ей известно о предстоящем восстании. --
Да ведь у нас теперь есть своя газета. В какие часы Ильич бывает в редакции?
     -- В самые  неопределенные. Туда тоже могут  нагрянуть. Он уже замечал,
что за ним ходит гороховое пальто.
     -- Пойду в газету.  Я с Лондона  Ильича  не  видела,  --  сказала  Люда
обиженно.
     -- Правда, ведь вы тогда были с ним на Съезде, -- сказал один из членов
комитета,  Дмитрий,  грубовато-веселый  и  добродушный  человек. --  Значит,
своими  глазами  видели,  как от мартовцев остались рожки  да ножки? Ильич и
теперь  их  по  головке  не  гладит.  Вот  что, завтра  в  газете  состоится
редакционное собрание.  Назначено  на  пять  часов, значит начнется в шесть.
Приходите пораньше,  может его  и поймаете.  Приглашены  все  литераторы,  с
декадентами включительно. Ох, народ!
     -- Неужто Ильич пригласил и декадентов?
     -- С проклятьями,  но пригласил. Как же теперь  без них? Надо же, чтобы
газету  читали. Да и  пенензы достала жена Горького, а она  сама чуть ли  не
декадентка... Вы там Морозова не видели?
     -- Видела-с. Говорила-с, -- сказала она. Член Комитета засмеялся.
     -- Побольше  бы  таких, как  он,  болванов-буржуев.  Так вот, повидайте
Ильича и  захаживайте к нам.  Люди очень  нужны, работаем с раннего утра  до
поздней ночи.
     -- Вся вложусь в дело! -- обрадовавшись, сказала Люда.

        II

     Она отправилась в редакцию  в  указанное ей время.  Подходя  к  дому, с
восторгом увидела, что через улицу, оглядываясь по сторонам, бежит  Ленин, в
пальто с поднятым каракулевым воротником.  Они  столкнулись у входа. Он  еще
раз оглянулся и, поспешно войдя в дверь, поздоровался с Людой приветливо, но
так, точно видел ее накануне. На этот раз в ее отчестве не ошибся. 192
     -- Ильич, сколько лет,  сколько зим!.. Я так рада! Мне нужно о многом с
вами поговорить. Где и когда можно?
     Он, поднимаясь по лестнице, только показал рукой на шею.
     --  Почтеннейшая, сейчас  не  могу.  Разве после заседания, если у  вас
что-либо важное?
     "Почтеннейшая"<,> -- подумала Люда.
     -- Не знаю, как  для вас, Ильич, а для меня очень важное. Разумеется, в
партийном отношении. Ведь заседание очень затянется? Где же мне вас ждать?
     -- А вы пройдите в редакционную, послушаете.
     -- Вы меня в сотрудницы не звали.
     Он взглянул на нее изумленно. "Хороша ты была бы сотрудница!.. Впрочем,
и другие не лучше", -- подумал он.
     -- Где же мне было вас искать? Милости просим. Это тут, прямо. Если вас
спросят, скажите, что я вас пригласил, -- ответил он  и,  улыбнувшись, исчез
за боковой дверью.
     Заседание еще не началось.  Люда только заглянула в комнату. Там стояло
много стульев, ни один не  был занят. "Нет, что же сидеть одной?"  -- Но и в
передней  стоять одной было  неловко.  "Вернусь  минут  через десять,  когда
соберется  народ".  Она вышла и  увидела, что  по лестнице,  шагая через две
ступеньки, поднимается  Джамбул. Обрадовалась ему еще больше, чем Ильичу. Он
тоже улыбнулся очень радостно, совсем не так, как Ленин.
     -- Люда, какими судьбами!
     -- Вы-то, Джамбул, какими судьбами? Вот и думать  не думала, что  вы  в
Петербурге!
     --  И я не  думал, -- сказал  он, отворяя перед  ней дверь. В  передней
расстегнул шубу  и  оглянулся.  Вешалки  не было.  Не  было  и зеркала. "Еще
элегантней,  чем был прежде!"  -- подумала Люда. -- Как это, дорогая моя, вы
здесь очутились?
