оржные работы? Зачем каторжные работы?
     -- Я  именно  и  говорю:  зачем  каторжные  работы?  Это  ужас,  грязь,
медленная смерть, беспросветная тоска и скука.  А ты создана для  радостной,
счастливой жизни. Ты вот фиалки  любишь.  Ты по  природе  барыня. Видишь,  и
Ленин не очень тебя вводит в свои дела. 233
     Она вспыхнула.
     -- Не  вводит,  и не надо! Свет на  нем не клином сошелся. Но от тебя я
ждала другого. Что-ж, и ты тоже отойдешь?
     -- Нет, я отойти не могу, а тебя я в кавказские дела  вводить не хочу и
не  имею морального  права. Зачем тебе  жертвовать собой ради чужого дела? И
вообще зачем  тебе заниматься такой работой? Вот ты меня спрашивала,  откуда
деньги  у  этого   Соколова.  Я  сегодня  случайно  узнал  от  моих   гостей
подробности.  Они его терпеть не могут, но, конечно, говорят правду. У  него
деньги от экспроприации в Московском Обществе  Взаимного  Кредита. Читала  в
газетах? Это его дело.
     -- Он ограбил банк!
     -- Можно  называть и так, -- сказал Джамбул, морщась. -- Да, он ограбил
банк. Не он один, конечно,  их было несколько. Технически это было исполнено
с необыкновенным совершенством. Этот  человек  -- воплощение  хладнокровия и
бесстрашия.  При  дележе  ему  досталось сто пятьдесят  тысяч рублей. На эти
деньги они обзавелись автомобилями, рысаками, вели развеселую жизнь.
     -- Очень тебе благодарна, что ты меня познакомил с таким господином!  Я
подала ему руку!
     --  Руку  можно подавать  кому угодно.  -- Он поморщился  еще сильнее и
невесело засмеялся. -- Вот  же мне ты "подаешь руку", а у меня тоже бывали в
жизни страшные дела.
     -- Но не грабежи!
     -- Добрая половина революционной  работы это  грязь.  Спроси  у  любого
искреннего революционера. Спроси хоть у твоего Ильича. Впрочем, он правды не
скажет. ВсЈ дело  в  цели.  В целях  Ленина я  очень сомневаюсь,  а  в своих
нисколько,  ни минуты.  Россия  не Кавказ,  она  не  порабощена  иностранным
завоевателем...  Так поедем в Кисловодск?  Я тебя  научил бы ездить  верхом.
Вместе ездили бы в "Храм воздуха", а?
     -- Нет, спасибо, я не поеду... Значит, ты вернешься?
     -- Разумеется, -- ответил он. Не любил лгать, но 234 лгать женщинам для
него было довольно привычным делом. -- Разумеется, вернусь в Кисловодск.
     --  Если  ты хочешь  вернуться,  то можешь вернуться  в Петербург. Но я
вообще тебя не держу. В мыслях не имею!
     -- Ну, вот, зачем такие слова?.. Ты будешь пить кофе? Нет?  Знаешь что?
Сегодня в "Вазе" генеральная оргия "дурачков" --  даже во всех смыслах -- и,
верно, при благосклонном участии Ленина.  Там с ним  и простимся... А  потом
другую оргию устроим дома, -- опять  уже весело добавил он и не в первый раз
подумал, что  темперамент у  нее  довольно холодный.  "И  глаза  никогда  не
блестят, хотя очень красивые".
     --  Незачем  посылать  перед   оргиями  повестку,   --  ответила  Люда.
"Поговорим как следует в Питере. Мы просто здесь одичали", -- подумала она.

