азумении,
извиняясь за горячие свойства молодежи и за тупость стариков энтузиастов. Он
явно не вполне понимал, что происходит.
     В  машине,  а их ждала черная машина с антенной на крыше, Олег Степанов
еще раз внимательно оглядел Лучникова и сказал:
     -- Имя ваше звучит хорошо для русского уха.
     -- Что особенно хорошего слышит в моем имени русское  ухо?  --  любезно
поинтересовался Лучников.
     Гангут насупленно молчал, ему, кажется, было стыдно.
     -- Позвольте,  Лучниковы  --  старый  русский род, гвардейцы, участники
многих войн за Отечество. -- Глаза Степанова сузились, впиваясь.
     -- В том числе гражданской войны, -- усмехнулся Лучников.
     -- Да-да, в том числе и гражданской... --  очень  уважительно  произнес
Степанов.  -- Что ж, это естественно, куда пошло войско, туда пошли и они. А
вы  случайно  не  родственник  тем,  островным  Лучниковым?  Этот  род   там
процветает  --  один, кажется, "думец", другой-- владелец газеты... Да вы не
подумайте, что вас за язык тянут. Виталий меня знает, я не из тех... Лично я
только бы гордился таким родством.
     Лучников и Гангут переглянулись.
     Степанов сидел впереди, повернувшись всем лицом к ним,  внимательно  их
наблюдая,  покровительственно  и дружественно улыбаясь -- два больших желтых
зуба виднелись из-под усов.  Шофер  совершенно  неопределенной  внешности  и
телефон  в  машине  неопределенного назначения. "Вот так славянофилишки", --
подумал Гангут.
     -- Андрей как раз и есть  тот  самый  владелец  газеты  с  Острова,  --
проговорил он.
     Тренированный шофер только головой дернул, зато у Олега Степанова глаза
выкатились, и лицо стало заливаться выражением такого неподдельного счастья,
какое, наверное, у крошки Аладдина появилось при входе в пещеру.
     С  этого  момента ЧП стало принимать все более волнующие формы. Вначале
они прибыли туда, куда ехали, на завтрак в  квартиру,  где  ждали  "русского
режиссера"  Гангута.  Однако  через  минуту в квартире, где был завтрак этот
накрыт, воцарилась немыслимая суматоха -- масштабы менялись, завтрак  теперь
готовился  уже в честь огромной персоны Лучникова, творца Идеи Общей Судьбы,
о которой московская  националистическая  среда  была,  естественно,  весьма
наслышана.  Тут уже попахивало, братцы мои, историей, ее дыханием, зернистой
икрой попахивало, товарищи. Завтрак теперь оказался не основным событием,  а
как бы промежуточным, да и участники завтрака, в том числе и сама всемогущая
"птаха"  Дмитрий  Валентинович,  плюгавенький  типчик  почему-то  со значком
журнала "Крокодил" в петлице, тоже оказались как бы  промежуточными,  о  чем
весьма убедительными интонациями давал понять почетному гостю Олег Степанов.
     Телефон  звонил  непрерывно, в передней толпились какие-то люди, гудели
возбужденные голоса. Готовился переезд с завтрака на обед  в  более  высокие
сферы.
     Обед состоялся действительно очень высоко, над крышами старой Москвы, в
зале,  которую, конечно, называли трапезной, с иконами в богатых окладах и с
иконоподобной портретной живописью Глазунова. Тут были уже и блины с  икрой,
и  расстегаи  с  визигой,  и  поросята с гречневой кашей, как будто на дворе
стоял не зрелый социализм, а  самый  расцвет  российской  купли-продажи.  За
столом  было  не  более  двадцати  лиц,  из  утренней  компании  удостоились
присутствовать только Дмитрий Валентинович и Олег Степанов, они и вели  себя
здесь, как младшие. Остальные представлялись по имени-отчеству-- Иван Ильич,
Илья  Иваныч,  Федор  Васильевич,  Василий  Федорович,  был  даже  один Арон
Израилевич  и  Фаттах  Гайнулович,  которые  как  бы  демонстрировали  своим
присутствием широту взглядов по части нацменьшинств.
     Всем  народам на нашей земле мы дадим, Андрей Арсениевич, то, в чем они
нуждаются, мягко,  спокойно  говорил  Илья  Иваныч,  вроде  бы  самый  здесь
весомый.  Говорил  так,  как  будто  не  все  еще дано народам, как будто не
наслаждаются народы уже шесть десятков  лет  всем  необходимым.  Но  прежде,
Андрей  Арсеньич,  получит  нужное  ему основной наш народ, многострадальный
русак -- и это мы полагаем справедливым.
