го возбуждения тянуло на что-нибудь особенно крамольное: хот-дог
или даже гамбургер. Однако на тарелках лежали только неровные  куски  белого
хлеба с жирной черной  колбасой,  завервувшимися  кверху  ломтиками  сыра  и
маленькими ссохшимися  рыбешками.  Вид  этих  сэндвичей  заставил  Фандорина
содрогнуться. Он пошарил взглядом по прилавку  и  в  конце  концов  попросил
усталую, мутноглазую продавщицу, рассматривавшую ползавших по стойке мух:
   - Мне йогурт, пожалуйста. С фруктами. Нет, лучше два.
   Буфетчица,  не  поднимая  глаз,   кинула   на   прилавок   две   ванночки
"тутти-фрутти" (обычно Николас покупал  "данон"-обезжиренный,  без  вкусовых
добавок, но безумствовать так безумствовать),  взяла  две  тысячерублевки  и
вместо сдачи выложила три леденца в блеклых бумажках.
   - Но позвольте, срок годности этого продукта истек  еще  месяц  назад,  -
сказал Фандорин, изучив маркировку. - Этот йогурт есть нельзя.
   Тут  продавщица  наконец  взглянула  на  привередливого  покупателя  и  с
ненавистью процедила:
   - Ух, как же вы все меня достали.  Вали  отсюда,  дядя  Степа.  Без  тебя
тошно.
   И  так  она  это  искренне,  убедительно  сказала,  что  Николас   забрал
просроченный йогурт и растерянно пошел к выходу.
   У дверей кто-то схватил его за рукав.
   - Эй, мистер, вонна фак?
   Фандорин решил, что ослышался - вряд ли этот непривлекательный, бородатый
субъект, похожий на лешего  из  сказки,  мог  всерьез  предлагать  ему  свои
сексуальные услуги.
   - Тен бакс. Онли тен бакс! До  некст  стейшн.  -  Незнакомец  показал  на
поезд, а потом куда-то в сторону. - Тен бакс!
   Оказывается, сбоку, у стены, стояла девочка - рыженькая, веснушчатая,  на
вид никак не старше лет тринадцати. Она равнодушно посмотрела на иностранца,
похлопала густо накрашенными ресницами и выдула из  противоестественно  алых
губ пузырь баббл-гама.
   - Господи, да она совсем ребенок! -  воскликнул  потрясенный  Николас.  -
Сколько тебе лет, девочка? Ты ходишь в  школу?  Как  ты  можешь?  За  десять
долларов! Это чудовищно!
   Девочка шмыгнула носом и звонко хлопнула жевательной резинкой, а  сутенер
толкнул магистра в плечо и сказал по-русски:
   - Дай больше, если такой добрый.
   Фандорин бросился вон из этого вертепа.
   - Фак ю, мистер! - крикнул вслед бородатый.
   О ужас, поезд уже тронулся,  хотя  положенные  пятнадцать  минут  еще  не
истекли! Охваченный паническим страхом при одной  мысли  о  том,  что  может
остаться в этой кошмарной Неворотинской, Николас швырнул йогурты в урну и со
всех ног бросился догонять уплывающий вагон.
   Едва успел вскочить на  подножку.  Проводник  курил  в  тамбуре  с  двумя
рослыми молодыми людьми в сине-белых спортивных костюмах. Мельком  оглянулся
на запыхавшегося англичанина, никаких чувств по  поводу  его  благополучного
возвращения не выразил.
   Ни в какие  Кромешники  не  поеду,  думал  Николас,  шагая  по  коридору.
Сосканирую вторую половинку  завещания,  пороюсь  в  столбцах  Иноземного  и
Рейтарского приказов и обратно, в Лондон. Три дня. Максимум - пять. Режим  в
Москве будет такой: отель - архив - отель.
   * * *
   Нет, историческая родина Фандорину решительно не понравилась.  Интересно,
как она может нравиться певцу Шевчуку?