     В  "Вазу"  они  отправились  только  вечером.  Знали,  что  днем  Ленин
работает.  "Может  быть, даже  работают  и  некоторые другие, хотя это  мало
вероятно",  --  говорил Джамбул.  Еще  издали они  услышали  очень  громкое,
нестройное пенье.
     -- Что такое? Перепились за дурачками?
     --  Ты отлично знаешь, что Ильич не пьет,  не  то,  что ты. Много, если
выпьет бокал пива.
     -- Ну, так другие... Ох, как фальшиво поют! -- сказал Джамбул.
     -- Ильич очень музыкален. Я  слышала,  как он  поет "Нас  венчали не  в
церкви". Не Шаляпин, но могу тебя уверить, очень недурно!
     Сбоку  отворилось   окно,   высунул  голову   испуганный   старик-финн,
прислушался и  пробормотал  что-то, повидимому не очень лестное для русских.
Люда и Джамбул ускорили шаги. "Ваза" была ярко освещена. Люди в  саду стояли
лицом  к  растворенному  окну  и  восторженно пели. В окне Ленин  размахивал
сложенной в трубочку брошюрой. Кто-то аккомпанировал на гитаре.
     -- Да  он не только Шаляпин,  он еще и Никиш! -- сказал Джамбул. -- Что
это они орут? "Укажи мне такую обитель"? 235
     -- Да, разумеется! -- взволнованно сказала Люда.
     -- Ох, не люблю, скверные стишки.
     -- Это стихи великого поэта, невежда!
     --  А всЈ-таки  скверные.  Давай,  послушаем отсюда,  чтобы  не  мешать
божественному хору.
     Он остановился. Люда  остановилась неохотно.  Ей  хотелось самой пить и
петь. Ленин высоко взмахнул брошюрой, прокричал "Так,  братцы,  валяйте!"  и
опять запел. Хор подхватил:

     ...Стонет он по тюрьмам, по острогам,
     В рудниках на железной цепи,
     Стонет он под овином, под стогом,
     Под телегой, ночуя в степи...

     -- Знаешь что, пойдем стонать под овином домой, <--> сказал Джамбул.
     -- Ни за что! -- ответила Люда. -- Ни за какие коврижки!
     -- Я тебе коврижек и  не предлагаю. Но гадко слушать. Зачем люди  поют,
если не умеют?

