и речи. Мысль
о контрибуции приводила его в бешенство; патриотом был всегда  неподдельным.
"Никогда Россия  никому  контрибуций не  платила  и  теперь не заплатит", --
говорил он. -- "Но ведь другие страны платили". -- "Другие страны не Россия!
Не заплачу и кончено!" Этот вопрос был самым главным. Японцы требовали 1.200
миллионов  иен. -- "Хорошо,  тогда  будем  воевать 152  дальше,  увидим, чья
возьмет".  Его  уверенный  тон и  напористость  речи  действовали  на  всех.
Впрочем,  русским  приближенным  он сам  говорил, что  война проиграна,  что
продолжать ее нельзя. "Но разбита не  Россия,  а наши порядки и мальчишеское
управление  140-миллионным населением в  последние  годы". Все  думали,  что
переговоры  кончены.  Одна  парижская  газета  обратилась   к  Рокфеллеру  с
просьбой: не заплатит ли он  из своих  средств японцам эти  1.200  миллионов
ради спасения мира? Рокфеллер не заплатил. Не заплатил и Витте.
     С инструкциями из Петербурга  он мало  считался. Говорил, что не привык
получать  наставления. На  одну телеграмму  министра иностранных  дел  графа
Ламсдорфа ответил "может быть, не совсем  деликатно". Приближенным объяснял,
что  в России реакционеры  теперь "дрожат за собственное пузо",  а  либералы
"больны  умственной чесоткой". Полагался только на себя, не очень считался с
советами  Теодора  Рузвельта,  так что  президент  предпочитал  помимо  него
телеграфировать  царю  о  необходимости уступок.  Довел  также  до  сведения
президента, что если  на общем завтраке  с японцами  будет предложен тост за
микадо раньше, чем за царя, то он, Витте, "не  отнесется к  этому спокойно".
-- Рузвельт произнес тост "за обоих монархов".
     Газеты  везде  теперь писали  о Витте  больше,  чем о каком-либо другом
человеке на земле. Он становился мировой фигурой  и  с гордостью  думал, что
это очень давно не выпадало на долю русских государственных людей. Под конец
своего  пребывания в Соединенных  Штатах Витте  стал  так  популярен,  что и
политические симпатии от японцев перешли к России. На параде военной школы в
его присутствии  будущие американские офицеры,  позабыв  о  присутствовавших
японцах,  прошли  церемониальным  маршем  с  пением  русского  гимна.  А  на
богослужении, при выходе из  церкви огромная  толпа неожиданно запела  "Боже
царя  храни",  и  люди  совали  в  карманы  Витте  подарки  на  память,  кто
безделушки, а кто и драгоценные камни.
     Измучен  он  был необычайно.  Сказались его тяжелые  болезни, он  плохо
спал, втирал  в грудь  кокаин и 153 всЈ  это тщательно скрывал:  должен  был
производить впечатление богатыря. Про себя он  думал,  что жить ему недолго,
что  лучше  было  бы  уйти  на  покой.  Но большие  умственные  силы  в  нем
оставались. Ему  казалось, что он один  может спасти Россию от хаоса. Смутно
считал,  что к хаосу идет и западная Европа<,> несмотря на ее процветание  и
внешнее спокойствие: европейские правители тоже шутят  с огнем и едва ли  не
ведут  мир   к  гибели  по   своему   легкомыслию,   слепоте   и  внутренней
несерьезности, сочетающейся с глубокомысленным видом.
     Некоторые поклонники  и даже  враги считали  Витте  гением.  Витте  был
воплощением здравого смысла; именно это  и делало  его  среди его  собратьев
необыкновенным  человеком.  Он  обо  всем,  даже  об  аксиомах  общепринятой
политической  мудрости,  судил  здраво  и  попросту.  Часто  впрочем  себе и
противоречил, всегда с необыкновенной самоуверенностью. Кроме gros bon sens,
умерявшегося   властолюбием,  его  отличали   нежелание   и  неумение   быть
справедливым к другим: в  неудачах неизменно бывали виноваты  его враги. Как
ни осыпали его лестью, он себя гением не  считал и даже несколько сомневался
в существовании гениев, -- разве какой-нибудь Гаус или Толстой? --  да и тех
он принимал больше на  веру: свою  университетскую математику давно забыл, а
романов читал мало. Во  всяком случае уж среди  государственных людей он был
самый замечательный и часто недоумевал: как другие не  видят  того,  что ему
так ясно?