   Хуже  всего  было  то,  что  в  душе  магистра   зашевелилось   нехорошее
предчувствие, подсказывавшее: отныне и ту, прежнюю Россию он уже  не  сможет
любить так беззаветно, как прежде. Ах, отец, отец, мудрейший из людей...
   Торговец сметаной заперся в купе и впустил попутчика не  сразу,  а  когда
все-таки открыл, то демонстративно заслонился глянцевым латвийским журналом.
   Всякий раз, когда Николас оказывался в  трудном  положении  или  особенно
скверном состоянии духа, он сочинял  лимерик.  Некоторое  напряжение  мысли,
необходимое для этого тонкого занятия, в  сочетании  с  комичной  нелепостью
результата способствовали релаксации и восстановлению позитивного взгляда на
мир. Испытанный способ помог и сейчас  -  после  экзерсиса  в  стихосложении
настроение и в самом деле немного улучшилось.
   Тут кто-то деликатно постучал в дверь,  Фандорин  приподнялся  отодвинуть
засов, а мистер Калинкинс отложил журнал и нервно сказал по-русски:
   - Через цепочку! Только через цепочку!
   В приоткрывшейся щели было совсем темно, хотя еще несколько минут назад в
коридоре горел свет. Прямо к лицу Николаса протянулась рука в чем-то  синем,
с белой полосой вдоль рукава, и в нос ударила щекочущая, зловонная струя.
   Фандорин хотел было возмутиться  такому  вопиющему  непотребству,  но  не
стал, потому что его вдруг перестали держать ноги.
   Магистр истории осел на пол, припал виском  к  косяку,  ощутив  жесткость
металлического ребра, и утратил контакт с реальностью.
   Реальность  вернулась  к  одурманенному  англичанину  тоже  через  висок,
который так ныл  и  пульсировал,  что  Николас  волей-неволей  был  вынужден
сначала помотать освинцовевшей головой, а потом и открыть глаза.
   Еще минут пять ушло на то, чтобы восстановить прервавшуюся череду событий
и осознать смысл случившегося.
   Мистер Калинкинс лежал на своем месте, закатив белковатые глаза. Изо  рта
у него стекала нитка слюны, на груди лежал выпотрошенный бумажник.
   Николас опустился на колени возле попутчика,  пощупал  шейную  артерию  -
слава богу, жив.
   Нога задела что-то твердое. Кейс! Его собственный  "самсонайт",  виновато
раззявившийся на хозяина.
   Внутри пусто. Ни ноутбука, ни телефона, ни портмоне, ни -  что  кошмарней
всего - конверта, в котором лежала трехсотлетняя фамильная реликвия.
   Ужас, ужас.
   Приложение:
   ЛИМЕРИК, СОЧИНЕННЫЙ Н.ФАНДОРИНЫМ ПОСЛЕ ОТБЫТИЯ СО  СТАНЦИИ  НЕВОРОТИНСКАЯ
ВЕЧЕРОМ 13 ИЮНЯ, В НАЧАЛЕ ОДИННАДЦАТОГО
   Один полоумный магистр
   Был слишком в решениях быстр.
   В край осин и берез
   Его леший занес
   И сказал дураку: "Фак ю, мистер".
   Глава вторая
   КОРНЕЛИУСУ УЛЫБАЕТСЯ  ФОРТУНА.  СОКРОВИЩА  КОЖАНОЙ  СУМКИ.  ЗНАКОМСТВО  С
МОСКОВИТАМИ. ДЕРЕВНЯ НЕВОРОТЫНСКАЯ. ДОБРОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ. ЛОЖНЫЙ ЭДЕМ.
