стве  генерала
Самсонова и был совершенно потрясен.
     Нина Анатольевна прослезилась на русской границе.  Тонышев задержался в
Петербурге. Ему надо было  побывать в министерстве, сделать  устный  доклад,
представить записку, выяснить свое положение.
     В первый  же  час после приезда Нина позвонила из  "Астории" в  Москву.
Телефонистка  предупредила  ее,  что  по-немецки  говорить  запрещается.  --
"Помилуйте, барышня, почему я,  русская,  стала  бы говорить  с  моим братом
по-немецки!" -- почти с негодованием ответила она.
     Разговор был трогательный. Дамы, давно не видевшие друг друга, плакали.
Дмитрий Анатольевич отбирал у жены трубку и тоже что-то взволнованно кричал.
371 Впрочем, говорили о пустяках. Нина Анатольевна от волнения даже зачем-то
спросила, который час.
     -- Я завтра  же к  вам выеду! Можно ли остановиться у вас?.. Ради Бога,
не сердись, я спросила по глупости... Спасибо, да, пока я одна: у  Алеши еще
здесь дела, будто бы страшно важные. Я столько вам расскажу!
     --  А  мы-то  тебе! Вы  оба  не  можете себе  представить,  что  у  нас
происходило.  Ну,  слава Богу,  что вы  благополучно приехали, мы так за вас
волновались! Эти немецкие зверства!

        III

     В Москве взрыв  патриотического  воодушевления был необычайный. Никогда
еще в России,  по  крайней  мере  с  1812 года,  не  было  такого согласия и
единодушия  между  людьми.  По  этой  ли  причине,  вследствие  непривычного
отсутствия "внутреннего врага", по свойствам ли русского характера или из-за
необъятных размеров страны, в Москве и  настроение было более веселое, чем в
Лондоне, неизмеримо более веселое, чем в Париже.
     Чуть  ли  не  каждый   день  происходили  совещания  в  разных  группах
интеллигенции.  Все были совершенно уверены  в близкой  победе, все,  теперь
благодушно,  рассказывали  анекдоты  о министрах,  все  ожидали  перехода  к
настоящему конституционному правлению и  создания ответственного перед Думой
правительства. Кое-кто предлагал практические мероприятия. Ласточкин один из
первых  подал мысль о мобилизации всей русской промышленности. Как инженер и
экономист,  он  представил  записку, имевшую очень большой успех.  Ему  было
поручено разработать подробный план.
     Дмитрий  Анатольевич  пожертвовал Красному Кресту  столь большую сумму,
что денег на  его  текущем  счету  не  хватило,  и  он  в первый раз в жизни
заключил в банке заем. Татьяна Михайловна  от  него  не отставала, -- он еще
несколько лет тому назад открыл  для нее особый банковый счет, к  некоторому
ее недоумению: -- "Помилуй, Митенька,  зачем мне отдельные деньги? Я даже не
знаю, как  пишутся чеки!", -- говорила  она. -- "Это  нехитрое  искусство, я
тебя научу",  --  смеясь,  отвечал  Ласточкин.  Теперь  она  давала дамскому
комитету деньги на подарки воинам и тайно помогала 372 нуждавшимся знакомым,
преимущественно семьям призванных,  сразу  оказавшимся  без  средств. Как  и
можно было думать, у большинства русских интеллигентов никаких сбережений не
оказалось, несмотря на то, что почти все зарабатывали недурно.
     Работы в совещаниях было немало, но эта работа всЈ же не  удовлетворяла
Дмитрия Анатольевича,  и ему было совестно  перед людьми,  отправившимися на
фронт.  Несмотря  на  свой  возраст,  он  в  первую же неделю  отправился за
справками в  комендантское управление, где у него были  знакомые, как  почти
везде в Москве. Там ему  сказали, что о призыве  второго  ополчения не может
быть  речи:  людей больше, чем  нужно, и  война кончится гораздо раньше, чем
могут потребоваться ратники.
     -- Вот будут военные школы ускоренного выпуска, -- сказал  ему знакомый
полковник. -- Может быть,  офицеры и  понадобятся, хотя мало  будет,  правду
сказать, толка от таких офицеров. Если вас примут, что-ж, милости просим. Не
скрою  от  вас,  что  в  нынешнюю   войну  среднюю  продолжительность  жизни
прапорщика в пехоте  мы определяем  предположительно в  три месяца. Вы  ведь
инженер, для вас несомненно найдется  другая работа, где  вы  будете гораздо
полезнее. Да вы и теперь в Москве полезны.