     На  обратном пути его  нервное  расстройство  еще  усилилось.  Дела  на
пароходе  было  мало, репортеров  не  было,  можно  было стесняться  гораздо
меньше. Витте, как  прежде Бисмарк, был не сдержан на язык. К нему подходили
пассажиры,  знакомились,  приносили поздравления.  Он со всеми разговаривал,
теперь просто болтал, -- впрочем больше тогда, когда дело шло о предметах не
слишком важных. Он старался (не  очень) говорить  всем  приятное, но  это не
всегда  удавалось.  В  беседах  с американцами искренне  хвалил  Соединенные
Штаты,  но добавлял, что,  повидимому,  среди  американцев  много  настоящих
грабителей: "В  Нью  Йорке с 154 меня за номер, правда, из шести  комнат и в
лучшей гостинице, брали по 380 рублей в сутки, везде в  Европе было бы втрое
дешевле. А за обед с человека, притом за дрянной обед, я платил по  тридцать
рублей  с  персоны!" -- "Но  ведь  вы,  конечно,  платили из государственных
денег?"  --  "А  это еще  как  сказать! Мне  казна отпустила  двадцать тысяч
рублей, и я  уже  доложил  вдвое  больше своих. Может,  вернут,  а  может  и
забудут". Немцам объявлял,  что всю  жизнь  стоял  и будет стоять  за  мир и
добрые отношения с Германией, но это не легко:  немцы  куда менее культурны,
чем французы или  англичане. Знакомясь с людьми семитического облика, хвалил
евреев  за  деловитость  и   ругал  русских  министров-антисемитов:  "Просто
дурачье!  Они же  требуют войны  и  присоединения к  нам  Галиции  и Позена.
Очевидно, им нужно, чтобы в России было еще больше евреев, а по моему, и так
совершенно достаточно!" -- говорил он. "И немцев, и поляков тоже больше, чем
нужно".
     Во  Франции,  завтракая  с президентом  Лубэ,  он  сказал, что  считает
антиклерикальную внутреннюю  политику  французского правительства  вредной и
бессмысленной. С русским послом  еле  разговаривал.  Беззастенчиво  уверял и
соотечественников,  и  даже  иностранцев,  что  этот старик  выжил из ума  и
защищает   не  русские,  а  французские  интересы  "под  влиянием  парижских
красавиц".  Еще беззастенчивее отзывался о  русском после в Англии, --  этот
просто  получает  деньги от англичан. Витте сплетням верил  охотно, а дурным
сплетням  верил  почти  всегда,  особенно  когда  речь  шла  о  политических
деятелях. Их  он ругал  просто по  долгой  привычке,  не  слишком заботясь о
правде, совершенно не стесняясь в выражениях, не боясь наживать себе врагов.
Злой язык и природная грубоватость больше всего вредили его карьере.
     В  Париже  он немедленно побеседовал  с журналистами. Тотчас  повидал и
богачей.  Чужое богатство  почитал еще  больше,  чем  Вильгельм, -- вышел из
небогатой среды. Но и большинство богатых людей он считал дураками, ничего в
политике  не  понимавшими  и  тоже  совавшимися в  государственные дела.  От
разговоров 155  же  с  политическими  деятелями,  особенно  о  Танжере  и  о
франко-германских отношениях, он пришел в ярость: играют с огнем, ведут свою
страну  к  катастрофе,  как  вели  к  ней Россию  разные  Плеве,  Алексеевы,
Безобразовы.
     Витте и  сам  был карьеристом;  личные цели и  интересы в политике были
совершенно  естественным   и  неизбежным   явлением.   Но   они  становились
преступлением, когда сочетались с недомыслием, а то  и попросту с глупостью.
Все эти Танжеры были не только ненужны,  но чрезвычайно вредны и опасны.  Он
был рад уходу Делькассе: этот министр видимо подготовлял французский реванш,
--  а  потом  начнут  готовить   немцы,   у   каждой  державы  есть  за  что
реваншироваться, то есть отвечать одной бессмысленной и преступной войной на
другую.  Витте  находил,  что  прежде  всего  необходимо  прочное  и  полное
примирение  Франции  и Германии.  Рувье нравился  ему  больше. Этот министр,
очень   недурно  устроивший  свои  личные  денежные  дела,  знал  толк  и  в
государственных финансах  (что Витте особенно ценил); но и Рувье,  очевидно,
не решался сказать,  что надо навсегда прекратить  и разговоры о каких бы то
ни было войнах.