   Корнелиус  пронзительно  взвизгнул  "йййэхх!",  стегнул  плеткой  доброго
испанского жеребца, купленного в Риге  за  сорок  три  рейхсталера  (считай,
половина московитского задатка), и вороной, напуганный  не  столько  ударом,
сколько диким, в самое ухо,  воплем,  с  места  взял  рысью.  Хороший  конь:
приемистый, широкогрудый, на корм нежадный - с ведра  воды  и  пол-четверика
овса до семи миль проходит, не спотыкается.  Да  и  на  резвость,  выходило,
недурен. А конская резвость для Корнелиуса сейчас была ох как важна.
   Сзади,  на  длинном  поводе,  поспевала  мохнатоногая  каурая  кобылка  с
поклажей - тоже вовсю старалась, выкидывала в стороны  растоптанные  копыта.
Самое ценное фон Дорн, конечно, держал  при  себе,  в  седельной  сумке,  но
оставаться без каурой было  не  резон,  поэтому  вс„  же  слишком  не  гнал,
придерживал. Во вьюках лежало необходимое:  вяленое  мясо,  соль,  сухари  и
теплая шуба собачьей шерсти, потому что,  сказывали,  в  Московии  и  в  мае
бывают лютые морозы, от которых трескаются деревья  и  покрываются  ледяными
иглами усы.
   Отрысив на полста  шагов,  Корнелиус  обернулся  на  пограничную  стражу.
Тупорылый пристав, обомлев от невиданной дерзости, так и пялился вслед. Трое
стрельцов махали руками, а один суетился, прилаживал  пищаль  -  допотопную,
такие в Европе еще в Тридцатилетнюю войну перевелись. Пускай его, вс„  равно
промажет. Неспособность русских к огненному бою известна всякому.  Для  того
лейтенант - нет, теперь уже капитан - фон Дорн и призван в  Москву:  обучать
туземных солдат премудростям меткой стрельбы и правильного строя.
   Голландская  служба  надежд  не  оправдала.  Сначала   их   нидерландские
высокомогущества платили наемникам исправно, но когда  война  с  англичанами
закончилась, а сухопутные сражения  с  французами  поутихли,  вюртембергские
мушкетеры оказались не нужны. Кто перешел служить к полякам, кто к шведам, а
Корнелиус вс„ маялся в Амстердаме, проживал последнее.
   И то сказать, настоящей войны давно уже не было. Пожалуй,  что  и  совсем
кончились они, настоящие войны. Десять лет, с безусого отрочества, тянул фон
Дорн солдатскую лямку - простым рейтаром,  потом  корнетом,  два  года  тому
наконец выкупил лейтенантский патент - а вс„ выходило скудно, ненадежно,  да
и ненадолго. Два года послужил французам, полгода  мекленбургскому  герцогу,
год датчанам, после шведам - нет, шведам после датчан. Еще  вольному  городу
Бремену, польскому королю, снова  французам.  Попал  в  плен  к  голландцам,
повоевал теперь уже против французов. На лбу, возле левого виска полукруглая
отметина: в бою под Энцгеймом, когда палили из каре по кирасирам виконта  де
Тюренна, раненая лошадь билась на земле и ударила  кованым  копытом  -  чудо
Господне, что череп не расколола. Дамам Корнелиус говорил, что это  шрам  от
стрелы Купидона, девкам - что след от кривого турецкого ятагана.
   Вот куда бы податься - к австрийцам, с турками воевать. К такому  решению
стал склоняться храбрый лейтенант на исходе третьего месяца безделья,  когда
долги перевалили за две сотни гульденов и стало всерьез попахивать  долговой
ямой. Уж, кажется, немолод, двадцать шестой год, а ни славы,  ни  богатства,
ни даже крыши над головой. В Теофельс, к старшему брату, не  вернешься,  там
лишнему рту не обрадуются. У Клауса и без того  забот  хватает:  надо  замок
чинить, да старую, еще отцовскую ссуду монастырю выплачивать.
   Только где они, турки? До  Вены  добираться  дорого,  далеко,  и  ну  как
вакансии не сыщется. Тогда хоть в монахи иди, к брату Андреасу - он  из  фон
Дорнов самый умный, уже аббат. Или в аманты к какой-нибудь  толстой,  старой
купчихе. Хрен горчицы не слаще.