        VII

     В поезде после  границы  был  небольшой  спор,  --  где  остановиться в
Петербурге. Джамбул предлагал "Европейскую". Когда у него были деньги (а они
бывали у него  почти всегда),  он ни о какой экономии не  заботился. Хорошие
гостиницы и рестораны, еще  больше  дорогие костюмы,  галстуки, тонкое белье
улучшали его настроение, и без того обычно очень хорошее.
     -- Нет, не хочу. У меня ведь нет богатого отца, -- сухо  отвечала Люда.
-- Ох, не похож ты на русского революционера.
     -- Я и  не  русский  революционер, -- сказал он. Теперь это подчеркивал
всЈ чаще.
     -- Знаю, слышала. Остановимся в какой-нибудь недорогой гостинице.
     -- Пожалуйста. Хоть в ночлежке, -- согласился он.  В последнее время во
всем ей уступал. -- Я могу жить и как кинто.
     -- Зачем как кинто?
     Прежде  Люда  часто   его  себе  представляла  в  наряде  джигита,  при
украшенной золотом и серебром 236 гурде, в бешмете  и  в чувяках; вспоминала
такие слова, известные ей по  романам.  Иногда  ему это говорила. -- "Да это
для меня самый естественный костюм. Такой носили все мои предки", -- отвечал
он.
     Они выбрали гостиницу, среднюю  между  "Европейской" и  ночлежкой.  Там
оказался   знакомый:   начинающий   журналист   Альфред   Исаевич   Певзнер,
благодушный,  веселый  человек.  Он  в том  же  корридоре  снимал  крошечную
комнату. Всего с полгода тому назад приехал из провинции в Петербург, но уже
имел  связи, знал  всЈ, что делается и  в "сферах", и  в левых  кругах,  и в
правых  кругах.  Печатал  репортерские  заметки в  либеральных  газетах,  --
революционные  недолюбливал.  Пока зарабатывал  мало, но как  раз только-что
получил  в большой  газете  должность  репортера. Подписывался  буквой П.  и
придумывал себе псевдоним.
     -- Как  вы  думаете, "Дон  Педро" это  хорошая подпись?  -- спросил  он
Джамбула, который, как и Люда, охотно с ним болтал.
     -- Превосходная! -- ответил Джамбул. -- Однако, по моему, "Дон Педро ди
Кастильо Эстрамадура" было бы еще лучше.
     Певзнер благодушно махнул рукой.
     -- Хотите с Людмилой Ивановной побывать в Государственной  Думе? Я всех
там знаю и на сегодня легко получу для вас билеты. Теперь наплыв уже меньше,
чем был в первые дни.
     --  Говорят даже, что это богоспасаемое учреждение скоро прихлопнут, --
сказал Джамбул.
     -- Типун вам на язык! На днях кто-то из кадетов назвал самую эту  мысль
кощунственной.
     -- Отчего же не повидать такую святыню? Ведите нас туда.
     Заседание оказалось скучноватое. Знаменитые кадеты не выступали. Ругали
правительство  серые  крестьяне,  трудовики.  В  ложе  министров был  только
министр внутренних  дел Столыпин, о котором  уже много говорили в России. Но
он  тоже не  выступал и скоро уехал.  Люда, опять оживившаяся в  Петербурге,
была довольна, что попала в Думу: еще никогда ни в каком парламенте не была.
Певзнер показал ей Столыпина. 237
     --  Восходящая  звезда  на  бюрократическом горизонте!  Оратор,  что  и
говорить, прекрасный. По слухам, скоро будет главой правительства.
     -- В самом  деле  осанистый, импозантный человек. И сюртук ему к  лицу,
это бывает редко, -- сказала Люда. -- Жаль, что зубр.
     -- Он только полузубр.
     -- Ох, и скука в этой "Думе Народного Гнева", -- зевая, сказал Джамбул.
     -- Муромцев сидит на председательском кресле, как Людовик XIV на троне.
Нет,  Государственную Думу  не разгонишь. Слухи об этом,  вы  правы, идут. Я
могу вам даже  сообщить,  как  революционеры  решили  на это  ответить.  Они
чудовищным по силе снарядом взорвут  Петергофский дворец, -- шопотом  сказал
Певзнер.

     Люда  признала, что  в Финляндии  "износилась",  и  заказала  себе  два
платья, -- одно  из  них вечернее,  хотя  никаких  "вечеров"  не было  и  не
предвиделось.  К  обеду  надела дневное,  недорогое,  но,  она знала,  очень
удачное. Вопросительно взглянула на Джамбула. Он даже не сразу заметил,  что
это  новое платье.  "Прежде  тотчас замечал!" --  отметила Люда.  -- "И хуже
всего то,  что  мне всЈ равно, нравится ли оно ему или нет. Да,  идет дело к
концу, и мне тоже всЈ равно. Или почти всЈ равно".