     Все были, что  называется,  "в  соку",  от  50  до  60.  о  должностях.
официально  занимаемых,  никто  не  говорил,  но по манерам, по взглядам, по
интонациям и так было ясно, что должности твердые.
     Поднимались тосты за верность. Все тосты были за верность. За  верность
земле, за верность народу, флагу, долгу, за верность другу. Федор Васильевич
предложил  тост  за  русских людей за рубежом, сохранивших верность истории.
Все встали и чокнулись с Лучниковым.
     Один лишь Гангут притворился пьяным и не встал, но этого снисходительно
не заметили -- что возьмешь с отвлеченного артиста?
     Гангут между тем то и дело бросал другу красноречивые взгляды --  пора,
мол,  линять. Лучников же и не думал "линять". Нежданно-негаданно он попал в
сердцевину  московского  "Русского  Клуба",  а  упускать  такие  возможности
журналисту  уже  никак нельзя. К тому же и связь тут с делом его жизни самая
что ни на есть прямая. Кто же союзники для ИОСа, если  не  эти  патриоты?  И
никакие  они  не юдофобы, не шовинисты, вот, пожалуйста, и Арон Израилевич и
Фаттах Гайнулович за столом. Да и концепция русского  народа  как  жертвы  в
значительной  степени близка ИОСу, и, если начать разговор в открытую, если,
принюхавшись, мы поведем впрямую разговор о  воссоединении,  о  новой  жизни
единой России...
     Между  тем  ЧП  отнюдь  не затихало, а, напротив, развивалось все шире.
Лучников не слышал, как в  отдаленных  комнатах  надмосковских  апартаментов
велись телефонные переговоры, и все по его душу.
     ЧП,   естественно,   не  обошло  и  того  учреждения,  где  существовал
специальный  "лучниковский"  сектор  во  главе  с   полковником   Сергеевым.
Собственно  говоря,  именно  на  это учреждение и вышел скромняга-крокодилец
Дмитрий Валентинович, именно оттуда и приехала машина с антенной  на  крыше,
оттуда  и начальник штаба дружин получал соответствующие распоряжения -- как
же иначе, откуда же еще?
     Конечно, и в этом учреждении началась суматоха, когда выяснилось, что и
один из двух типов,  задержанных  дурачками-комсомольцами  и  освобожденных,
честно  говоря,  просто по самому обыкновенному блату, оказался такой важной
зарубежной птицей.
     Пикантность заключалась, однако, в том, что тот отдел  учреждения,  где
началась  суматоха,  никак  не  соприкасался с сектором полковника Сергеева,
хотя и располагался с ним на одном этаже, в одном коридоре  и  даже  дверьми
напротив.
     Весь текущий рабочий день сектор Сергеева в полном уже отчаянии метался
по Москве  и  окрестностям,  пытаясь нащупать хоть малейшие следы пропавшего
"белогвардейца"  и  трепеща  в  ожидании  очередного   звонка   от   Марлена
Михайловича  Кузенкова,  в  то  время  как в комнатах напротив солидный штат
другого сектора смежного отдела деятельно "вел" искомую персону от  завтрака
к  обеду  и  далее,  фиксируя  буквально  все ее движения, фразы, взгляды и,
конечно, подсчитывая количество выпитых рюмок.
     Что поделаешь, такие  случаются  огрехи  в  современных  высокоразвитых
структурах при разделении специализации труда.
     В  один  момент,  правда,  возникла  возможность коммуникации, когда во
время обеденного перерыва машинистка сергиевского сектора села за один  стол
с  секретаршей  соседнего отдела. У нас сегодня все с ума посходили, сказала
машинистка. И у  нас  сегодня  все  с  ума  посходили,  сказала  секретарша.
Сигнальные огни в бушующем море сблизились. Где бы мне купить моющиеся обои,
сказала машинистка. Сигнальные огни разошлись.
     Вечерело.  Горели  над  Москвой  кресты  реставрированных церквей. Обед
угасал и переходил в другую фазу -- в поездку куда-то "на лоно". Нет-нет, мы
вас так не отпустим, дорогой Андрей Арсениевич, может, на Острове вы малость
и заразились англичанством, но в метрополии русское гостеприимство-то  живо,
традиции  мы  сейчас  блюдем,  возрождаем. Куда теперь? Теперь -- "на лоно"!
Лоно было  сопряжено  с  несколько  странными  подмигиваниями,  ухмылочками,
потиранием ладоней. На лоно! На лоно!
