е крепко ругнул "анархистов". Социалистические  теории  интересовали его
еще меньше, чем другие, он в них не разбирался, да и не хотел разбираться, и
называл  анархистами  всех революционеров вообще.  Ругнул он и "свихнувшихся
либералов",  -- серьезно думающих, что за ними есть  какая-то сила в народе,
тогда как народ к ним совершенно равнодушен и сметет их в случае революции в
первые  же  дни. Говорил  и  тут, как  почти всегда,  искренне: "анархистов"
терпеть не  мог;  их тоже считал в лучшем случае благородными дураками,  а в
худшем -- прохвостами.
     Вильгельм слушал с сочувственной улыбкой. Ему  говорили  о  радикализме
этого  русского государственного деятеля, а он недолюбливал  радикалов, даже
иностранных. Затем Витте стал еще более злобно ругать русское правительство,
и улыбка стерлась с лица императора: правительства, даже иностранные, ругать
не следовало; как и его дед, он всегда в душе завидовал самодержавной власти
царей.
     --  Затеяли, ваше величество, безобразную, никому не нужную, преступную
войну. Правда, объявила ее  Япония.  В  Токио, верно,  тоже есть  достаточно
дураков и сумасшедших.  Но главные виновники это наши  жулики-концессионеры,
разные  аферисты  и проходимцы, а также политика Плеве,  господина Вячеслава
Плеве (он  иронически  подчеркнул имя убитого  министра).  Ваше  величество,
верно,  не  знаете,  что  Плеве родом из  немцев  и  в ранние годы назывался
Вильгельмом, затем  их семья ополячилась; и  он  стал Вацлавом, потом  семья
обрусела   и  он  оказался  Вячеславом,  --  говорил   Витте,   беспорядочно
перескакивая с одного предмета на другой; в увлечении не подумал даже, что в
беседе с германским императором не следовало бы неодобрительно  отзываться о
немецком происхождении  Плеве. -- Вы о нем  спросите вашего  канцлера, князь
Бюлов биографию этого господина знает. Да  я  это только к слову 162 говорю,
--  поправился  он, -- дело, разумеется, никак  не в его происхождении.  Ну,
хорошо,  затеяли войну. Командующим  армией назначен Куропаткин, это ничего,
недурной генерал,  хоть  воли у него никогда не было. Он  не хотел  войны  с
Японией и вяло, как они все, говорил это Плеве, а  тот  ему  в ответ: "Вы не
знаете  внутреннего положения России. Чтобы  удержать  революцию,  нам нужна
маленькая победоносная война". Хорошо, а? Вот и удержал!
     Император привык  к  тому, что сановники часто  терпеть не  могут  друг
друга;  но  они обычно это скрывали, по  крайней мере от  него.  Этот же без
стеснения  говорил  вещи поразительные.  Бюлов  изумленно рассказывал,  что,
случайно  встретившись с ним в Тиргартене в  день убийства  Плеве, Витте еще
издали ему  радостно закричал:  "Приятное известие! ("Une bonne nouvelle!"):
только что убит Плеве!".
     -- Да, войну вели  неудачно, --  осторожно сказал император.  Он  желал
победы России, но ее поражение не очень его  огорчало. -- Ваше  командование
оказалось не на должной высоте.
     -- Можно сказать,  что  не  на должной  высоте!  Ну, хорошо,  назначили
Куропаткина, а  над  ним  адмирал  Алексеев! Этот  уж  совершенная  находка:
главнокомандующий   и  наместник   Дальнего  Востока.  Так-с,  значит,   два
командующих. Вы Алексеева  знаете, ваше величество? Полное ничтожество! Он и
на лошадь сесть не может! Я два года тому назад был в Порт-Артуре и, как шеф
пограничной  стражи,  устроил ей смотр. Разумеется,  сел на  коня. Я, хоть и
штатский человек,  а верхом езжу недурно. Как же в мундире на смотру быть не