     -- Пришла на редакционное совещание. Я ведь сотрудница. Вы тоже?
     -- Как же,  как же.  Буду писать баллады и 193 рождественские рассказы.
Надеюсь, вы никуда сейчас не убегаете?
     --  Не убегаю. Я  просто в восторге, что встретилась  с вами! Всегда мы
встречаемся в разных партийных учреждениях. Так  было  и в Брюсселе. Сколько
воды с тех пор утекло!
     -- Да, немало. Где вы живете?
     -- В "Пале-Рояле". Я только пять дней тому назад приехала из Москвы.
     -- С мужем?
     -- С Рейхелем,  но я вам давно говорила, что он не мой  муж. А  где и с
какими гуриями живете вы?
     --   Так   легкомысленно  нельзя  говорить  у   социал-демократов.  Это
"трефное".
     -- Да я  ничего  легкомысленного  не хотела  сказать,  это  у вас такое
воображение.  Давайте,  сядем здесь в  углу.  Или  вы  хотите  уже  идти  на
заседание?
     -- Отнюдь  не хочу. Верно,  там  уже собрались  вице-Бебели, надо будет
вести  умные разговоры,  а  я  не умею.  Где  вы сегодня  ужинаете?  Хотите,
поужинаем вместе?
     --  С  великой  радостью. Но  Ильич  обещал поговорить  со  мной  после
заседания.
     -- Неужели вы верите его обещаниям?  Мне он  тоже обещал и давным давно
забыл.
     -- Зачем же вы пришли?
     -- Послушать умных людей.
     -- ВсЈ-таки вы не настоящий большевик.
     -- Разумеется, не настоящий! Подделка самой грубой работы.
     -- Кто же вы?
     -- Я склоняюсь к мистическим анархистам. Они  ваши "друзья слева",  как
кадеты называют вас.
     -- Вы не изменились, вечные шутки!
     Отрываясь  от болтовни,  Джамбул негромко называл ей проходивших людей.
Некоторых  она  сама  узнавала  по  фотографиям  из  "Нивы".  Это были очень
известные писатели.
     -- Видите, какие вдохновенные лица, -- говорил он  вполголоса. -- У них
мировая скорбь! 194
     -- "Братья-писатели, в вашей судьбе -- Что-то лежит роковое"...
     -- Ничего, они и с "роковым" все доживут до восьмидесяти лет и умрут от
простаты или  от  болезни печени.  Сколько Савва Морозов платит за "роковое"
построчно?
     -- Какой гадкий вздор! И очень хорошо, что доживут!
     -- Нет, не очень хорошо. Человек не должен умирать развалиной, и вообще
не надо жить долго.
     -- Да, знаю, вы Полиоркет! Во всяком  случае вы видите, что  за Ильичем
идет весь цвет русской литературы!
     -- Сейчас верно прискачет из  Ясной Поляны  и Лев Толстой. Надеюсь, ему
послали приглашение срочной телеграммой?  -- спросил Джамбул. --  Ну, пойдем
всЈ-таки слушать вице-Бебелей.

     На улице Джамбул расхохотался.
     --  Ох, ловкий человек Ленин... Дока!.. Кажется, так говорят:  дока? --
сказал он.  Когда редакционное заседание кончилось, они минут десять ждали в
передней. Затем справились, им ответили, что товарищ Ленин давно ушел.
     -- Верно, Ильич  забыл, что  назначил мне свидание, -- смущенно сказала
Люда.
     -- Разумеется, забыл! Просто забыл! -- весело говорил Джамбул.
     К  приятному  удивлению  Люды,  он  назвал  извозчичику  очень  дорогой
ресторан. "Значит, отец прислал много денег", -- подумала  она. По дороге он
обнял ее за талию, что удивило ее еще больше. Болтал со смехом о заседании и
очень хвалил Ленина.