     -- Неужели  ты  и  на  лоно  поедешь  с этой кодлой? -- зашептал Гангут
Лучникову.
     -- А что такое это "лоно"?
     -- Да госдача какая-нибудь с финской баней и кругленькими подружками.
     -- Конечно, поеду, никогда не упущу такого случая. А ты, Витася, неужто
отстанешь от своих друзей?
     -- Какие они, в задницу, мне друзья, презираю всю эту олигархию,  линяю
с концами, блевать хочется.
     Вполне  успешно  "русский  режиссер"  Виталий  Гангут  "слинял", никто,
собственно! говоря, и не заметил его исчезновения. Все были основательно уже
под хмельком, радостно возбуждены и  нацелены  на  дорогого  чудного  гостя,
чудо-миллионера с исконно русской жемчужины, Острова Крыма.
     Поехали   разными  машинами.  Лучников  почему-то  оказался  на  мягких
подушках новенького японского "датсуна".
     На лоне за  тремя  проходными  со  стражей  оказался  дивный  ландшафт,
зеленые  холмики,  озаренные  закатным  солнцем, дорожки, посыпанные красным
утрамбованным кирпичом, гостеприимные "палаты" в традициях, но со всем,  что
нужно,  и  прежде  всего,  конечно,  с финской баней. Закат Третьего Рима --
финские бани за семью печатями.
     Обнаженное  общество  выглядело   еще   более   радушным,   еще   более
благосклонным,  не  только  к  гостю, но и друг к другу. Растут, растут наши
соцнакопления, говорил один, похлопывая другого по свисающим боковинам.  Вот
обратите  внимание  на  Андрея Арсеньича, вот западная школа, вот тренаж, ни
жириночки. Аристократы, хе-хе, а мы мужицкая кость. Наши предки тюрей пузища
набивали, а Лучниковы -- как вы думаете?  --  сколько  поколений  на  лучших
сортах мяса?
     -- А где Арон Израилевич? -- поинтересовался Лучников.
     Все  эти  Ильи  Ивановичи,  Василии Федоровичи, Дмитрии Валентиновичи в
сухой финской жаре розовели, увлажнялись, поры на их коже открывались, груди
их вольготно вздымались, глаз поблескивал.
     Из парилки бухались в бассейн, потом переходили к столам, уставленным с
традиционной российской щедростью. После каждого сеанса в парной  и  аппетит
улучшался,  и  выпивальный  энтузиазм увеличивался, и даже интерес к шустрым
девчатам-подавальщицам в махровых халатиках появлялся.
     -- А где же Фаттах Гайнулович? -- поинтересовался Лучников.
     Какой  же   все-таки   спорт   вы   практикуете,   Андрей   Арсениевич,
интересовались  окружающие.  Любой,  какой  подвернется, отвечал он. Блудные
глаза невольно следили  за  перемещением  шустрых  подавальщиц.  Я  довольно
хаотический  спортсмен.  Хаотический спортсмен, ха-ха-ха! Слышите, товарищи,
Андрей Арсениевич -- хаотический спортсмен. Оно и видно, оно и видно.  Люда,
познакомьтесь  с  нашим  гостем.  Хаотический спортсмен, ну, у тебя, Василий
Спиридонович, одно  на  уме,  старый  греховодник.  Между  прочим,  обратите
внимание,  у гостя-то крестик на шее, а вроде современный человек. Экономика
у них там основательная, а философия, конечно, отсталая.
     Лучников старался тоже наблюдать своих хозяев. Он понимал,  что  вокруг
него реальная советская власть, уровень выше среднего, а может быть, и очень
выше.  Любезно  общаясь  и  сохраняя  немногословность  (это  качество  явно
импонировало  присутствующим),  он  старался   прислушиваться   к   обрывкам
разговоров,  которые  временами вели между собой эти исполненные достоинства
обнаженные особы с гениталиями  в  седоватом  пуху.  Уровень--  это  и  была
главная тема разговоров... Он выходит на уровень Михаила Алексеевича... нет,
это  уровень  Феликса  Филимоновича...  да  ведь  не  на  уровне  же Кирилла
Киреевича решаются такие вопросы...
