Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Алданов Марк. Самоубийство -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  -
р, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о науке! Уши вянут! -- Тебе видно чувство благоговения вообще не свойственно! Толстой -- величайшая национальная гордость, а ты его ругаешь! Неужели тебе не совестно? -- Нет, не совестно... А как продается твоя брошюра "Промышленный потенциал Донецкого бассейна"? -- Да это и не брошюра, просто доклад, который я не так давно прочел и даже не собирался печатать. Приятель-экономист без меня предложил издательству, где он сам печатается. Недавно он мне с огорченьем сказал, что продается неважно, -- ответил Дмитрий Анатольевич. "Едва ли один писатель очень огорчается от того, что неважно продаются книги другого писателя", -- подумал Рейхель. Ласточкин немного помолчал. -- Митя, можно с тобой поговорить о твоих интимных делах? -- Пожалуйста. -- Скажу тебе правду, ни Таня, ни я не понимаем, почему вы с Людой до сих пор не узаконили отношений. Ведь могут быть осложнения, особенно когда будут дети. -- Люда не хочет детей. И не хочет законного брака. Говорит, что она против вечных отношений и отнюдь не уверена, что наши с ней отношения вечны. -- Не может быть! -- Так она говорит, и я с ней готов согласиться. -- Как странно! Но ведь ты ее любишь? -- Конечно, люблю, -- сказал Рейхель холодно. 43 -- Еще раз прости, что я об этом заговорил... Так возвращаюсь к Морозову. На него, по моему, подействовало бы имя Мечникова. Ведь ты с ним хорош? -- С Мечниковым? Да, я его знаю. Мы не одного направления в науке. -- Ого! Не одного направления? Так направления есть и в биологии? И у тебя уже есть в ней направление? Это отлично. Но как ты думаешь, если б в Москве создался институт, Мечников согласился ли бы вернуться в Россию и стать его главой? -- Не думаю. Он слишком связан с Парижем, с Пастеровским институтом. Впрочем, я не знаю, -- сказал Аркадий Васильевич, нахмурившись. Старший кузен смотрел на него с благодушным недоумением. "Неужели Аркаша надеется, что он сам в свои годы может стать директором?" -- Ты мог бы быть его помощником или заведующим одним из отделений, -- поспешно сказал он. -- Дело не во мне. И я вообще в данном случае имел в виду не институт. -- Что же другое? -- Видишь ли, заграницей известно, что Савва Морозов дает большие деньги и на политические дела... -- Действительно дает. Сколько с него перебрал на это Горький, и сказать тебе не могу. Притом на политические дела разного направления. Конечно, в пределах левого лагеря, о правых Морозов и слушать не стал бы. Он дает деньги и либералам, и социалистам всех оттенков. Между нами говоря, я думаю, что он и не очень разбирается в политических вопросах. Однако при чем же тут ты? Ведь ты политикой не интересуешься? -- Я совершенно не интересуюсь, но Люда, как тебе известно, интересуется. Она социал-демократка. У них теперь идет борьба фракций. Скоро состоится какой-то съезд, и Люда надеется, что во главе партии станет ее вождь, некий Ленин. -- Он не некий. Я о нем слышал. Говорят, выдающийся человек. 44 -- Люда просто на него молится и всегда о нем рассказывает разные чудеса, мне и слушать надоело. Ты впрочем и сам сочувствуешь социалистам. Так вот, Люда тебя просит: не мог ли бы ты посодействовать тому, чтобы этот Савва дал партии деньги? -- Да он и так дает. Говорят, через какого-то Красина. -- И о нем слышал от Люды. Тоже, кажется, процветающий социалист? -- "Тоже" относится ко мне? Не протестуй, я не обижаюсь. Да, я признаю, что в учении социалистов есть немалая доля правды. Я и сам, случается, даю им деньги. Знаю, что в этом есть доля смешного. "В Европе сапожник, чтоб барином стать, -- Бунтует, понятное дело. -- У нас революцию сделала знать, -- В сапожники, что-ль, захотела". Ты скажешь, какая же мы знать? И ты будешь прав. Твой отец был аптекарем, а мой бухгалтером. Вот и еще довод, чтобы помогать нуждающимся людям. Я как могу и помогаю, -- сказал Ласточкин и немного смутился, вспомнив, что помогает и своему собеседнику. -- Но я дал себе слово, что Таня и я не умрем бедняками. Мне повезло, теперь, пожалуй, я и сам вхожу в "первенствующее сословие". Правда, социалисты именно хотят все у нас отнять, но... -- Не у "нас": у меня ничего нет. -- Но шансов у них на это немного. В их партию, конечно, я не пойду, хотя бы потому, что во многом с ними расхожусь, и потому, что это не мое призвание. Я здесь читал их газетки без малейшего восторга. Уж если мы с тобой об этом разговорились, то добавлю, что как люди, просто как люди, они в большинстве мне не симпатичны. Это не только мое наблюдение. Ты знаешь, как умна Таня. Она моя жена, я могу быть к ней пристрастен, но я говорю искренно. Она и умом, и своей "добротой