     Особенно  же  раздражали  Витте  разговоры  о  дипломатическом  триумфе
германского канцлера. Газеты об этом  писали  почти как  об  его собственном
триумфе.  "Только  я  заключил  мир, а  Бюлов  получил  княжеский  титул  за
совершенно бессмысленное  дело, грозящее общей катастрофой!" Впрочем, он сам
хотел  стать  графом  --  и  тут,  по  его расчету,  германский канцлер  мог
пригодиться.
     Его ждали  в  Париже приглашения: побывать на обратном пути в Россию  у
английского короля и у германского императора. Эти приглашения он  принял бы
охотно:  был настоящим убежденным монархистом и ко  всем монархам чувствовал
природное  расположение, хотя и  думал, что ни один из них ничего в политике
не  понимает. Ответил, что  должен запросить разрешение царя.  Знал, что  во
всяком случае царь, очень в ту пору раздраженный против  Англии, не разрешит
ему повидать Эдуарда VII: -- "А жаль. Удалось  бы повлиять 156 на англичан".
Может быть, в  Лондоне удалось бы  повидать новое, новых людей.  Верно, тоже
незначительных. Повидать Вильгельма, впрочем, разрешат".
     Он читал в Париже  русские газеты, которых  давно не  видел. Почти  все
писали  о  нем  так лестно, как никогда не писали  прежде. Пробегал всЈ, что
относилось  к  внутреннему  положению  России.   Оно  было  очень  тревожно.
Значительная  часть  сановников  стояла  за  решительную  суровую  борьбу  с
начавшимся  революционным  движением.  Намечалась  отправка  в   места,  где
происходили  беспорядки, особо уполномоченных  генералов,  известных твердым
характером. "Как  бы ни  были сильны  эксцессы", --  читал он в  либеральном
издании, --  "мы никак  не думаем,  что целесообразна  борьба  с ними  всеми
средствами, per  fas et nefas.  К тому же надо твердо помнить, что  эксцессы
происходят  с  обеих  сторон.  Устроители  "патриотических"  расправ  однако
взысканиям  не   подвергаются.   Благосклонно   кое-кем   приветствуются   и
бессмысленные  сказки о  японских  миллионах,  которыми,  якобы,  подкуплены
либералы. Можно  ли, после  небывалого в нашей  истории  военного поражения,
серьезно  думать,  что  нужна революционная  или  иноземная  пропаганда  для
возбуждения общего  недовольства  страны!  В  Цусимском  бою  четыре могучих
броненосца, "Император Николай", "Орел", "Адмирал Сенявин", "Генерал-адмирал
Апраксин",  сданы  неприятелю.  Официально  сообщается,  что   контр-адмирал
Небогатов  и  командиры этих судов,  по  возвращении из плена, будут преданы
суду по 279-ой статье военно-морского устава о наказаниях, карающей людей не
исполнивших  своих  обязанностей  по  долгу присяги  и согласно  требованиям
воинской чести. Но кто  же назначил на  важнейшие должности людей, очевидно,
не  обладающих  элементарными  военными  и  человеческими  качествами?   Кто
отправил на  гибель  всю  эскадру  Рожественского? Теперь  сама газета "Чего
изволите",  так настойчиво требовавшая  отправления  балтийской  эскадры  на
Дальний  Восток  и так долго  выражавшая  полную уверенность в ее победе,  с
неслыханным цинизмом сообщает, что ей было  хорошо известно, что эта эскадра
победить не  может. Оказывается, доблестно 157 погибший в Цусимском сражении
командир броненосца  "Александр  III"  Бухвостов  откровенно  и  определенно
говорил редактору  этой почтенной газеты, что  эскадра обречена на  гибель и
что ни малейших шансов на победу у нее нет! Столь же продумана и новая затея
правительства.  Нет,  не очень  помогут  в борьбе  с охватившим  всю  страну
волнением missi dominici с карательными отрядами".