     -- Ему министром быть  бы!  И  как хорошо  он  председательствовал!  Вы
заметили, как он  ловко говорил  с  этим  поэтом,  как  его? Красавцу  очень
хотелось написать политическую статью,  а Ленин  "отсоветовал" так  учтиво и
почтительно:  "Зачем вам  разбрасываться?  Арабскому  коню  воду возить!  Вы
пишете такие изумительные стихи!" Разумеется, он его и человеком не считает,
а в его стихи отроду и не  заглядывал: должно быть, никогда  в жизни никаких
стихов не читал. 195
     -- Неправда! Ильич обожает  Пушкина. Да  он  и сам  пишет стихи, правда
шуточные.
     -- Неужели? Может, и "станцы" пишет? Ужасно люблю  слово "станцы", хотя
не знаю, что оно собственно значит. Как надо говорить: станец или станца? По
моему,  станцем  называется сарафан,  но,  вероятно,  поэты  лучше  знают. У
Пушкина есть  станцы, по форме чудесные, а по содержанию довольно гадкие: "В
надежде славы и добра"... Это он от Николая-то ожидал добра!
     -- У Пушкина "стансы", а не "станцы"!
     --  Это  один чорт. Впрочем,  мне  всЈ равно. Вы сегодня  необыкновенно
хороши собой! -- говорил он.  Люда смотрела на него с некоторой тревогой, но
ее радость от встречи с ними всЈ увеличивалась.
     В передней  ресторана  он с минуту  поправлял  перед зеркалом  шелковый
галстух, который впрочем и до  того был  в полном  порядке. Люда смотрела на
него с насмешливой улыбкой.
     Он потребовал, чтобы им дали отдельный кабинет.
     --  Помилуйте,  Джамбул,  зачем  нам отдельный кабинет? Это  совершенно
ненужно!
     -- Совершенно необходимо. В общей зале могут быть шпионы, -- ответил он
шопотом, наклонившись над ней  и глядя  на  нее блестящими  глазами.  -- Вас
тотчас узнают, схватят и повесят, а я не хочу, чтобы вас вешали, у вас такая
удивительная шейка. Просто как у Дианы! Кажется, это у Дианы была знаменитая
шея?
     -- Это  вас надо бы повесить,  -- сказала  Люда, еще больше озадаченная
"шейкой".
     -- Для начала мы с вами выпьем водочки. Очень холодно, правда?
     -- Совсем не холодно, еще и не зима, -- ответила она, стараясь говорить
сухо. -- Вы надели шубу, верно чтобы щегольнуть бобровым воротником.
     -- Я южанин, мне в Петербурге и в ноябре холодно... Вы любите шашлык?
     -- Нет. Не люблю лука.
     -- Тогда не буду есть и я.
     Обед он заказал так, точно  всю жизнь  обедал в 196 дорогих ресторанах.
"Еще подучится и станет  не хуже, чем Алексей Алексеевич", -- подумала Люда,
вспоминая о  Тонышеве уже без неприятного чувства. "Ну,  и пусть  женится на
Нине, мне-то какое дело!"
     -- Какое шампанское вы больше любите?
     -- ВсЈ равно.  Клико... Не  слишком ли много вы пьете? -- спросила она,
когда лакей отошел.
     -- Это не ваше дело.
     -- Вы грубиян... Но симпатичный грубиян.
     -- И, пожалуйста, не говорите хоть за обедом об Эрфуртской программе.
     -- Да я никогда о ней  не  говорю,  что вы  выдумываете!  А  об  Ильиче
говорить можно?
     --  Я видел  его в  Женеве  и раз у него обедал. Надежда Константиновна
была  со мной очень любезна.  Даже пива дала. Она  милая женщина и неглупая.
Именно  такая  жена  и  нужна  Ленину,  хотя  она  несколько  злоупотребляет
несомненным правом каждой женщины быть некрасивой.