на коне?  Явился  естественно  и  Алексеев,  ведь главнокомандующий, правда?
Только  он пеший. Спрашиваю, в  чем дело. Оказывается,  он  отроду  не ездил
верхом, приближенные  так, с улыбочками, мне и объяснили:  ездить не  умеет,
боится лошадей. Хорош  главнокомандующий миллионной армией, а?  Да и это еще
бы куда  ни  шло! Только он и о военном  деле не имел никакого понятия.  Вот
так, с  двоевластием, и  начали  войну!  Остальное вы знаете.  Россия  очень
могущественная 163  страна, не дай Господи  никому  с  нами воевать,  --  на
всякий случай добавил он, вспомнив, с кем говорит. --  А только эту войну мы
позорно проиграли. Слава Богу, слава Богу, что  мне удалось выпутать Россию,
с потерей только половины  Сахалина. Не очень  он нам нужен  этот  каторжный
Сахалин, слава Богу, земель у нас достаточно...
     -- Ваша заслуга велика, -- вставил слово Вильгельм, слушавший его с всЈ
увеличивавшимся  любопытством.   Но  перебить  Витте   было   нелегко   даже
императору.
     -- Я тоже думаю, что велика,  это так. Я по ночам  не спал, всЈ боялся,
что упрутся  японцы.  Вот и  увидите, как меня в Петербурге отблагодарят,  я
наперед знаю.  Так  вот, что же  теперь?  Я, ваше величество, всю  жизнь был
сторонником самодержавия, не лежит у меня душа к конституциям. Да что же нам
делать? Разве можно сохранить самодержавие  без  подходящего самодержца, при
совершенно  расшатанном государстве?  Все страны перешли  к конституционному
правлению.  По складу  моей  души, по  моим  семейным  традициям,  мне  любо
неограниченное самодержавие, да что в том, когда его  больше в  России никто
не  хочет,  кроме   горсти  разных  предводителей   дворянства,  придворных,
полковников от котлет?  Пусть это человеческое заблуждение,  но надо понять,
что таков ход истории. Верно, это исторический закон,  что в настоящее время
должны править представители народа, хоть они ничего в государственных делах
не смыслят.  Эту линию я и буду вести, если меня сразу не выгонят: "Заключил
мир, ну,  и ступай ко всем чертям!"...  Потом  выкинут  всЈ  равно.  Им еще,
правда, нужен  большой  внешний  заем, а кому,  кроме меня,  в  Европе дадут
деньги? Поведу, поведу эту  линию,  Бог мне  судья, --  говорил Витте, точно
убеждая себя  самого. -- Только где взять людей для этой  самой конституции?
Придется  звать  либералов,  других  нет,  не  Трепова же брать?  Он честный
человек,  но в  душе  полицеймейстер.  Из старых только  один  человек есть,
Дурново, он умница и знает 164 дело. Знает дело, знает дело, -- повторял он,
задумавшись.
     Вильгельм заговорил о внешней политике, упомянул  о свидании в Биоркэ с
царем: там  положено начало  тесному  сближению между  Германией и  Россией.
Витте  слушал его  рассеянно. Давно  прошло  то  время, когда  его могло  по
существу   интересовать  мнение   монархов,  да   собственно  и   громадного
большинства людей вообще.
     -- Да, тесное сближение это очень хорошо, -- сказал он, не дослушав. --
Тесное сближение между всеми странами, а для начала между Россией, Германией
и  Францией. Главное это, чтобы никому ни с кем больше не воевать! Это самое
главное, ваше величество! Иначе все династии погибнут. А следовательно  надо
прекратить  и  дурацкие  вооружения.  --  Вильгельм  взглянул на него  очень
холодно.  -- Именно  они  главным  образом и  мешают  населению  всех  стран
возможности  безбедно жить, а это только на руку анархистам. От вооруженного
мира  народы  страдают не менее,  нежели от войны.  Разве европейские страны