     Это  ему  говорили  и  штатские люди.  Специалисты  знали, что  русская
тяжелая промышленность  недостаточно  развита и что придется в самом спешном
порядке строить новые военные заводы:
     -- Вот тогда такие люди, как вы, будут цениться на вес золота.
     -- Не думаю. Я не очень компетентен в устройстве военных заводов.
     --  Во  всяком  случае  более  компетентны, чем для службы  прапорщиком
запаса.
     Это соображение было  основательно, Дмитрий Анатольевич себя  проверил:
"Нет, шкурничества тут  нет никакого". ВсЈ же он, независимо от одушевления,
чувствовал  и  немалую  тревогу.  Гибель  Самсоновской армии  его  потрясла.
Несмотря на смягчения в официальных сообщениях и в газетных  статьях, правда
скоро стала известна. В полной победе никто еще не сомневался, но теперь уже
говорили, что война продлится дольше, 373 чем  первоначально предполагалось.
--  "Восемь месяцев, никак не больше, но, вероятно, и не меньше", -- признал
известный  экономист   на  основании  произведенного   им   точного  расчета
финансового и хозяйственного потенциала центральных держав.
     -- Да как же турки тоже объявляют нам войну?  -- спросил его Ласточкин.
-- Значит, они идут на верную гибель?
     --  Хороши,  должно  быть,  турецкие экономисты,  --  ответил,  пожимая
плечами профессор.
     Дмитрий Анатольевич говорил с женой  и сестрой. Обе горячо поддерживали
мнение полковника.
     --  ВсЈ  это  правильно, но  как-то  выходит, что у  нас  воюют  только
кадровые  офицеры,  серая  крестьянская  масса  и   только  небольшая  часть
интеллигенции, преимущественно молодежь, -- с недоумением сказал Ласточкин.
     -- Если и так, то это лучше, чем во Франции, -- отвечала Нина. -- Нам в
Париже говорили, что какой-то знаменитый химик, кажется по  фамилии Гриньяр,
призван  в  пехоту  рядовым и  охраняет  в  тылу мосты!  Это  уж  совершенно
бессмысленно!
     Алексей  Алексеевич смущенно  молчал. Ему  в  министерстве сказали, что
отпустить его не могут,  что работа для него скоро будет. А в  комендантском
управлении  в  Петербурге  он  узнал, что, если  его  отпустят,  то он будет
назначен  на  этапный пункт. --  "Это значит, в глубоком тылу?"  --  спросил
Тонышев. -- "В тылу, конечно, но не обязательно в глубоком. Для фронта вы не
годитесь, теперь и  методы не те, что были двадцать лет тому назад, когда вы
отбывали воинскую повинность".
     Люда тоже куда-то ездила, справлялась о возможной работе для женщин. Ей
сказали,  что  работа  может  быть  только  санитарная  и  что прежде  всего
необходимо пройти  курс для сестер милосердия;  такие курсы скоро откроются.
Кровь и грязь больниц, санитарных поездов были  Люде противны. Она  и вообще
чувствовала  себя  растерянной.  Кооператоры никогда  ни о  каких войнах  не
думали. С большевиками она  уже несколько лет не поддерживала отношений,  но
стороной  слышала,  что растеряны и  московские  большевики;  от  Ленина  не
получили  374  никаких инструкций  и  даже не  знали,  что  с ним и  где  он
находится: вероятно, в Австрии интернирован.
     Из Петербурга  скоро приехал в Москву  и  Рейхель, тоже по связанным  с
войной делам. Он был в  мундире военного врача, но его оставили в Петербурге
для производства лекарств. К своему мундиру он относился с насмешкой и почти
так же относился к войне. Вдобавок,  был убежден  в  непобедимости Германии.
Разговор  с  ним  был очень неприятен и Ласточкиным  и Тонышевым. Он  с ними
пообедал, узнав предварительно,  что  Люды не  будет.  Тонышевы тотчас после
обеда ушли; ушла и Татьяна Михайловна.
     -- А я, напротив, убежден, что  Германия  будет совершенно разгромлена,
-- сказал Дмитрий Анатольевич.
     -- С  чем тебя и поздравляю. Но  блестящая баталия при  Танненберге как
будто об этом не очень свидетельствует.
