеют...


     Аккордеонист  Елкин услышал.  Что это ты напеваешь,  чувак? Давай-ка  я
подлабаю. Он  подлабал, а вскоре и весь  оркестр заиграл. Монте-Карло каждый
вечер  пело  про  таинственное  домино.  Европа,  забыв  о  войне,  неистово
закружилась  под  щемящую  мелко-  или  крупно  буржуазную  музыку.   Домино
затуманило пролетарские мозги. Мы-то думали, что "сегодня в доках не дремлют
французы, на страже мира докеры стоят"... Увы, в доках-то они не дремали, но
про стражу мира начисто забыли - танцевали "Домино".
     - А ты чего же не лабаешь, чувак? - укоризненно сказал мне Блкин. - Вон
бери эриковскую дудку, он сурлять ушел, и лабай.
     - Я не  хочу  лабать. Я танцевать хочу. Я только что научился.  Видишь,
стоит гимнастка Галя? У нее розовые щеки и белые зубы,  у  нее спина,  как у
кошки, она таинственна, как "Домино"...
     -  Чувак,  не  связывайся  с Галкой.  За ней такие  битки ходят,  закон
джунглей!
     - А, ерунда! Домино, домино...
     Дотанцевался! Сбросили с третьего этажа на угольную кучу.
     - Ну, значит, и у тебя было интересное лето.
     - А женщина, Саня? Та, что сидела на корме?
     - Ее  мне Бог послал  для  спасения из вод.  С тех пор я больше никогда
такого  не  испытывал.  С  каждым  годом  мне все меньше и  меньше  хотелось
женщину, а теперь, вот уже несколько лет, и вообще..
     - Правда, Саня?
     - Ну конечно. - Он небрежно кивнул и пояснил: - Уран.
     Вот подъезжаем.  Вечный город встает из тумана. "Фиат" плывет по холмам
Ломбардии, а мы видим  Рим.  С берегов Арно  мы видим берега Тибра. Странная
зоркость. Впрочем, не более странная, чем наши четкие  воспоминания. О, наши
четкие воспоминания!
     Мы  вспоминаем,  как подъезжали  к городу на Семи  Холмах, а  город уже
течет  мимо  нас:  и Виа-дель-Корсо, и пьяцца Мадама, и  Венето,  и  площадь
Святого Петра, а  там  и Папа мелькает в  высоком  окне  в зеленом френче  и
фуражечке а-ля Киров - уж эти четкие воспоминания! Город  течет через нас со
своими  бесчисленными автомобилями,  а  мы все  катим  с  холма  на  холм  и
вспоминаем об Аппиевой дороге, о походе Суворова через Альпы, а они уже идут
мимо  нас, суворовские гренадеры в шутовских киверах, освободители Европы от
ига насильственной демократии.
     - Сегодня  будет жаркий  день.  Давай помолимся  за них.  Они  умрут от
жажды.
     Однако, когда мы  вышли из  машины перед придорожным распятием, жарой и
не пахло, было сыро и холодно, и птица  кричала, словно в  Литве. Неподалеку
на  раздавленном  доме стоял танк нашей  армии.  Четверо  танкистов,  лежа у
гусеницы, резали на мелкие кусочки венгерскую колбасу.
     - Нам плохо, чуваки, мы заблудились, - заныли они при виде своих. - Хуй
его знает, где мы едем. Нас тут не любят. Руссо,  говорят, чушка  поросячья.
Пить хочется, а валюты нету. Танк  забодать? Расстреляют. Боезапас забодать?
Расстреляют. На венгерской колбасе далеко не уедешь. Чуваки, мы домой хотим!
Проводили бы до дома!
     Я вспомнил дом свой - всю бездну  унижений. Всех выблядков, дрожащих за
свои пайки.  Я  вспомнил и пайки. Развал  кремлевского пайка на свежевымытом
столе.  Все наоборот: был гроб,  теперь  яства!  Родное русское: краб-чатка,
боржом,  коньяк, нежнейшая селедочка,  какая  уже  на поверхности России  не
бывает, а вылавливается только  в  подземных реках.  Я  вспомнил  вдруг кучу
разноцветных котят  на  зеленой мокрой траве, как они удаляются от  меня все
выше и выше. все ниже и ниже, все мельче и мельче...
     - А что там бьется у вас в танке под брюхом? - спросил я танкистов.
     - Гулкое сердце России, еще не тронутое порчей.
     Я глянул на Саню и увидел , что он все-таки здорово постарел с той ночи
в Праге, с той памятной ночи вторжения.