     --  И  даже  очень  злоупотребляет.  Но  меня Крупская  не  интересует.
Расскажите об Ильиче подробнее. Вы имели с ним тот разговор?
     -- Нет, еще не имел.
     -- Ось лыхо! Да что же вы, наконец, хотели ему сказать?
     -- В двух словах не объяснишь. Впрочем, песню  помните? -- спросил он и
вполголоса пропел с тотчас усилившимся кавказским акцентом:

        "Нам не так бы, др-рузья,
        Пр-равадить н-наши дни!
        Вместо д-дела у н-нас
        Р-разга-воры адни!"

     -- Это у Ильича-то "р-разгаворы адни"!.. Хорошо, что-же он там делал?
     -- Пописывал,  пописывал. Я был у него и в "Сосиете де лектюр",  где он
целый день работает.  Есть же такие чудаки,  которые  целый  день работают в
библиотеках. Я отроду в них не был!  В  первый раз и  побывал, когда  за ним
зашел. Он должен был меня познакомить за городом с Гапоном. 197
     -- Не может быть!
     -- Разве вы не слышали,  что Владимир Ильич связался с этим господином?
Гапон вошел  в большую моду на западе.  "Ле  поп руж"  загребает  деньги  от
поклонников  и от газет.  Верно, Ленин у него попользовался для  партии. Они
затеяли  какое-то  дело со шхуной "Графтон", которая должна  была  доставить
оружие,  кажется,  в Кронштадт.  Разумеется,  села на мель.  Дело в принципе
глупым не было, во всяком случае получше, чем журнальчики. Но  не вышло. Ох,
эти теоретики! Я зашел в библиотеку, вижу, он ходит по комнате и  что-то про
себя бормочет, видно,  обдумывал гениальную  статью. Библиотекарь смотрел на
него,  как  на сумасшедшего. А  Гапон приехал  на наше свидание верхом! Он в
Женеве учился стрелять из револьвера и ездить верхом! Хорошо ездил!
     Джамбул расхохотался.
     -- Что же за человек Гапон?
     -- Разумеется, прохвост.
     -- Почему вы так думаете?
     -- Как почему? Во-первых, вокруг  Владимира Ильича почти все прохвосты,
он  их обожает.  А во-вторых,  если  священник связался  с  Лениным,  то  он
прохвост уже наверное.
     -- Да вы сами, Джамбул, чуть ли не верующий!
     -- Но не мулла. Когда стану муллой, брошу революцию. Аллах революции не
любит. Однако повторяю, я нынче не желаю говорить о политике.
     -- А о чем же вы хотите говорить?
     -- О любви.
     -- О-о! С песенками и стишками, Полиоркет?
     --  Нет,  без стишков. Впрочем, отчего же без них  или  без поэтической
прозы? Вы читали "Викторию"?
     -- Я аб-бажаю Кнута Гамсуна! Вы тоже?
     --  Да.  Я пробовал  перевести  на  наш язык "Лабиринт любви", он ведь,
кажется, теперь  во всех  антологиях мира. Не перевел,  но по-русски главное
помню чуть не наизусть. А вы помните? Хотите, прочту?
     "Это, кажется, длинно", -- подумала  Люда.  Ей, после  вина,  хотелось,
чтобы он ничего чужого не 198 говорил, чтобы он был лесным дикарем как Алан,
а она как иомфру Эдварда. Но Джамбул любил декламировать:
     -- "Да,  что такое любовь?"  --  говорил он, глядя  на  Люду блестящими
глазами.. --  "Ветерок,  шелестящий в розах.  Нет,  золотая  искра  в крови.
Любовь это музыка ада, от нее танцуют  и сердца стариков. Она может  поднять
человека и может заклеймить его позором. Она непостоянна, она и вечна, может
пылать неугасимо до самого смертного часа. Любовь это летняя ночь с звездным
небом, с благоухающей землей. Но отчего же из-за нее юноша идет крадучись  и
одиноко страдает старик? Она  превращает сердце в запущенный сад, где растут
ядовитые  грибы. Не из-за нее ли монах пробирается ночью, заглядывая в  окна
спален? Не из-за нее ли сходят с ума монахини, и  король, валяясь  на земле,
шепчет бесстыдные слова?  Вот что такое любовь. О, нет, она совершенно иное.