     --  Ты  точно  этому  рад, Аркаша! "Блестящая  баталия"!.. Наши  войска
проявили истинный  героизм. Мы всЈ-таки спасли Францию,  дав  ей возможность
одержать огромную победу на Марне.
     -- Хороша огромная победа! Твой Жоффр узнал о ней из газет.
     --  Да ведь это  неправда и нехорошая неправда!  Во Франции справедливо
пишут о  русском rouleau  compresseur.  Мы  опять  перейдем в наступление, и
скоро Германия будет, повторяю, разгромлена.
     -- День в день "через восемь месяцев", как пишет тот болван?
     -- Он никак не болван, его расчет очень обоснован... Я  вообще перестал
тебя понимать, Аркадий!
     -- Я  ни минуты в этом не сомневался. Да если и победят Германию, то не
велика радость в том, что миллион людей съедят черви раньше, чем полагается.
     --  Люди  погибнут,  но  идея  восторжествует...   Ты  стал  уж   очень
материалистически относиться к жизни.
     --  Я  и  всегда  так к ней относился. Знаю, что теперь не в  моде быть
материалистом, даже естествоиспытатели открещиваются и конфузятся или делают
такой вид. Но я не конфужусь. Да, я материалист. Ты нет?
     -- Нет... А в бессмертие  души ты совершенно не 375 веришь? --  быстро,
неожиданно для себя, спросил Ласточкин.
     -- Совершенно не верю. Неужели ты веришь в эту ерунду?
     -- Я не могу ни утверждать ни отрицать то, что знанию недоступно.
     --  Уж будто? Пониманию  во  всяком  случае  доступно.  Если  верить  в
бессмертие души человека, то логически надо признать,  что бессмертны  также
блоха или удав.
     -- И ты вполне удовлетворен своим миропониманием?.. И своей  жизнью? --
спросил Дмитрий  Анатольевич, ничего в последние годы не знавший об интимной
жизни  Рейхеля. Знал  только,  что  он  по прежнему  не  был  женат. "Верно,
какая-нибудь связь у него есть?" --  предполагал он в  те, всЈ более редкие,
минуты, когда думал о своем двоюродном брате.
     -- Это  совершенно  другой  вопрос, не имеющий  с миропониманием ничего
общего. А  мое миропонимание  ты давно знаешь.  Как  это Шопенгауер говорил?
"Врач видит  человека во  всей его слабости, адвокат  во всей его низости, а
священник во всей его глупости". Работой же своей я доволен.
     -- Рад за тебя.  Вот бы ты  открыл средство борьбы с раком! -- сказал с
улыбкой  Ласточкин, прекращая неприятный  разговор.  --  Ну, хорошо, а что в
Петербурге говорят  о  будущем  мире?.. Не  знаешь ли ты  кстати, где теперь
находится  граф  Витте?   Он  всЈ-таки  неизмеримо   умнее   наших  нынешних
государственных людей и был бы, верно, очень полезен при заключении мира.
     -- По случайности я  от кого-то слышал. Война застала его во Франции, в
Люшоне.  Мне  говорили,  что он пришел в дикое бешенство и осыпал  за  глаза
грубейшей бранью всех министров всех стран.
     -- Это на него похоже, -- сказал со вздохом Ласточкин.

        IV

     Появились  Военно-Промышленный  Комитет,  Земский  Союз,  Союз Городов.
Ласточкин работал всЈ больше. Ему полагался  для  поездок на  фронт мундир с
погонами  военного чиновника. Заваленный теперь 376 заказами, лучший военный
портной Комаров, в виде исключения, сшил мундир  в несколько дней. Ласточкин
смущенно показался  в  нем  своим  дамам.  Они  веселились, но хвалили. Люда
говорила, что он  носит мундир  прекрасно,  --  "просто  гвардеец!"  Татьяна
Михайловна шутливо  советовала  купить заодно и какой-нибудь орден, --  "так
будет еще красивее". По  требованию дам,  Дмитрий Анатольевич даже  снялся в
мундире   у  фотографа,  и  карточки  вышли  превосходные.  Одна  немедленно
оказалась на полке в  будуаре у жены,  рядом с  его карточкой на  верблюде у
пирамид: когда-то ездили вдвоем в Египет.  Было на полке еще и немало других
его фотографий, тоже обычно остававшихся от их путешествий.