могут себе позволить такие дикие, непроизводительные, бессмысленные расходы?
Европа, это я еще лет восемь тому назад говорил вашему величеству,  когда вы
изволили  беседовать  со  мной  в  Петербурге, Европа  и  вообще  дряхлеющая
старушка: подурнела, пожелтела, морщины, выпадают зубы, еле дрыгает  ногами,
бывшая  красавица.  Да  и  прежде красавицей она была  сомнительной.  Об  ее
величии со  временем будут вспоминать, как  мы вспоминаем о величии древнего
Рима.  С той  разницей, что римляне хоть  знали, чего хотят. Ерунды  хотели,
мирового владычества, но знали, чего хотят, а мы и этого не знаем. А тут еще
колониальные авантюры с подрыгиванием,  тоже  решительно  никому не  нужные,
кроме генералов и спекулянтов. Вот мне в Париже уши прожужжали о Марокко, на
вас жаловались, ваше  величество, уж вы не гневайтесь.  Очень жаловались  на
Германию  и, быть может, не без основания,  хоть и они сами ничем  не лучше,
демократические  господа французы.  Им Марокко так  же  нужно,  как  вам, --
говорил  он, не  обращая 165 внимания  на  то, что  лицо у Вильгельма  стало
ледяным.  Несмотря  на  свою  привычку  ко двору,  Витте  совершенно не  был
придворным  человеком и  с  королями, даже с  императором Николаем,  даже  с
Александром III разговаривал, не стесняясь в выраженьях.
     Он долго говорил,  что необходимо прочное и вполне  искреннее дружеское
соглашение между мировыми державами. Но, взглянув  на  императора,  подумал,
что  весь  разговор был ни к  чему:  этот человек  тоже в главном  ничего не
понимает.  "Неврастеник!"  Витте  знал,   что   государственные  деятели   в
большинстве  неврастеники  вследствие  самых  условий  их  жизни  и  работы.
Вильгельм  был одним  из самых могущественных неврастеников в  мире: "Может,
очень может  погубить себя, -- это бы еще ничего, -- но с собою и весь мир!"
У него пропала охота к продолжению разговора. Голоса стали "schwächer".
     Еще немного  поговорили о  предметах  незначительных. Концом  разговора
Вильгельм  остался   доволен.  "Es  war   grossartig",   --   говорил  своим
приближенным император. Перед обедом министр  двора принес  в  комнату гостя
цепь   Красного   Орла,  да  еще  портрет  Вильгельма   в  золотой  рамке  с
собственноручной  надписью: "Portsmouth -- Biorkö  -- Rominten.  --  Wilhelm
Rex".
     Теперь  графский титул был почти  обеспечен. Слово  "Биоркэ"  в надписи
немного удивило  Витте. Он  в Биоркэ не  был  и  текста договора  не знал. В
Петербурге узнал от графа Ламсдорфа и рассвирепел:
     --  "Вот так штука! Мы до  сих  пор  были обязаны защищать  Францию  от
Германии, а теперь  обязались защищать  Германию от Франции!  Хорошо,  очень
хорошо! Этот  договор  надо  немедленно  уничтожить!  Я  так  прямо и  скажу
государю императору при следующем же свидании.
     Но  первым свиданием на яхте  "Штандарт" он  был растроган. Государь  в
самых  милостивых  выражениях  благодарил  его  за  успешное  выполнение   в
Портсмуте данного ему тяжелого поручения, сказал, что получил от германского
императора письмо, в  котором тот восторженно о нем отзывается. Сообщил, что
возводит его  166  в графское  достоинство. Витте  растроганно благодарил  и
поцеловал царю руку.
     На  следующий  же  день  его  в  реакционных,  кругах прозвали  "графом
Полу-Сахалинским". Он  сам любил забавные  шутки, но был  очень зол. Немного
его утешили  очевидная  ярость  врагов и  то,  что, узнав о пожалованном ему
титуле, Муравьев заболел черной меланхолией.