     Я увидел, что и  нервы у него уже  не re: цепочка слезинок катилась  по
огромной ломбардии его лица. Немалого труда мне стоило спрятаться за танк.
     -  Саня,  я не переплывал Берингов пролив. В  то лето я  танцевал вальс
"Домино".
     - С Богом, ребята! - сказал он и осенил нас крестом. - Желаю вам в пути
не умереть от жажды.
     Мы поехали. Я сидел рядом с водителем, следил за дорогой в прорези и  в
перископ и командовал:
     -  Выезжаем на автостраду!  Покажи  правый  поворот,  пропусти "Ланчу"!
Перестраивайся в левый ряд, пропусти "Вольво" и  "Мерседес",  включай  левую
мигалку!  Выключай  мигалку,  прибавь  газу! Встань  на  линии "стоп"! Опять
включай мигалку, но жди!
     Почему?  Потому, мудила, что  нам на стрелку,  а стрелка пока не горит.
Загорелась! Выезжай на перекресток, но пропусти "Лейланд"...
     Водитель, потный грузин, стонал от наслаждения и благодарности.
     - Ай,  кацо, как  хорошо  едем! Что я  без тебя бы делал? Сгорел  бы от
стыда!
     Командир  экипажа,   лейтенант   Хряков,   сидел  на  башне   и  кричал
по-итальянски в окна идущих параллельно с нами туристских автобусов, текст я
написал на бумажке русскими буквами:
     -  Советский танк,  господа! Мы заблудились! Умираем от  жажды!  Просим
несколько бутылочек кока-колы или немного денег! Спасибо от всего сердца!
     Туристы охотно давали и воду, и деньги, и сандвичи. Ребята повеселели -
так  ехать  можно!  Они совсем  уже  успокоились,  но  танку  все  еще  было
страшновато, и  он  летел по  автостраде, как  окаянный  странник,  как слон
Ганнибала, отбившийся от карфагенской колонны.
     -  Вернемся ли  мы  когда-нибудь  на  свою  родину?  -  весело  спросил
стрелок-радист Мухамеджанов.
     Вокруг пылали мрачным огнем сумерки суперцивилизации, сквозь вишневые и
оранжевые дымы проносились неоновые вывески фирм,  стеклянные  кубы  фабрик,
емкости и кишечники нефтеперегонных заводов.
     - Смотрите, ночь уже, а ни одной скульптуры Ильича,  - сделал замечание
Махнушкин.
     - А ты помнишь, Махнушкин, помнишь свою родину? - строго спросил я его.
- Ведь она  велика. Помнишь,  Махнушкин,  как ты  заболел  диабетом и родина
щедро лечила тебя в своем госпитале под Клайпедой?
     - Так точно,  помню, - сказал Махнушкин. - Я был тогда старшим матросом
на ракетном крейсере "Стража" и  подцепил диабет, где не помню. Я помню, как
вы меня  лечили, товарищ,  отлично помню ваш  шприц, но вот  имя-отчества не
помню.
     - А помнишь, Махнушкин, как рядом на стадионе играла день-деньской куча
разноцветных котят? Ты их ласкал, бывало.
     - Так точно,  помню. Я тогда  их мамашу придушил по приказанию главного
врача.
     - Хорошо, что память у тебя крепкая, милейший мой Махнушкин.
     - Память подводит редко,  товарищ  гражданин Советского  Союза.  Котята
были отличные. Самочки.
     - Нет, коты, Махнушкин.
     - Никак нет, самочки.
     - Вот видишь, память тебя подвела. Коты!
     - Никак нет...
     Автострада  вдруг  оборвалась,  и  мы  сползли  на  холмистую  равнину,
окаймленную дубовыми рощами и отдельными дубами.
     В глубине равнины  стоял белый дом, внутри которого  и вокруг светились
гостеприимные тихие огни. Все  было как  на картине какого-нибудь спокойного
английского художника. Все быстро и бесшумно приближалось.
     Наконец  я увидел  себя в кругу  своей новой  семьи:  леди Брудпейстер,
чилдренята, старик Кулаго и сам адмирал. Попивая кофеек, потягивая "Шартрез"
(из  монастыря  Шартрез, а  не  из  Раменского  ликеро-водочного завода),  я
поглядывал  иногда на  дом, спокойный, как раннее детство, и видел  в  окнах
второго этажа  слуг,  которые, с  милым  юмором  на лицах,  готовили  ко сну
постели: большую, как фрегат, кровать красного дерева для нас с Машей, гамак
для   адмирала,    модерновые   ярчайшие   нары   для   детей   и   походную
русско-республиканскую раскладушку для старика Кулаго.