     Он ездил на фронт, то для деловых  переговоров  с разными командующими,
то для раздачи  подарков  солдатам. На  фронте его  мундир  такого успеха не
имел.  Ему казалось, что генералы смотрят на него с усмешкой, и он, верно ли
или нет, толковал про себя их чувства: штафирка,  не умеющий  носить мундир,
вероятно очень богатый, живущий в тылу с большим комфортом! Все же принимали
его  очень  любезно и,  что  в  первый  раз  его  изумило,  говорили  с  ним
откровенно, не стесняясь в выражениях: очень ругали ведомство снабжения, еще
больше военного министра Сухомлинова, а некоторые и самых высокопоставленных
людей.  Как будто  искали опоры у  "общественности",  --  это  слово  теперь
беспрестанно повторялось в разговорах и в газетах.
     Возвращаясь  с фронта,  он  делал  секретные доклады  в  тесном  кругу.
Оговаривался,  что  круг его  наблюдений  ограниченный,  сообщал, что дух на
фронте гораздо лучше, чем  в тылу,  где рестораны были переполнены  и лилось
шампанское, подававшееся в кофейниках.  Но<,>  передавая слова генералов, он
делился  своей  тревогой.  Его слушали озабоченно.  В  докладе после третьей
поездки, Дмитрий Анатольевич прямо сказал, что на фронте  ругательски ругают
высшее  правительство,  а  о  Распутине  выражаются  не  иначе,  как  самыми
непристойными  словами, и грозят  его без  суда  повесить,  если он  посмеет
появиться в Ставке. Этот его доклад произвел сильное впечатление. 377
     Все говорили, что общественность должна  взять дело  войны в свои руки.
Говорил это  и  Ласточкин. Но не  мог не думать,  что, как ни плохо работает
правительство,  не  так  уж  хороша  и  общественность.  "Да  это  и  вполне
естественно, к такой работе у нее уж подготовки нет  ни малейшей.  Что-ж,  у
нас какие-либо  особые  таланты?  Или  чудом  влияет  какая-то  общественная
благодать? Увы, это вздор. И заводы мы строим не медленнее, не хуже, но и не
быстрее,  не  лучше,  чем  их строит  правительство. И деньги не мы  достаем
посредством  добровольных пожертвований, а  это  те  же  казенные  средства,
поступления  от  налогов и займов,  то,  что правильно называется  народными
деньгами. Наш труд? Да,  мы его отдаем. Во многих случаях  бескорыстно",  --
думал  он,  с  неудовольствием   вспоминая,   как  загребают  деньги  многие
фабриканты,  да еще  определяют на безопасную службу членов своих семейств и
своих  более  молодых  приятелей.  Об  одном  крупном  московском  заводчике
говорили, что он наживает около миллиона рублей в месяц.
     Было неприятно и то,  что теперь еще больше прежнего  богател он сам, и
всЈ по той же причине:  теперь уже бешено  поднимались в цене принадлежавшие
ему  давно паи разных  промышленных  предприятий. --  "Что  же  я  тут  могу
сделать?" --  говорил жене Дмитрий Анатольевич: -- "Заводы завалены военными
заказами. Ты ведь знаешь,  что я жертвую немало, но не выбрасывать же деньги
за окно!"  Татьяна  Михайловна  с ним  соглашалась; ей  тоже было  совестно;
автоматически стали расти и их расходы; они теперь проживали гораздо больше,
чем еще  недавно, и не только из-за увеличения стоимости  жизни: для богатых
людей  она чрезвычайно  отставала от роста доходов. -- "Жертвуй еще  больше,
нам и ненужно, когда нет детей", -- говорила Татьяна Михайловна со вздохом.
     Военно-Промышленный   Комитет  поручил  Ласточкину  ведать   постройкой
большого военного  завода за Рогожской заставой. На этом он, разумеется,  не
наживал  ни гроша и  отдавал свой  немалый труд совершенно безвозмездно.  Но
богатели подрядчики. Заключенный  с  ними договор казался ему бессмысленным:
подрядчики, тоже освобождавшиеся от воинской повинности, получали 378 десять
процентов  от  стоимости  постройки;  им таким  образом было  выгодно, чтобы
постройка обошлась дороже. Выработать другой договор  было невозможно: такие
заключали все, иначе подрядчики отказывались работать; между  тем всЈ делали
они и, разумеется, инженеры, служащие, рабочие; он же только торопил, следил
за  сметами,  всЈ проверял, сокращал по  мере  возможности расходы, -- мера,
впрочем, была небольшая; напротив, из-за безостановочного  роста  цен, сметы
приходилось часто увеличивать.