     Дня через  два  Джамбул вернулся в гостиницу взволнованный и  сердитый.
Люда таким его не видела.
     -- Что случилось?
     -- Случилось  то,  что  мне  сегодня  передали  совершенно  невероятную
историю! О Ленине! Помнишь, ты мне рассказывала, что  ты у твоих Ласточкиных
-- или как  их  там? --  встречала  двух молодых революционеров со странными
фамилиями: Андриканис и Таратута?
     -- Не встречала, а один раз встретила. Так что же?
     -- Представь себе, говорят, что  Ленин их  женит на двух сестрах Шмидт.
Это племянницы Саввы Морозова, богатые купчихи. 238
     -- То есть, как Ленин "женит"? Зачем?
     -- Эти господа  обещали ему,  что,  если  женятся,  то отдадут приданое
партии!
     -- Не может быть!
     -- Мне сообщили из достоверного источника. Я тоже  не хотел  и не  хочу
верить. Ленин на многое способен, но всЈ-таки не на такую гнусность. И таких
революционеров, которые женились бы на приданом, без любви, по моему никогда
не было. Ведь это граничит уже с сутенерством.
     Люда смотрела на него смущенно, точно она отвечала за Ленина и за обоих
женихов.
     --  ВсЈ-таки  не надо преувеличивать, -- нерешительно сказала она. <-->
При   чем  тут   сутенерство?  Некоторые   революционеры  теперь  занимаются
экспроприациями, как "Медведь". Это еще гораздо хуже.
     -- Это в сто раз лучше! -- ответил с бешенством  Джамбул. -- Неужели ты
этого не понимаешь? Тогда мы с тобой разные люди!
     -- Мы, действительно, разные люди. Я  в этом ни минуты не  сомневалась,
--  сказала Люда.  Ей, однако, понравилось его негодование. "ВсЈ-таки  в нем
есть рыцарский элемент. Верно  и  Алкивиад тоже  негодовал бы",  -- подумала
она. -- Но скорее всего это просто гадкая клевета меньшевиков.
     Джамбул стал всЈ чаще  поговаривать  о  своем  отъезде,  -- говорил  по
разному: то на Кавказ, то  в  Турцию. Люда старалась  изображать равнодушие.
Затем он назначил срок более точно: "в начале августа". Был с ней  очень мил
и нежен, всячески  старался  ее развлекать. Случалось, она плакала. "Да ведь
это обычное дело: сошлись,  пожили, разошлись!  Собственно и не разошлись, а
он  меня бросает.  Что  же мне делать? Нет, я не поеду на  Кавказ заниматься
какими-то темными делами. Да он меня и не зовет... Зачем ехать, если он меня
не любит? И если  я сама больше его не  люблю? К тому же, он немного позднее
бросил  бы меня  и на Кавказе.  Не  буду  за  него  цепляться... Он никак не
подлец, напротив, он при своей бесчувственности,  charmeur. Но,  может быть,
тот красавец-грабитель Соколов еще бо'льший charmeur?" 239
     Государственную Думу в июле разогнали. Узнав  об этом, Люда побежала на
Невский, чтобы  принять участие в постройке  баррикад.  Улицы  были  в точно
таком состоянии как накануне. Главой правительства стал Столыпин. Он обещал,
что будет созвана Вторая Дума.
     -- Собственно,  Думу  народного  гнева  даже  не "разогнали",  а просто
распустили,  -- говорил Джамбул. -- Помнишь, я тебе в Лондоне  читал поэму о
Деларю. Все они и оказались Деларю.
     -- Возмутительно! Просто возмутительно! Хороши кадеты!
     --  Позволь, почему же только кадеты?  Не  слышно  что-то и о  подвигах
твоих  большевиков.  Да впрочем,  что же  они могут  сделать, когда у  них в
кармане  два целковых?  Напишут  гневную брошюру  и  издадут ее,  с  уплатой
типографии в рассрочку.
     Она не знала, что ответить. Пришла весть о Выборгском воззвании. За ним
тоже  ничего  не  последовало.  В  городе  по-прежнему всЈ  было  совершенно
спокойно. Баррикад не было, но увеселительные места были полны.
     -- Когда же, Альфред Исаевич,  вы чудовищным  по силе снарядом взорвете
Петергофский  дворец?  --  спросил  Джамбул Певзнера,  встретившись с ним  в
корридоре гостиницы.
     -- Не  понимаю,  над чем тут шутить! Случилось  большое несчастье, а вы
шутите! -- сказал  сердито  Певзнер и  подумал,  что  этот человек  довольно
бестактен. Джамбул смутился, что с ним бывало очень редко.
     -- Вы совершенно  правы, Альфред Исаевич. Пожалуйста извините  меня, --
сказал он и протянул Певзнеру руку.
     Перед  отъездом  он  попробовал настаивать,  чтобы  Люда  взяла у  него
половину его денег. Она  вспыхнула и наотрез отказалась.  Понимала,  что  их
связь кончена.  "Перевернулась страница,  что-ж  делать? Страниц будет верно
немало, и от каждой  останется воспоминание  и рубец  на сердце".  ВсЈ же ей
было бы легче<,> если б ушла она, а не он.
     --  Никаких  денег я  у тебя не  брала  никогда,  --  240 сказала она и
подумала, что это не совсем точно: за всЈ платил он. -- А теперь уж наверное
не возьму.
     -- Но почему же, Людочка?
     -- Потому! -- отрезала она. Ей было досадно еще и то, что он  предложил
именно половину -- как  Рейхель. С тем тоже было связано  воспоминание, хотя
без рубца.
     Джамбул купил ей кошечку. Выбрал наиболее походившую на Пусси. Но и это
вышло не  очень  хорошо. Люда очень благодарила,  ласкала котенка, поила его
молоком,  а про  себя  подумала:  "Это значит, вместо  Пусси  и  вместо него
самого. Чтобы не было так тоскливо спать одной"...
     Вечером  10 августа,  накануне его отъезда,  они  поехали в  тот  самый
ресторан, взяли  тот самый  кабинет, пили  то  самое шампанское. Люда надела
новое вечернее платье. На этот раз он заметил и очень хвалил,  преувеличенно
хвалил. Обед сошел неудачно. Говорили  о  неинтересных  предметах,  разговор
часто прерывался. "Что  же  теперь делать? Вернуться в наш номер? Настроение
будет как в приемной у  хирурга",  --  подумал Джамбул  и предложил провести
вечер в "Олимпии".
     -- Там в саду хоть можно подышать свежим воздухом.
     -- Отчего же нет? Поедем, -- сказала Люда.