Была  на  земле весенняя  ночь, и  юноша встретил два глаза. Два глаза!"  --
читал Джамбул, придвигая к ее лицу свое.
     -- Да, удивительно! -- прошептала Люда.
     --  "Точно  два  света  встретились  в  его  сердце,  солнце  сверкнуло
навстречу  звезде.  Любовь  --  первое  произнесенное  Богом  слово,  первая
осенившая Его мысль.  Он произнес  "Да будет свет!"  -- и  явилась любовь. И
всЈ, что сотворил Он, было так прекрасно, и ничего не пожелал Он переделать.
И стала любовь  владычицей мира. Но все пути ее  покрыты цветами  и  кровью.
Цветами и кровью.
     -- Удивительно!
     Он выпил  еще бокал шампанского  и  тем же волнующим  голосом, почти не
изменив декламационной интонации, заговорил  о своей  любви к  ней. Его лицо
еще  побледнело.  Люда  слушала его  с  упоением. "Что ему ответить?.. Да, у
человека только одна жизнь... Я ведь и не жила!.. Я слишком много пью"...
     Еще слабо попыталась обратить всЈ в шутку:
     -- Уточним, как  на партийном съезде.  Вы следовательно предлагаете мне
"вечные нерушимые узы"? Проще говоря, предлагаете мне уйти к вам от Рейхеля?
199
     -- Не предлагаю, а молю вас об этом! Вы никогда его не любили!
     -- Откуда  вам сие известно? <--> "О вечных нерушимых  узах" промолчал,
-- подумала она.
     -- Бросьте шутить! -- сказал он с угрозой в голосе.
     -- Да это вы вечно шутите...
     -- Бросьте шутить, говорю вам! Вы не можете любить такого человека, как
он! И я им не интересуюсь!
     -- Но я им интересуюсь... Что я ему сказала бы?
     -- Что хотите. Правду, -- ответил он и обнял ее.

     Они вышли из ресторана поздно ночью. У входа стоял лихач.
     -- Эх, хороша лошадь! Орловский великан!  Гнедой, моя любимая масть! --
сказал с  восхищением  Джамбул.  Люда взглянула на него с  укором. "Кажется,
сейчас опять заплачу"...
     К удивлению извозчика, они всю дорогу  молчали. У "Палэ  Рояля" Джамбул
поцеловал ей руку. Люда страстно его обняла.
     --  Я завтра, милая,  позвоню тебе по  телефону. В котором  часу его не
будет дома?
     Она ничего не ответила.
     Рейхель еще не спал. Читал,  лежа  в кровати. Зубы  болели всЈ сильнее.
Нерв в дупле умерщвлялся медленно. Злоба у него всЈ росла.
     -- Здравствуй,  Аркаша. Я  тебя разбудила? Пожалуйста,  извини меня, --
сказала она смущенно и подумала: "Теперь глупо называть его "Аркашей" и  еще
глупее просить извинения в том, что разбудила".
     Он  что-то буркнул  и  отвернулся.  На кровати  Люды проснулась кошка и
радостно соскочила.
     Люда  умылась  по  возможности  бесшумно  и  легла.  Пусси,  совершенно
удовлетворенный, устроился у ее плеча. Рейхель продолжал молчать. Она хотела
начать разговор и решила,  что лучше отложить  до утра. Хотела еще подумать,
но чувствовала, что и думать не может.
     -- Потушить? -- робко спросила она.
     Он быстро приподнялся, приложив руку к щеке. 200
     -- Где ты была?
     -- На редакционном заседании нашей газеты... Там встретила Джамбула...
     -- Какого Джамбула?