   И тут вдруг сказочная улыбка Фортуны! В кабаке на Принцевом канале подсел
к столу солидный человек, назвался  отставным  полуполковником  московитской
службы, господином Фаустле. Оказался почти что земляк, из  Бадена.  Послужил
царю четыре года, теперь вот едет  домой  -  хочет  купить  дом  с  садом  и
жениться. До Амстердама герра  Фаустле  милостиво  довез  русский  посланник
фюрст Тулупов, который отряжен  в  Европу  вербовать  опытных  офицеров  для
русской армии. Жалованье платят не столь большое, но зато  исправно.  Выдают
на дорогу щедрые кормовые, сто рейхсталеров, а по приезде еще  и  подъемные:
пятьдесят рейхсталеров серебром, столько же соболями и пять  локтей  тонкого
сукна. Главное же - для человека отважного и предприимчивого, который  хочет
составить свое счастье, эта азиатская страна открывает поистине безграничные
возможности. Полуполковник объяснил, где остановился русский фюрст, заплатил
за вино и пересел к другому  столу  -  разговаривать  с  двумя  голтшинскими
драгунами. Корнелиус посидел, подумал. Крикнул герру Фаустле: "А  с  турками
царь воюет?" Оказалось, воюет - и  с  турками,  и  с  татарами.  Это  решило
последние сомнения.
   Ну а уж когда  Корнелиус  увидел  московитского  посланника  в  парчовой,
расшитой драгоценными камнями шубе, в высокой шапке из великолепных  соболей
(каждая такая шкурка у меховщика самое малое по двести рейхсталеров  идет!),
то уже боялся только одного - не возьмут.
   Ничего, взяли. И условия заключил в самом лучшем виде: к ста рейхсталерам
подорожных и подъемным (не соврал полуполковник, вс„ точно -  и  серебро,  и
соболя, и сукно) еще жалованья одиннадцать рублей в месяц да кормовые.  Срок
контракта - четыре года, до мая 1679-го.  Для  пущей  важности  и  чтоб  был
маневр для торга, фон Дорн  потребовал  капитанского  чина,  зная,  что  без
патента не дадут. Дали! Был лейтенант - вечный, без надежды  на  выслугу,  а
теперь стал капитан мушкетеров. Посол  сразу  и  бумаги  выправил  на  новое
звание, с красными сургучными печатями, честь по чести.
   До Риги новоиспеченный капитан доплыл на рыбацкой шнеке  -  Польшу  лучше
было  объехать  стороной,  потому  что  могли  припомнить   позапрошлогоднее
дезертирство из полка князя Вишневецкого. Весь пропах селедкой,  зато  вышло
недорого, всего шесть рейхсталеров.
   В  лифляндской  столице,  последнем  европейском  городе,  запасся   всем
необходимым, чего в Азии было не достать: толченым мелом  для  чистки  зубов
(их замечательная белизна принесла Корнелиусу немало  галантных  побед);  не
новым, но еще вполне приличным париком (цвет -  вороново  крыло);  батавским
табаком; плоской, удобной блохоловкой (вешается наискосок, подмышку).  Ждать
попутчиков  не  стал  -  у  капитана  фон  Дорна  английский   мушкет,   два
нюрнбергских пистолета и толедская шпага, лесных разбойников он  не  боится.
Отправился к русской границе один.
   Дорога была скучная. На пятый день достиг последнего  шведского  поста  -
крепостцы Нойхаузен. Лейтенант, проводивший фон Дорна до пограничной  речки,
показал направление: вон там, за полем и лесом, в двух  с  половиной  милях,
русская деревня Неворотынская, названная так потому, что  у  московитов  тут
всего два поселения, и второе называется Воротынская, поскольку  принадлежит
стольнику Воротынскому. Вот вам пример того, как глупы и лишены  воображения
эти чесночники, сказал лейтенант. Если бы здесь была еще и  третья  деревня,
они просто не знали бы, как им решить такую головоломку.