        "Хотя я и славьянка,
        И даже варшавьянка", -

пела в переполненном летнем театре хорошенькая полька. Джамбул поглядывал на
нее с интересом. Люда смотрела на него с  грустной насмешкой. "Гляди, гляди,
мне  всЈ равно". Изредка они обменивались  впечатлениями. В антракте вышли в
сад, там гуляли,  почти  не  разговаривая.  Когда  вернулись  в  партер,  он
подтолкнул ее под  локоть  и показал глазами на ложу.  В ней сидели молодая,
очень красивая  барышня  и трое мужчин.  Люда изумилась: в  сидевшем рядом с
барышней элегантном человеке она узнала Соколова.
     -- "Медведь"!
     Джамбул бросил на нее сердитый взгляд и оглянулся 241 на соседей. Но на
эстраде  как  раз   заиграла   музыка.  Французский   гастролер   запел  "La
Tonkinoise":

     Pour que je finis-se
     Mon ser-vi-ce
     A Ton-kin je suis -- allé

     Люда смотрела  на  ложу. -- "Так  это его новая  любовница? Да,  хороша
собой, хотя не красавица. Но как же они решаются показываться на людях, если
в самом  деле  затевают  революционные  дела? Едва  ли затевают... А за ними
какие-то печальные юноши".
     -- У него  лицо гипнотизера, -- вполголоса  сказала  она  Джамбулу.  Он
впрочем не расслышал. Наслаждался парижской песенкой:

     Je l'appelle ma pe-tite Chi-noise
     Ma Ton-ki-ki, ma Ton-ki-ki, ma Tonkinoise...

     --  Не возобновить ли с ним знакомство?  -- спросила Люда нерешительно,
когда  певец  кончил  и  раздались  рукоплесканья.  Сама  понимала, что  это
невозможно; да ей и не очень хотелось. Грабители были ей противны.
     -- Ни в каком случае, -- ответил  резко Джамбул, --  и,  пожалуйста, не
смотри в их сторону.