        IX

Семь духов.
     Владыки гор, ветров, земли и бездн морских,
     Дух воздуха, дух тьмы и дух твоей судьбы, -
     Все притекли к тебе, как верные рабы, -
     Что повелишь ты им? Чего ты ждешь от них?

Манфред.
     Забвения.

Первый дух.
         Чего -- кого -- зачем?

Манфред.
     Вы знаете. Того, что в сердце скрыто, -
     Прочтите в нем -- я сам сказать не в силах.

Дух.
     Мы можем дать лишь то, что в нашей власти:
     Проси короны, подданных, господства
     Хотя над целым миром, -- пожелай
     Повелевать стихиями, в которых
     Мы безгранично царствуем, -- всЈ будет
     Дано тебе.

Манфред.
         Забвенья -- лишь забвенья.
     Вы мне сулите многое: ужели
     Не в силах дать лишь одного?

Дух.
     Не в силах. Быть может смерть...

Манфред.
     Но даст ли смерть забвенье?

     На вечерах у Ласточкиных обычно собиралось человек  двадцать  пять  или
тридцать. Хозяева  одинаково были  рады  всем, не  считались  с известностью
гостя, всем говорили  приятное,  всех кормили  и  поили  на  славу.  Татьяна
Михайловна   говорила   Люде,  что  меняет  состав   гостей,  так  как  всех
одновременно  принимать не может. "Надо  было бы  звать сто человек, если не
больше,  стулья еще можно бы взять напрокат, но не оказалось бы места в зале
и особенно в столовой". -- "А вы купили бы особняк где-нибудь на Поварской",
-- сказала Люда. -- "Ни за что! Митя так любит нашу квартиру, и я люблю", --
ответила  Татьяна Михайловна, 167  редко отвечавшая на колкости и совершенно
не понимавшая, зачем люди их говорят. Она всегда в разговорах с Людой делала
вид, будто колкостей не замечает.
     Мелодекламация не  вошла в моду  в Москве.  Настоящие  музыканты  ее не
признавали. На вечерах Ласточкиных она устраивалась в первый раз:  известный
драматический артист читал "Манфреда" под  Шумановскую  музыку. Среди гостей
преобладали  артисты,  профессора, политические деятели.  Писателей  Татьяна
Михайловна немного остерегалась: уж очень много пьют. -- "Ну, напиться может
кто угодно, даже профессор", -- возражал Дмитрий Анатольевич.
     Впрочем, и он писателей, особенно поэтов, звал к себе менее охотно, чем
других. На вечере у одной из Морозовых слышал чтение молодого Андрея Белого,
ничего не  понял,  был  немного  испуган и к себе  его  не  позвал. Не очень
понравились  Ласточкину  и  вполне  понятные  стихи,  как  революционные   в
политическом и художественном отношении, так  и необычайно удалые, народные,
"кондовые". Ему казалось,  что эти литераторы выбрали  свою поэзию как самый
легкий путь к  скорому  успеху  и  затем приобрели  к  ней  профессиональный
интерес. По его наблюденьям, главное у них заключалось в желании  непременно
изобрести что-то  новое, еще никем не  использованное.  Один из них хвастал,
что свое стихотворение написал небывалым  размером  (дал  сложное название),
который нигде в  литературе  до  него  не  встречался.  Дмитрий  Анатольевич
говорил жене, что именно вследствие этой погони за новизной они очень похожи
один  на другого.  "Идет  игра в  лотерею известности. Многие  выигрывают --
очень ненадолго. Собственно они все должны  были бы  ненавидеть  друг друга.
Но, кажется, этого нет: отношения скорее благодушные, каждому из них было бы
без  других  очень  скучно...  Может,  я и вообще несправедлив  к ним. Что-ж
делать, я ни одному их чувству не верю, не верю искренности хотя бы одной их
строчки... Ты наверное моих мыслей не одобряешь?"
     Татьяна  Михайловна  в  самом  деле  не  одобряла.  "Всякому делу  надо
учиться, а ты, Митенька,  этому не 168 учился. Если ты не знаешь,  например,
что  такое пеон четвертый, то и судить о поэзии нельзя".  -- "А,  по  моему,
можно,  хотя я не знал даже того, что они, проклятые, нумеруются!" -- "Ну, а
уж насчет "искренности",  то тут уж я просто не  понимаю,  как можно судить,
искренен ли поэт или нет?  Всякого  человека надо считать искренним, пока не
доказано обратное. А  эти  что читали на  вечере  уж во всяком случае  поэты
талантливые". -- "Способные да,  даровитые,  может быть, а очень талантливые
не  думаю. И,  по  моему, настоящую  литературу  губят именно книги --  "так
себе", никак  не хорошие, но  и никак не плохие",  --  нерешительно возражал
Дмитрий Анатольевич.
     В  Москве  литературные  салоны были в  большей моде,  чем музыкальные.
Ласточкин у себя устроил  музыкальный,  понимая, что  такой  у  него  выйдет
лучше.  Музыку  он любил всякую, но хоть  умел  отличать  хорошую от плохой.
Татьяна Михайловна вообще была против  устройства "салона"; несмотря на свое
общее расположение к  людям, больших приемов не любила: почти  всегда бывает
скучновато, не то, что когда соберутся пять или шесть друзей.  Однако все их