     Витте  не  очень  верил в  искренность  пишущих  людей,  но либеральным
публицистам верил несколько больше, чем реакционным, и признавал  совершенно
правильным многое  в  их  утверждениях. Теперь ему вдобавок  было по пути  с
умеренными либералами.  Они явно возлагали на него большие надежды. "Главный
деятель портсмутской  конференции статс-секретарь  С. Ю.  Витте возвращается
теперь в Россию триумфатором", -- читал он. -- "Нисколько  не умаляя -- и не
преувеличивая   --   личных   заслуг   и   дарований    нашего   знаменитого
статс-секретаря,    показавшего    себя    в    Портсмуте    и    выдающимся
дипломатом-психологом, мы однако думаем, что его сейчас на западе чествуют и
восхваляют  не столько за прошлую  и настоящую его  деятельность, сколько за
его  вероятную  будущую  роль,  за его  положение  единственного  серьезного
кандидата на  пост руководящего  министра  Российской империи". Слова  "и не
преувеличивая"  его  раздражили.  "Еще  хорошо,  что  сами  пока  не лезут в
"руководящие министры"! Скоро, конечно, полезут. Они, правда, немного лучше,
чем какие-то  missi  dominici,  о  каких они пишут  на  своем  профессорском
языке".
     Он понимал, что в одном  во всяком случае газеты правы: на западе его в
самом деле все считают будущим главой русского правительства. Так думал и он
сам, но еще немного колебался, соглашаться ли. Не лучше ли отойти в сторону?
В душе,  однако<,> знал, что  в сторону не отойдет. Занимать должность главы
русского правительства в 1905 году было опасно, но  он был смелым человеком.
Видел,  что  в России  неизбежен  конец самодержавного правления, хотел себя
связать с большим историческим делом, и понимал, что очень скоро восстановит
против  себя всех,  и  правых, и  левых.  158  С  либералами еще  можно было
поладить, хотя он  их вождей  во главе  с  Милюковым называл  "свихнувшимися
буржуазными революционерами". Но реакционеры с давних пор были с ним связаны
злой взаимной ненавистью.  "Скоро поднимут вой! Мир заключен, затеянная  ими
безумная война кончена, теперь можно будет во всем винить меня".
     Кроме  приглашений к Вильгельму  и  к  Эдуарду,  он  получил  в  Париже
телеграмму от германского канцлера: Бюлов тоже изъявлял желание повидать его
и  приглашал  в Баден,  где  временно  находился на  отдыхе.  Эта телеграмма
разозлила Витте.  Бюлова  он  всЈ-таки  ценил  несколько  выше,  чем  других
государственных людей:  называл его человеком  не очень умным, но даровитым,
и, главное, образованным.  Сам он  свои познания заимствовал преимущественно
из  газет и  разговоров с  учеными людьми;  но именно  поэтому высоко  ценил
образование в  других. С германским  канцлером он часто беседовал,  особенно
прошлым  летом  в  Нордернее.  Бюлов  в  разговорах  беспрестанно  цитировал
писателей, философов, поэтов (знал на  память  огромное количество стихов на
разных языках). Это  было  в  первые дни знакомства  интересно; но  скоро он
потерял интерес к  своему утомительно-блестящему собеседнику.  Вдобавок,  он
цитатами  отвечать не мог,  а  разговор  надо  было  вести на  более высоком
уровне, чем обычно. Образованна  была и  графиня. В  Нордернее расспрашивала
его о  декабристах и восторгалась Львом Толстым. О Толстом Витте ей  сказал,
что романист он действительно гениальный (может быть, в самом деле, "Войну и
Мир" или  "Анну Каренину"  прочел),  но  философия его просто детская.  А  о
декабристах разговора не поддержал, так как о них не знал  почти ничего. Про
себя считал их благородными дураками: "Это в России-то начала  прошлого века
затеяли либеральную революцию! Хороши были бы, если бы их восстание удалось!
И финансы бы оказались замечательные!"
     Приглашение Бюлова показалось ему и непринужденным по форме. "Если б не
Цусима, не стал бы меня вызывать к себе в Баден". Но канцлер мог выхлопотать
для него у Вильгельма цепь Красного Орла, высший 159 германский орден. Это и
само  по  себе  было  бы  приятно, а  главное,  тогда государю  пришлось  бы
пожаловать ему графское достоинство, -- нельзя наградить  меньше, чем немцы.
Впрочем, таковы были  у него не определенные  мысли, а  нечто  среднее между
мыслями и инстинктом. Немного  поколебавшись,  он  принял  среднее  решение:
любезно ответил, что был бы очень  рад повидать Бюлова в Берлине, а приехать
в Баден, при всем желании, не может: спешит с докладом к царю.