     Все мы за столом нежно и осторожно улыбались друг другу, боясь спугнуть
мгновение. До поры до времени все было спокойно. Бесенок Щ мирно копошился в
цукатном торте.  Мраморный динозавр, вытянув  шею, осторожно, будто впервые,
нюхал  закат  над  Атлантикой.  Подполковник  Чепцов  с   закрытыми  глазами
неподвижно  сидел в телевизоре,  похожий на скульптуру  с острова Пасхи.  Мы
делали  вид,  что  не  замечаем этих пришельцев,  как будто исключаем их  из
нашего нежнейшего мгновения.
     Глупую пушку  танка, высунувшуюся из кустов,  вообще  никто  из  нас не
заметил.
     - Врубай заднюю, Резо, - сказал я нашему водителю. - Не туда заехали!
     Там, за столом,  даже  и  не  услышали  рева  нашего  танка,  когда  мы
рванулись назад. Они берегли свое мгновение и стремительно  удалялись от нас
со своими дымящимися чашечками  в  руках и  со своей  светящейся  в сумерках
скатертью версальского полотна.
     Танк  задним  ходом  въехал  в  кумачовое  царство,  в  море  мерцающих
новостроек красавицы Москвы.
     Все  для  народа, все во имя народа, слава КПСС, партия и  народ едины,
идеи Ленина вечны, наша цель коммунизм, слава КПСС, слава КПСС, твердили нам
нижние этажи московского неба, а в центре  неба висел растопыренный спутник,
висел и пел неувядаемую песню "Хаз-Булат удалой". Слышался также диалог двух
высочайших  вершин, двух Останкинских телебашен, из  которых  одна  стояла у
себя  в Останкино, а другая, чуть покачиваясь, брела где-то в  ночном мареве
Чертанова.
     - Весь  засыпной  аппарат собран  в один укрупненный  узел весом  в сто
двадцать тонн, - говорила одна башня. -  Сократив  в три с лишним раза время
ремонта   агрегата,   коллектив   дал   доменщикам   возможность   выплавить
дополнительно  тысячи  тонн  чугуна,  что  на  сотни  тонн  больше,   чем  в
соответствующем квартале прошлого года.
     - Снижается засоренность, уменьшается заболеваемость хлопчатника черной
корневой  гнилью,  -   говорила   другая  башня.  -   До  полного   освоения
хлопколюцерновых   севооборотов  промежуточные  культуры  сыграют   поистине
неоценимую роль.
     Все готово к севу в соответствии с решением ЦК КПСС.
     - Ну,  вот и дома мы,  слава  Богу, - сказал лейтенант Хряков  и широко
перекрестился.
     - Семи часов еще нету? - спросил Махнушкин. - Успеем?
     - Ты, рыло, убийца матери моих котят, студню хочешь? - спросил я его.
     -  Свиного или  говяжьего? - поинтересовался он.  - Телячьего?  Быть не
может!
     Вечный  советский  солдат,   начиная   еще  с  Халхин-Гола,   пересекая
бело-финскую и  Отечественную, кончая последней разведкой в Ломбардию, вечно
молодой в разных родах войск, соперник Васи Теркина  Теодорус Махнушкин мало
верил  в  улыбки  судьбы  и  никогда  на  них,  на улыбки эти  блядские,  не
рассчитывал, а если получал самую  малость, то радовался, как дитя. И вдруг!
Пять ведер янтарного холодца из телячьих ножек! Обалдеешь!
     Всего было  вдоволь на  разгулявшейся свадьбе - и  выпить и закусить, а
гости уже расползлись от стола по всей квартиресильно накушались. Где-то пел
хоровой кружок. Где-то  учили нахального Юрика родину любить, перепускали из
угла в  угол. Гдето Алик Неяркий вращал жениха  в космической центрифуге,  а
тот просил: "Еще, еще, давай,  Алька,  крутани еще разочков сто,  тренировка
никогда  не помешает". Где-то танцевали шейк под песню протеста в исполнении
Дина  Рида.  Коллега  Чепцова,  соратник  по  невидимому  фронту в  валютном
гардеробе,  генерал  Лыгер тряс частями тела вместе с  бывшей своей законной
Полиной Игнатьевной. Неплохо получалось даже после двадцатилетнего паралича!
     Хозяин же  дома  Чепцов под шейковый ритм  танцевал  танго с  невестой,
прижимая  дочку  к  себе  всем  телом,  и  воображал, что катает  ее на раме
велосипеда.
     -  Папа,  бросьте! Шейк ведь! Пустите!  - Нина откидывала голову назад,
пытаясь спасти  свой рот от  жестких губ старика,  а  ноздри  от  чесночного
дыхания.