знакомые  что-то  у себя  устраивали,  надо  было  платить  приглашеньями за
приглашенья;  она  подчинилась желанью мужа и старалась,  чтобы приглашенные
скучали возможно меньше,  хорошо ели, хорошо, но в меру, пили. На их большие
приемы,  в дополнение  к  их собственному повару,  приглашался  еще клубный:
Ласточкин  находил,  что   если  один   повар   готовит   больше,   чем   на
десять-двенадцать  человек,  то  ужин  не  может быть хорошим.  На  этот раз
клубный повар был новый, Татьяна Михайловна не была  в нем уверена и немного
беспокоилась,  особенно  за  "бэф  Строганов".  С улыбкой  вспоминала  очень
скромные  ужины  в Харькове у воспитывавшей ее небогатой,  бережливой тетки.
Родителей  она потеряла  в раннем детстве,  тетка  тоже  давно умерла,  и из
родных у нее оставался только двоюродный брат, теперь петербургский помощник
присяжного поверенного. Ее муж очень его не  любил,  и они, бывая в столице,
не всегда даже заезжали к нему с визитом.
     Дмитрий Анатольевич волновался много больше, 169 чем жена, но по другой
причине. Этот вечер несколько отличался от их обычных: после ужина Ласточкин
предполагал  экспромптом  устроить  обмен политическими  мненьями  и сказать
краткое  вводное слово (о чем не предупредил жену). Надеялся,  что  артисты,
поужинав,  уйдут:   у  каждого  из  них  обыкновенно   бывало  по  несколько
приглашений в день, и  везде, несмотря на тревожное  время, пили шампанское.
Артисты, конечно, для политических бесед не годились. -- "могут только нести
чушь".  Но  профессора и  политические  деятели  очень  годились, хотя  были
второстепенные:  первостепенные  уехали в Петербург: "переговорить  с графом
Витте".
     Всеобщая забастовка кончилась,  прогремел  на весь мир  манифест  17-го
октября, Витте  стал главой правительства. Радость была необычайная. Правда,
за  манифестом  последовали  в  провинции погромы  евреев  и  интеллигенции,
вызвавшие  общее  негодование.  Все  сходились  на  том, что  это  последние
действия  черной сотни:  на  прощанье мстит за свое  полное  и окончательное
крушенье.
     Поддался общему восторженному настроению и Дмитрий Анатольевич.
     -- Вот меня нередко попрекали чрезмерным оптимизмом, -- говорил он; при
всей своей искренности, забыл, что его оптимизм  ослабел в последние месяцы.
--  А вот вышло  всЈ-таки по моему.  Увидите, какой расцвет  скоро настанет!
После десяти  лет свободного строя Россия  станет первой страной в мире. Да,
большой, очень большой человек Витте!
     Татьяна Михайловна совершенно с  ним соглашалась. Люда спорила. Вернее,
начала  спорить  приблизительно  через неделю  после  манифеста:  московская
партийная организация  получила  письмо от Ленина. Он говорил, что революция
только  началась,  что он возвращается в Россию  для ее углубления,  называл
Витте черносотенцем. Люда стала говорить то же самое, но из снисходительного
отношения к  взглядам Дмитрия  Анатольевича  смягчала  отзыв  о председателе
совета министров.
     -- ...Дался вам этот Витте! И  он,  конечно, скоро  170 уйдет или будет
свергнут начавшейся  революцией. Мавр сделал свое дело, мавр может уйти,  --
говорила  она, не зная, что  эту  популярную в истории  русской публицистики
шиллеровскую фразу  повторял в Петербурге, приписывая ее Шекспиру, сам Витте
в  переговорах с  либералами. Грозил им своей  отставкой и предупреждал, что
ему на смену очень скоро придут совершенно другие люди.
     Рейхель не обрадовался ни  манифесту, ни приходу к власти графа Витте и
почти одинаково ругал  правых  и левых. Дмитрий Анатольевич только  разводил
руками:  "Спорить можно  с  консерватором, но  нельзя  спорить с  человеком,
совершенно  равнодушным к  политической  жизни.  В  сущности,  ты  нигилист,
Аркаша!" -- говорил он.  --  "Уж  я  не  знаю, кто  я такой,  только  ничего
хорошего  не  будет".  -- "Почему  не  будет? На  предельный  пессимизм тоже
отвечать нечего. Разумеется, мы все умрем,  а может быть,  через миллион лет
кончится и  наша планета,  хотя нет никаких  причин это  утверждать. Но жить
надо  так, точно  мы будем  существовать вечно!"  --  "Не вижу  ни  малейших
оснований", -- говорил Аркадий Васильевич.
     Поэма Рейхелю не нравилась. "Говорят, "верх гениальности"! Вздор. Любой
из наших доморощенных сочинит не хуже... Там, в первом ряду справа расселись
толстосумы,  всех  перевешать.  И  морды  какие  самодовольные.  Они  готовы
осчастливить  Россию,  но  царь,  по  своей  отсталости,  не  предлагает  им
портфелей.  А  за  их  пятипудовыми  дочерьми  увиваются  идейные  присяжные
поверенные; идейность это хорошо,  но  идейность  с  миллионным приданым еще
лучше.    Люда    с