     --  Это  тот  революционер,  с  которым  я тебя как-то  познакомила  на
Лионском вокзале.
     -- Редакционное заседание кончилось в два часа ночи?
     -- Нет, оно кончилось раньше. Потом я с Джамбулом ужинала в ресторане.
     -- Вдвоем?
     -- Да, вдвоем.
     -- Если он посмеет опять тебя звать, то я вышвырну его вон! -- закричал
Рейхель. Ей стало смешно, что он "вышвырнет" Джамбула.
     -- Поговорим спокойно, -- сказала она, стараясь осторожно отделаться от
Пусси. -- Я давно хотела тебе сказать и  то же самое  верно ты хотел сказать
мне. Нам обоим с  некоторых пор  ясно, что мы больше жить вместе не можем. Я
предлагаю тебе сделать вывод. Пожили и будет. Расстанемся друзьями. Для чего
тебе  жить с дурой?.. А может  быть, ты и прав, -- искренно сказала Люда, --
я, если и не дура, то сумасшедшая!
     Он хотел ответить  грубостью,  но  не  ответил. "Ведь  в самом деле она
предлагает то, чего я хотел, о чем только что думал".
     Ничего больше не  сказал и  потушил лампу. "Вот всЈ и  кончилось  очень
просто. Завтра же куда-нибудь перееду.  К нему и  перееду", --  думала она с
восторгом.

     Вернувшись домой, Джамбул расстегнул воротник и сел в  кресло. На столе
стояла бутылка коньяку. Он выпил большой глоток прямо из горлышка.
     "Она прелестна,  но  попал я в  переделку! И так  скоропалительно.  Еще
сегодня утром думал о ней как о прошлогоднем снеге"...
     "Переделок",  и обычно "скоропалительных", у него в жизни бывало много,
и он драматически к  ним не относился. "Верно, она поехала бы со мной  и  на
Кавказ.  201 Никогда  я не  введу ее  в  такие опасные дела. И  что  у нее с
Кавказом общего? Об этом и речи быть не может!
     Он  бросил на  столик  рубль,  загадав, выйдет ли всЈ  хорошо с  Людой.
Вышло,  что всЈ будет отлично. Счел  остававшиеся  у него деньги. Было всего
пятьдесят  семь  рублей.  "Не  беда,  пошлю  отцу телеграмму.  Будет  старик
ворчать, пусть ворчит", -- думал он.

        III

     В начале декабря в Москве началось восстание.
     Московская  интеллигенция  растерялась.  Происходили  если не  бои,  то
что-то  на  бои очень  похожее. На  окраинах  города трещали пулеметы, везде
стреляли  из  револьверов.  Улицы стали пустеть. По  ним  ходили, крадучись,
странного  вида  люди,  в  большинстве  в кожаных  куртках, надолго  ставших
революционным мундиром. Лавки открывались на  час или на два в день и ничего
на дом  не  доставляли.  Выходить  из  дому  было опасно и всЈ-таки выходить
приходилось. Затем  и в лавках товары почти  исчезли: всЈ  было  расхватано,
подвозили из деревень очень мало. Несмотря на  кровавые  события, отсутствие
еды  было  главным предметом телефонных  разговоров, -- телефон  действовал.
Передавались  страшные слухи.  Говорили, что из Петербурга на Москву двинута
гвардия и что восстание очень скоро будет потоплено в крови.
     Большинство   москвичей   в  душе  не   знало,   кому   желать  победы.
Сочувствовать правительству  люди  за долгие десятилетия отвыкли, да хвалить
его  было  не за что:  из окон многие видели, как на  улицах убивают людей и
избивают их нагайками до полусмерти. Но и сочувствовать революционерам почти
никто  из  интеллигенции не мог: все  считали восстание бессмысленным, плохо
понимали, кто собственно и по чьему решению его устроил, к  чему  оно должно
привести и что делали бы революционеры, если  б  и справились с  московскими
властями.
     Ласточкин был совершенно