     В какой-то момент он глянул на них со стороны, вылезая из  бассейна,  и
подумал:  кого  же  мне  вся  эта шатия напоминает? Человек восемь, небрежно
прикрытые полотенцами, сидели за длинным  псевдогрубым  столом  из  дорогого
дерева.  Кто-то  неторопливо разливал "Гордон-джин", кто-то наливал из банки
пиво "Туборг", кто-то накручивал на вилку прозрачнейший ломтик семги, кто-то
легонько обнял за махровый задик подошедшую с подносом  тропических  фруктов
Людочку.  Шла какая-то неторопливая и явно деловая беседа, которая, конечно,
сейчас же оборвалась  при  приближении  "дорогого  нашего  гостя".  Нет,  на
римских сенаторов они все же мало похожи. Мафия! Да, конечно, это -- Чикаго,
компания  из  фильма  о  "Ревущих  Двадцатых"  --  все эти свирепые жлобские
носогубные складки,  страннейшее  среди  истэблишмента  ощущение  не  вполне
легальной власти.
     -- А где же Арон Израилевич?
     Во   время  очередного  перехода  в  парилку  к  Лучникову  приблизился
непосредственный сегодняшний спаситель Олег Степанов. Без всякого  сомнения,
этот  огромный,  как  лошадь,  активист  впервые  находился  в таком высоком
обществе. Он был слегка неуклюж,  слегка  застенчив,  как  мальчик,  впервые
допущенный  в компанию мужчин, он, кажется, слегка был смущен превосходством
своего роста, сутулился и пах прикрывал полотенчиком, но был явно  счастлив,
ох,  как счастлив! Радостью, подобострастием и вдохновением сияли его обычно
мрачновато-лукавые глаза. Он чувствовал свой звездный час. Вот он пришел,  и
так  неожиданно,  и  благодаря  кому  -- какому-то жалкому пьянчуге Гангуту!
Русская историческая аристократия, шефы партии, армии и  торговли  --  и  он
среди них, Олег Степанов, рядовой национального движения. Сегодня рядовой, а
завтра...
     -- Я  знаю. Лучников, почему вы спрашиваете про Арона Израилевича и про
Фаттаха Гайнуловича, -- заговорил он. -- Вам любопытно: допускаются ли  сюда
инородцы.  У  вас  рефлексы  западного  журналиста,  Лучников,  пора  с ними
расстаться, если хотите быть в нашей среде... -- Он говорил как бы приватно,
как бы только для Лучникова, но голос его  все  повышался,  и  по  дороге  в
парилку   на   него  кое-кто  из  немногословных  боссов  как-то  косо  стал
поглядывать.  Степанов  бросил  свое  полотенце  в  кресло,  и  Лучников   с
любопытством заметил, что стержень спора находится как бы на полувзводе.
     Вошли  и расселись в парилке по малому амфитеатру дощатых отшлифованных
полок -- и впрямь сенат. Начали розоветь, испарять ненужные шлаки, для  того
чтобы  еще  новые  вкусные эти шлаки безболезненно принять. Так ведь и гости
Лукулла блевали в особом зале, чтобы снова возлечь к яствам.
     -- Мы не примитивные шовинисты, -- все громче говорил Олег Степанов, --
тем более не антисемиты. Мы  только  хотим  ограничить  некоторую  еврейскую
специфику.  В  конце  концов  это  наша земля, и мы на ней хозяева. У евреев
развита круговая порука,  сквозь  нее  трудно  прорваться.  Меня,  например,
трижды  рубили  с  диссертацией  только по национальному признаку, и я бы не
прорвался никогда, если бы не нашел друзей.  Евреям  нужно  научиться  вести
себя  здесь скромнее, и тогда их никто не тронет. Мы хозяева на нашей земле,
а им мы дали лишь надежное пролетарское убежище...
     -- Как вы сказали -- пролетарское убежище? -- спросил Лучников.
     -- Да-да, я не оговорился. Не думайте, что с возрождением национального
духа отомрет наша идеология. Коммунизм -- это путь  русских.  Хотите  знать,
Лучников, как трансформируется в наши дни русская историческая триада?
     -- Хочу, -- сказал Лучников.
     На  скамейках  амфитеатра разговорчики об "уровнях" по-немногу затихли.
Голос Олега Степанова все крепчал. Он спустился вниз и  повернулся  лицом  к
аудитории,  большой  и  нескладный,  человек-лошадь,  похожий  на описанного
Оруэллом Коня, но с горящим от неслыханной везухи взглядом и полу взведенным
стержнем.
     -- Православие, самодержавие и народность! Русская историческая  триада
жива,  но  трансформирована  в  применении  к  единственному  нашему пути --
коммунизму!
     -- Кто это такой? -- спросил чей-то голос с ленцой за спиной Лучникова.
     В ответ кто-то что-то быстро шепнул.