     Канцлер  действительно  приехал в  Берлин.  Они  вдвоем  очень  приятно
пообедали  в знаменитом  ресторане  Борхардта.  Говорили  друг  с  другом  в
шутливом тоне.  Оказалось,  что  Вильгельм  примет гостя  в своем охотничьем
замке  Роминтен, недалеко от  русской  границы.  Бюлов  и  Витте  оба любили
поговорить. Посплетничали обо всех, -- кого только  оба  не знали? Несколько
более сдержанно, но и не слишком  почтительно, высказались  каждый  о  своем
монархе.  Витте вспомнил,  что  когда-то выхлопотал  Вильгельму  у царя  чин
адмирала русского флота. --  "Не скрою,  это было  не так легко.  Ваш кайзер
стороной  дал мне  понять,  что был бы  этому отличию очень  рад. Он обожает
разные  мундиры, я просто никогда этого  не мог понять. Другое  дело ордена:
они даются за настоящие заслуги,  как,  например, ваш Красный  Орел". Больше
ничего  не  сказал, но канцлер  про себя подумал:  "A bon  entendeur  salut.
Отчего  бы  и  нет?"   Занес  в   память  и  об  адмиральском  мундире.  Был
верноподданически  предан  Вильгельму  (вдобавок,  и  всем ему  обязан),  но
подобные факты запоминал и впоследствии, без чрезмерной преданности, к слову
сообщил в своих воспоминаниях.
     Действительно, приехав  в Роминтен,  Витте узнал, что  император жалует
ему цепь  Красного Орла. Был  очень  доволен, этот  орден  жаловался  обычно
принцам крови. Собственно и графский титул был самому Витте не так уж нужен.
Ему  нужны были власть  и -- в меньшей мере  -- деньги. Но он знал, что жене
будет  очень приятно стать  графиней. И, главное,  придут в бешенство другие
сановники, его враги и конкуренты.
     После великолепия русского двора Витте не могли поразить ни берлинский,
ни потсдамский двор. Его  удивила 160 скромность  Роминтенского  охотничьего
замка и уклада жизни в  нем. Замок был  обыкновенный двухэтажный деревенский
дом  с  очень  просто  убранными чистенькими  комнатами.  Так  же  прост был
завтрак. Император и немногочисленные гости были в охотничьих костюмах, вели
себя как  приятели. До перехода в столовую  Вильгельм сидел на  ручке кресла
Эйленбурга, -- Витте подумал,  что это было бы невозможно при русском дворе;
понимал, что  на  него хотят подействовать фамильярностью,  простотой,  даже
скромностью, вообще Вильгельму никак не свойственной. За завтраком император
рассказывал не очень смешные истории и анекдоты, обращался преимущественно к
русскому  гостю.  Это тоже было приятно.  Как у большинства  людей,  у Витте
отношение к человеку почти  всегда в  значительной степени определялось тем,
как этот человек относился к нему. Вильгельм был с ним чрезвычайно  ласков и
любезен. За это можно было забыть обо многих его политических  делах, даже о
поездке в Танжер.
     ВсЈ же он не мог упустить случая. Были важные государственные интересы;
они шли впереди наград, вернее,  тесно с ними  переплетались; но ни за какие
титулы, ордена, деньги Витте не стал бы вести  политику, ставящую себе целью
войну. Он решил поговорить с императором серьезно, без шуток и анекдотов, --
так, как собирался вскоре поговорить  с царем: думал, что от этих двух людей
теперь больше всего зависят судьбы мира. В  Роминтене он был в ударе, как на
особенно важных заседаниях при переговорах с  японцами. Там была откровенная
борьба,  здесь  борьба  скрытая, но, быть может,  в  историческом плане  еще
гораздо  более важная.  И  он  за  завтраком от  общего ничтожного разговора
чувствовал всЈ росшее нетерпение.
     После завтрака Витте попросил у Вильгельма разрешения поговорить  с ним
наедине.  Они беседовали больше двух  часов.  По  словам Эйленбурга,  голоса
звучали  "bald  lebhafter,  bald  schwächer".  Вероятно,  слово  "lebhafter"
относилось преимущественно к русскому гостю.  Записи беседы не  осталось, но
кое-что сохранилось 161 в воспоминаниях разных  лиц,  очевидно  спрашивавших
позднее императора.
     Для начала Вильгельм осторожно заговорил о внутреннем положении России.
Витт