     Люда не провожала его на вокзал: решила проститься с  ним дома,  просто
по  товарищески. Он  был  этим и  обижен и доволен. Но  она  не удержалась и
заплакала.
     -- ...Береги  свою буйную головушку, Джамбул, --  говорила Люда  сквозь
слезы.
     -- Я скоро вернусь.
     -- Не лги хоть на прощанье... Прощай, мой милый... Мой дорогой...
     Когда  он  вышел, она  смотрела  ему вслед в окно. Затем  долго, плача,
целовала котенка. Приняла на ночь двойную порцию снотворного.

        VIII

     На  следующее утро,  проснувшись с  тяжелой  головой, она  принялась за
поиски работы.  Вырезала  из  газеты  несколько объявлений.  Собственно  она
ничего  242 делать не умела. В  свое время советовалась с Рейхелем: каким бы
делом заняться? Он неизменно с мрачной шутливостью советовал ей поступить на
сцену: "Будешь сначала играть энженю, а потом комических старух".
     Из  объявлений  ничего   не  вышло.   Ее  спрашивали,   знает  ли   она
счетоводство,  умеет  ли  писать на машинке, где  служила. Она отвечала, что
счетоводства не знает, на  машинке  не пишет, не  служила нигде, но  владеет
хорошо   французским   языком,   сносно   немецким   и   желала   бы   иметь
квалифицированную работу. В первых двух местах сказали, что такой  работы ей
предложить  не  могут;  в  третьем  посматривавший  на  нее  господин, после
сходного ответа, добавил, что  будет иметь ее в виду, и записал  адрес. "Да,
конечно,   без   протекции  ничего   получить   нельзя",  --   подумала  она
обескураженно.
     Протекцию в деловом мире  ей  мог бы  оказать только  Ласточкин. Но для
этого надо было жить в Москве. Ей переезжать не хотелось. У нее не раз шел с
Дмитрием Анатольевичем и с его женой древний спор петербуржцев и  москвичей.
Ласточкины считали Москву первым городом мира: "Она лучше даже, чем  Париж!"
Люда то же самое думала о Петербурге. Рейхель участия в споре не принимал: в
душе считал лучшим городом Берлин, где всЈ было так  чисто, удобно и дешево.
"Что-же  делать, надо  переехать:  только Митя может найти для  меня службу.
Если, конечно, герцогиня ему позволит"... Люда отлично знала, что, как бы ни
сердилась на нее Татьяна Михайловна, она такое "позволение" даст без всякого
колебания. "Но как же я Митю повидаю? Может и он знать меня не хочет?"
     Вернулась она домой только  в  три часа дня. Накормила  кошку,  та была
явно обижена  опозданием.  "Как в  свое  время бедный  Пусси",  -- подумала,
вздохнув,  Люда.  Больше  она,  из-за  усталости  и  дурного настроения,  не
выходила. Вечером заказала чай в номер. Читала сначала книгу о кооперативном
движении, затем  роман  Жип. Рано легла  с  кошкой  спать. Принять 243 опять
снотворное не решилась: "Еще войдет в привычку!"
     Утром  горничная,  как  всегда,  принесла  ей  кофе и  газету. Люде  не
хотелось ни есть, ни  вставать.  Лежать в  постели  с  кошкой  было приятно.
"Остались два объявления. Надо в понедельник утром  пойти, хоть для  очистки
совести.  Если  ничего  не выйдет и  там,  то  незачем откладывать,  уеду  в
Москву". Еще подумала о Джамбуле:  где теперь находится его поезд,  скоро ли
он  приедет  в Тифлис  и действительно ли едет  именно  туда?  "Кто  его там
встретит?  Женщины? Какую работу  он начнет? Верно  в вагоне  еще до  первой
станции  забыл о моем существовании?  И я  хороша! В  плохом,  очень  плохом
состоянии нервы".
     Она  надела  халат,  дала  молока кошке, налила  себе кофе.  Развернула
газету --  и  ахнула. Весь  верх страницы  занима