     Недалеко от его завода строился другой, казенный военный  завод,  и там
происходило  то же самое. Оба завода начали строиться почти одновременно,  и
почти одновременно постройка кончилась  и началось производство. Несмотря на
глухое  соперничество  наверху  между   общественностью  и   правительством,
Ласточкин  наладил корректные отношения с военными, строившими второй завод,
обменивался с ними мненьями, сведеньями, советами; видел, что там были такие
же  подрядчики  с такими  же  договорами, и такие  же  порядки,  и  такие же
результаты.   Оба  завода  находились  по   близости  от  исторических  мест
московского царства,  с названиями, известными всем  по  школьным учебникам.
Проезжая по ним на  автомобиле, Дмитрий Анатольевич видел, рядом с заводами,
древние  строенья или развалины, и  это ему напоминало будки  с бензином  на
Аппиевой дороге под Римом.
     Немцы на фронте пустили в ход удушливые газы. Русские заводчики  тотчас
занялись  и  этим делом.  О  фосгене,  цианистых  и  мышьяковых  соединениях
Ласточкин уж совершенно  ничего не знал.  Он стал спешно изучать технические
книги, попутно возобновлял свои небольшие познания в химии. Нанял  еще людей
и кое-как  наладил  производство газовых  снарядов. Видел, что все-таки  его
труд и энергия полезны. Тем  не менее настроение у него ухудшалось и подъема
становилось меньше.  Он  ежедневно заходил  в  новую  лабораторию  с плохими
вытяжными  шкафами, с  кое-как налаженной вентиляцией.  Раз даже  наглотался
газов  и  лишился  сознания.  Его  пришлось  приводить  в  себя  принесенным
откуда-то  шампанским для  поддержания деятельности 379 сердца (о шампанском
ему потом было особенно  совестно  вспоминать).  Его  немедленно отвезли  на
автомобиле  домой. Татьяна  Михайловна пришла в ужас. Он  пролежал в кровати
несколько дней  и  заметил,  что его здоровье  ухудшилось. Этого он  жене не
сказал и снова стал ездить на завод каждый день.
     Скоро газовые  снаряды стали отправляться на фронт, -- "очень недурные,
не  хуже немецких", -- с гордостью говорили химики.  Он слушал это радостно.
Знал,  что  от  газовых  снарядов  люди  умирают  в  тяжелых  мученьях.  Это
противоречило всему  его прежнему взгляду на жизнь. Но он знал, что и думать
об этом недопустимо. "О пацифизме надо надолго забыть, не мы начали войну".
     Позднее один из рабочих, уже не в  лаборатории,  а на самом заводе, где
вентиляция  была  еще хуже,  наглотался  газа  гораздо  сильнее и  умер; ему
шампанского  не принесли.  Это  произвело  тягостное  впечатление  на  всех,
особенно  на  Дмитрия  Анатольевича.  Он выхлопотал пенсию и  единовременное
пособие вдове с детьми и сам  немало  добавил из своих денег. Винить себя он
не  мог:  устроить  лучшую  вентиляцию  было  в  условиях  военного  времени
невозможно. Утешался тем, что и сам пострадал,  что есть в дальнейшем риск и
для него.

        V

     Тонышев получил назначение на промежуточный этапный пункт. Министерство
иностранных дел отпустило его неохотно и объявило, что позднее вытребует его
назад. Это прозвучало как бы  обещанием,  и  он был  немного задет: "Точно я
хочу уклониться  от  военной службы!" Этапный пункт  был в глухом  местечке.
Женам не полагалось сопровождать офицеров  хотя бы и в  тыл. Но и независимо
от  этого, условия жизни  в местечке были таковы, что Нина Анатольевна никак
туда переехать не могла бы. Она осталась в Москве у Ласточкиных.
     Его работа была,  конечно, полезна,  но с  ней мог бы справиться  любой
писарь.  Служебные  обязанности были утомительны, однако, свободного времени
оставалось немало; сослуживцы  были не очень интересные люди,  380 он с ними
поддерживал корректные отношения и скучал. Еда была довольно обильная, -- он
даже  удивлялся  тому,  что  армию  кормили  так  сытно,   хотя  все  ругали
интендантство. Можно было  тайком  покупать и водку, -- ее  тоже  подавали в
кофейниках или  в чайниках. Это неизменно подавало  повод и  к шуткам,  и  к
раздражению:  запрещение  продажи  вина было  очень  непопулярно,  хотя  все
признавали, что, быть может, от него