     -- Декларирует, -- с усмешкой, то ли одобрительной, то  ли  угрожающей,
проговорил "ленивый".
     Олег  Степанов,  без сомнения, слышал эти высказывания и смело отмахнул
со лба длинные черные пряди а-ля Маяковский.  Он  не  намерен  был  упускать
сегодняшний  шанс,  для  него уйти из этой баньки незамеченным страшнее было
любого риска.
     -- Христианство -- это еврейская выдумка,  а  православие  --  особенно
изощренная  ловушка, предназначенная мудрецами Сиона для такого гиганта, как
русский  народ.  Именно  поэтому  наш  народ  с  такой  легкостью  в  период
исторического  слома  отбросил  христианские  сказки  и  обернулся  к  своей
извечной мудрости, к идеологии общности, артельности, то есть к  коммунизму!
Самодержавие, сама по себе почти идеальная форма власти, в силу случайностей
браков и рождений, увы, к исходу своему тоже потеряло национальный характер.
В  последнем  нашем  государе  была  одна шестьдесят четвертая часть русской
крови. И народ наш в корневой нашей мудрости  сомкнул  идеологию  и  власть,
веру  и  руку,  изумив  весь мир советской формой власти, Советом! Итак, вот
она, русская триада наших дней -- коммунизм, Советская власть и  народность!
Незыблемая  на  все  века  народность, ибо народность -- это наша кровь, наш
дух, наша мощь и тайна!
     -- Братцы мои, да у него торчком торчит! -- сказал со  смешком  ленивый
голосок за спиной Лучникова. -- Вот так маячит! Ай да Степанов!
     Степанов  и  сам  не  заметил,  как  он  взъярился. Ахнув, он попытался
закрыться ладонями.
     Общество на финских полатях  покатилось  от  хохота.  Вот  так  дрын  у
теоретика! К Людочке беги быстрей, брат Степанов. Да у него не на Людочку, у
него на триаду маячит! Ну, Степанов! Ну, даешь, Степанов!
     "Теоретик"  затравленно  взирал на хохочущие лица, пока вдруг не понял,
что смех дружественный, что он теперь замечен раз и навсегда, что он  теперь
-- один  из  них. Поняв это, он похохотал над собой, покрутил головой и даже
слегка прогалопировал, держа в кулаке свой непослушный орган.
     Тут в парилке открылась дверь, и на пороге появился еще один человек --
голыш с крепкой спортивной фигурой.
     Смех затих.
     -- А вот как раз и Арон Израилевич, -- тихо сказал кто-то.
     Лучников узнал  своего  друга  Марлена  Михайловича  Кузенкова.  Кто-то
тихонько  хихикнул. Лучников оглянулся и оглядел всех. Все смотрели на вновь
прибывшего  с  любезными  улыбками.  Было   очевидно,   что   он,   хоть   и
допущенный, но не совсем свой.
     Марлен Михайлович приближался к полатям, глядя поверх головы Лучникова,
как-то  неуверенно  улыбаясь  и разводя руками, явно чем-то обескураженный и
виноватый. Потом он снизил свой взгляд и вдруг увидел  Лучникова.  Изумлению
его не было предела.
     -- Андрей!
     Ну,  знаешь!  Ну,  понимаешь  ли!  Да  как же? Каким же образом? Да это
просто фантастика! Нет-нет, это фантастика, иначе и не скажешь! Ты -- здесь?
Да это просто поворот в детективном духе!
     -- Какой же тут поворот? -- улыбнулся Лучников. Они вышли из парилки  и
прыгнули  в  бассейн.  Здесь Марлен и поведал Андрею, как развивалось вокруг
него трехдневное ЧП, как потеряли его соответствующие органы, как искали  по
всей  Москве  и  не  могли найти, как он сам на эти органы наорал сегодня по
телефону,  да-да,  пришлось  и  ему  к  ним  обращаться,  ты  ведь,  Андрей,
достаточно  реалистический  человек,  чтобы  понимать,  что  к  особе такого
полета, как ты, не может не быть приковано внимание соответствующих органов,
ну вот  и  пришлось  обратиться,  потому  что  ты  пропал,  не  звонишь,  не
появляешься,  а  у  нас  ведь  с  тобой  нерешенные вопросы, не говоря уже о
нормальных человеческих отношениях, я уже к Татьяне звонил, и в корпункт,  и
даже  своему Диму Шебеко, но никто не знал, где ты, -- я так понимаю, что ты
из-за  Татьяны  ушел  на  дно,  да?  --  ну,  вот  и  пришлось  позвонить  в
соответствующи