     - Пой, деточка, пой свою песню протеста, - хрипел Чепцов.
     Песня        протеста       советской       молодежи,       исполненная
машинисточкой-пантомимисточкой Ниночкой Лыгер-Чепцовой

     Властям Претории продажным мы заявляем свой протест...
     Арабским воинам отважным-мы шлем привет из разных мест.
     Мой милый, ты меня покинул... исчезла юная луна... и выхожу я
     через силу... за космонавта Колтуна...
     Мы гневно говорим Лон Нолу- в Камбодже снова будет
     npumf!.. Мы презираем Гонолулу и всех ночных его цариц'.
     Мои милый, памяти отрава течет, как черная река... и чахну я.
     как чахнут травы, в наждачных лапах старика...
     Позор надменным португальцам'. Успеха копьям ФРЕЛИМО!
     В кулак мы загибаем пальцы... Пантомиме... Пантомима...


     А милый ее тем временем лежал на балконе в мусорном контейнере и слезно
просил всю компанию:
     - Рюмочку! Глоточек! Ребята, спасите! Умираю! Горю. тону.
     в узел завязываюсь!
     Вдруг он увидел над домами гигантский огненный фонтан.
     Вслед  за  фонтаном  изумрудно  сверкающее  ядро  поднялось  в  небо  и
разорвалось  там  на сотни  звезд, частично белых, частично желтых, частично
сиреневых. Трепещущий свет озарил могучий город. и в этом свете Пострадавший
увидел вдали,  за  Ходынским  полем  отчетливую  фигуру  динозавра высотой с
Министерство иностранных дел,  а может быть, и  выше. Ракеты салюта освещали
его  маленькую -  но все-таки не меньше танка! -  голову с простым рязанским
лицом, змеиную  шею, расширяющуюся книзу и  переходящую в немыслимо огромный
жопоживот с выпирающими буграми мускулов.
     - Товарищи,  на помощь!  Динозавр в  столице! Звоните! Бейте в набат! -
закричал Пострадавший.
     Гости  столпились  у  балконной   двери,  дышали  воздухом,  любовались
салютом.
     - Действительно, динозавр, и немалых размеров!
     - Ой, мамочки, небось он там народу-то подавил, на Смоленской!
     - Ничего, правительство примет меры!
     - Думаете?
     - А вы как думаете? Иначе?
     - Бомбу надо на него! Китайские штучки! Бомбу атомную надо на него!
     - А что он вам, мешает?
     -  Так  ведь людей же давит  же на  Смоленской площади, здания  трясет,
мешает уличному движению!
     - Мне лично не мешает. Сегодня салют из скольких залпов?
     - До Смоленской отсюда рубчика три на такси будет.
     - Может, все-таки позвонить куда следует?
     - Да бросьте попэрэд батьки  у пэкло!  Правительство примет меры, на то
им головы дадены народом.
     - Эх, салют-салют... зола это, а не салют! Японская пиротехника! Химия!
Липа! Вот раньше были салюты! Вождь народов висел на дирижабле, а дирижабль,
понял, замаскирован  под тучи,  так что вождь как будто сам  там  висит,  на
каждого гражданина смотрит, а вокруг розы, фонтаны, ручьи...
     - Тогда все было проще, естественней, вкуснее...
     - И цены  снижали е-же-годно! Как весна на носу, так и ждешь - чего еще
подешевеет?
     Салют кончился, и город погрузился во мрак, и динозавр пропал.
     - Вот видите, нету динозавра! Это была киносъемка, товарищи! Давайте-ка
к столу, к столу, товарищи!
     Всех, что греха таить, беспокоили огромные остатки закусок и  напитков,
все потянулись к  столу. Танкисты  помогли даже Пострадавшему  выбраться  из
контейнера и присоединиться к свадьбе.
     Стол  напоминал последний день  Помпеи, к  вечеру. Некоторая странность
присутствовала за  столом,  но ее  постарались не заметить,  чтобы  выпить и
закусить  без помех. Странность,  однако,  и  после рюмки не  улетучилась, и
наконец  до  всех дошло  - присутствие  странности  выражалось  в отсутствии
хозяина дома, подполковника в отставке Чепцова.
     Нельзя, однако,  сказать,  что его  совсем не было.  Огромное  его лицо
смотрело на всех гостей с экрана телевизора "Рубин".
     Прелюбопытнейшая складывалась  обстановочка, не свадьба  получалась,  а
КВН!
     - Покайтесь! - глухо  сказал Чепцов всем-в