   "Почему чесночники?" - спросил Корнелиус. Лейтенант объяснил, что русские
начисто лишены обоняния. При нездоровом пристрастии к мытью (моются чуть  ли
не раз в месяц, что, впрочем, скорее всего объясняется  распущенностью,  ибо
бани у них для мужчин и женщин общие),  московиты  совершенно  равнодушны  к
дурным запахам, а главная их пища - сырой лук и чеснок.
   Корнелиуса это известие нисколько  не  расстроило.  Всякий,  кто  подолгу
сиживал в осаде, знает, что чеснок очень полезен - хорош и от скорбута, и от
опухания ног, и даже, сказывают, от французской болезни. Пусть русские  едят
чеснок сколько им угодно, лишь бы жалованье платили в срок.
   * * *
   Он переправился через речку вброд, проехал  с  полмили,  и  из-за  кустов
выскочила ватага: один толстый, со свинячьим багровым рылом сидел на лошади,
еще четверо трусили следом. Все были в длиннополых зеленых кафтанах, изрядно
засаленных, только у конного  кафтан  был  целый,  а  у  пеших  в  дырьях  и
заплатах. Корнелиус испугался, что разбойники, и схватился было за седельную
кобуру, но сразу же сообразил, что лихие люди в  мундирах  не  ходят.  Стало
быть, пограничная стража.
   Трое солдат были с алебардами, один с пищалью. У офицера на  боку  висела
кривая сабля. Он грозно сказал что-то, налегая на звуки tsz, tch  и  tsch  -
будто на гуся зацыкал. О смысле  сказанного  можно  было  догадаться  и  без
перевода. Что за  человек,  мол,  и  какого  черта  топчешь  землю  великого
московского царя.
   Фон Дорн учтиво приподнял шляпу,  достал  из  сумки  подорожную  грамоту,
выразительно покачал печатями. Потом развернул и сделал вид, что  читает  из
середины  -  на  самом   деле   повторил   заученное   наизусть:   "I   tomu
muschkaterskomu kapitanu Korneju Fondornowu jechati wo Pskow, da  w  Welikij
Nowgorod, da wo Twer, a izo Tweri na Moskwu ne meschkaja nigde".
   Офицер снова зацыкал и зашикал, потянулся за  грамотой  (дохнуло  дрянным
шнапсом), но Корнелиус, слава богу, не вчера на  свет  появился.  Еще  разок
показал подвешенную печать, да и прибрал подорожную от греха.
   - Pskow - Nowgorod - Twer - Moskwu, - повторил он и  строго  погрозил.  -
Meschkaja nigde (что означало "по срочному государственному делу").
   Под кустом, оказывается, сидел еще один московит - без оружия,  с  медной
чернильницей на шее и гусиным пером за ухом.
   Лениво поднявшись, он сказал на скверном, но понятном немецком:
   - Плати три ефимка приставу, один мне, один стрельцам - им тоже жить надо
- и езжай себе с Богом, коли нужный человек.
   Пять рейхсталеров? Пять?! Да за что?!
   - Ага, сейчас, - кивнул Корнелиус. - Только подпругу подтяну.
   Подтянул. А после ка-ак гикнет коню в ухо, ка-ак стегнет  плеткой.  Дырку
вам от прецля, господа стражники, а не пять рейхсталеров.
   Сзади пальнули, и  воздух  зашуршал  неожиданно  близко,  в  каком-нибудь
полулокте от уха. Но ничего, Бог миловал. Фон  Дорны  везучие,  это  издавна
известно.  Одна  беда  -  никогда  не  умели  извлекать  пользу   из   своей
удачливости. А  виной  тому  проклятое  чистоплюйство,  да  еще  злосчастный
фамильный девиз, придуманный  первым  из  рода,  Тео-Крестоносцем,  на  беду
потомкам: Honor primum, alia deinde3.
   Прапрадед  Тибо-Монтесума,  вернувшийся  из  Мексики  с  целой   повозкой
ацтекского золота, вызвал дерзкими речами гнев императора Карла - остался  и
без золота, и без головы. Двоюродный дед Ульрих-Красавчик достиг  блестящего
положения, став фаворитом вдовствующей герцогини  Альтен-Саксенской.  И  что
же? Влюбился в бесприданницу, покинул княжеский дворец и окончил свои дни  в
бедности.
   Когда-то Корнелиусу по молодости и глупости виделась особенная красота  и
лихость  в  этой  фондорновской  нерачительности  к  подаркам  судьбы,   но,
поголодав в походах и осадах, померзнув, поглотав дыму, он понемногу вошел в
разум, понял: честь хороша для тех, кто может ее себе позволить. А если  вс„
твое состояние помещается в невеликой седельной сумке, то про honor лучше до
поры до времени забыть.
   Что же там было, в заветной сумке?
   Перво-наперво - грамота от князя Тулупова, пропуск к славе  и  богатству,
достигнув которых, можно будет и о чести вспомнить.
   Потом кипарисовый крестик из Святой Земли, выигранный в  кости  у  одного
анжерского капуцина.
   Золотой медальон с инициалами "С. v. D." - тайный матушкин подарок, когда
навечно уезжал из Теофельса. Раньше внутри лежала  частица  Древа  Истинного
Креста Господня, да в прошлом году выпала в битве близ Шарлеруа, потерялась.
   Самая же дорогая и редкая вещь  -  превосходный  будильник,  корнелиусова
доля  при  разделе  отцовского  имущества.  Дележ  был   честный,   согласно
завещанию. Клаусу достались замок, земля и долги; Марте и Грете - по  перине
и две подушки и по два платья; Фердинанду - хороший конь с седлом;  Андреасу
ничего, потому что слуге Божию земное достояние - тлен; самому же  младшему,
Корнелиусу - будильник, военный трофей покойного батюшки, валленштейновского
солдата.  Будильник  был  бронзовый,  с  хрустальным  окошком  и  золочеными
цифрами, а мог ли звонить или давно сломался, того Корнелиус не знал, потому
что берег драгоценную вещь пуще глаза и механизм не заводил. Никогда, даже в
самую трудную пору, отцовское наследство в заклад не сдавал, при игре на кон
не ставил. У будильника  был  особенный  смысл.  Такая  роскошная  безделица
хорошо смотрелась бы лишь в богатом  антураже,  среди  бронзовых  скульптур,
мрамора и бархатных портьер, и цель карьеры  Корнелиус  определял  для  себя
так: найти будильнику подходящее обиталище и на  том  успокоиться.  Пока  до
цели было ох как далеко.
   Но там же, в кожаной сумке, лежал маленький сверточек, благодаря которому
странствия  будильника  могли  благополучно  завершиться  в  не   столь   уж
отдаленном  будущем.  Прядь  медно-рыжих  волос,  тщательно   завернутая   в
пергамент, сулила Корнелиусу барыши, которых не накопишь никаким жалованием,
да и у турков на шпагу вряд ли возьмешь.  Перед  отплытием  в  Ригу  была  у
мушкетерского капитана деловая беседа с  торговцем  Яном  ван  Хареном,  что
поставляет в европейские столицы прекрасные рыжие волосы голландских  женщин
для производства наимоднейших париков "Лаура". Ван Харен сказал,  что  рыжие
голландки жадны и привередливы, ломят за свои  жидкие  патлы  бешеную  цену,
пользуясь тем, что их, красноволосых, не столь уж много. А  вот  в  Московии
женщин и девок с волосами того  самого  бесподобного  оттенка  без  счету  -
просто через одну, да и дорожиться они не станут. Расчет был прост и  верен:
на  капитанское  жалованье  покупать  задешево  у  московиток  их  косы,