по убеждению" -- не знаю, как определить эту ее черту иначе, -- замечает очень, очень многое. -- Она прекрасная женщина. -- "Прекрасная женщина", -- повторил Ласточкин, видимо недовольный таким определеньем. -- 45 Таких женщин мало на свете. Я всем обязан ей ("Чем это?" -- подумал Рейхель). Не говорю о мелочах. Мы когда-то жили на тысячу рублей в год, теперь проживаем около сорока тысяч, и хоть бы что в ней изменилось! Но во всем, во всем она постоянно меня изумляет, особенно своим простым, разумным подходом к жизни, тонкостью и "незаметностью" своих суждений о людях. Если есть женщина, совершенно не желающая ничем "блестеть", то это именно она. Между тем, она умнее множества блестящих женщин. -- Не люблю "блестящих" людей вообще, а особенно блестящих женщин, с их утомительными разговорами, мнимым умом и сомнительными талантами. -- Ну, уж это слишком, -- сказал с некоторым недоуменьем Дмитрий Анатольевич. -- Мы почему заговорили о Тане?.. Да, так, видишь ли, мы теперь часто бываем в самых разных слоях общества. Зовут нас иногда в аристократические салоны, часто бываем и в обществе левых наших интеллигентов, настроенных почти революционно или даже вполне революционно. И Таня как-то мне сказала: "Разумеется, хорошие и плохие люди есть везде, это общее место, но мне кажется, что всего больше симпатичных, привлекательных людей теперь именно в орде либеральной русской буржуазии: она добра именно от своей удачливости". -- Ты однако только что говорил об ее снобизме и местничестве, -- сказал Рейхель. "Ну, эта мысль Тани еще не так свидетельствует о тонкости ее ума! Митя в нее влюблен и теперь как в пору их женитьбы", -- подумал он. -- Где этого нет? Есть и у левой интеллигенции. Все познается по сравнению. Буржуазия и жертвует больше, чем все другие. Разумеется, я хочу сказать, больше пропорционально. -- По моему, ты себе несколько противоречишь. -- Может быть. Ты кстати видел ли людей, которые себе никогда не противоречили бы? Я что-то таких не знаю... "Кающиеся дворяне" у нас были, "кающиеся буржуа" есть сейчас, но кающихся революционеров как будто нет. Ах, как жаль, что Люда не 46 приехала, -- сказал он со вздохом, -- я с ней поспорил бы. Разумеется, я не отказываюсь исполнить ее желание. Однако нельзя же просить Морозова сразу о двух вещах: и о биологическом институте, и о деньгах на социал-демократическую партию. -- Тогда, разумеется, проси об институте. -- Ясное дело. Но я не могу отказать Люде. Знаешь что, у Саввы Тимофеевича есть молодой племянник, некий Шмидт, уж не знаю, как в их ультра-русскую семью попал человек с немецкой фамилией. Этот Шмидт самый настоящий революционер. Я его знаю. Хороший человек. Он далеко не так богат, как Морозовы, но все-таки деньги у него большие и он их раздает щедро. Я с ним поговорю о просьбе Люды и думаю, что он мне не откажет... Странная семья эти Морозовы, особенно Савва Тимофеевич. У меня к нему, не знаю, почему, очень большая симпатия, мне даже самому совестно: ведь, в конце концов, независимо от его достоинств, главная его сила в огромном богатстве. Если б он был беден, люди им интересовались бы неизмеримо меньше. -- Даже совсем не интересовались бы, -- вставил Рейхель. -- Он очень странный человек. Вот ты упомянул о самоубийцах, -- опять поморщившись, сказал Ласточкин. -- Близкие к нему люди рассказывали мне, что самоубийство у него любимая тема разговора! -- У Морозова-то? Значит, он с жиру бесится. -- В нем есть потемкинское начало. Я где-то читал, будто князь Потемкин однажды за ужином сказал что-то вроде следующего: "Все у меня есть! Хотел иметь миллионы -- имею! Хотел иметь великолепные дворцы -- имею! Хотел иметь сильных мира у моих ног -- имею! ВсЈ имею!" Сказал -- и вдруг с яростью и с отчаяньем рванул со стола скатерть с драгоценной посудой, разбились фарфор и хрусталь! Так и Морозов имеет решительно все и, в отличие от Потемкина, от рождения. Должность князя Таврического была всЈ же не синекура, -- сказал с усмешкой Дмитрий Анатольевич, -- а Савва Тимофеевич только дал себе труд родиться сыном, внуком, правнуком богачей. 47 Ну, хорошо, бросим это... Скажи, а Люда не влопается в историю? Ты говоришь, съезд. На нем могут быть и секретные агенты полиции. Вдруг ее арестуют на границе, когда вы вернетесь в Россию, а? Стоит ли рисковать? -- Я ей всЈ это говорил сто раз. Но Люда упряма как осел, -- сказал Рейхель. Дмитрий Анатольевич поморщился. -- Правда, волка бояться -- в лес не ходить. Но с твоей точки зрения, политика вообще ерунда, ведь так? Ты мне когда-то говорил, что единственное важное дело в жизни это биология и что величайший в мире человек -- Пастер. -- И правду говорил. То есть настоящий Пастер, а не католик с мистикой и метафизикой. А по твоему, кто величайший? -- Не знаю. Но не беспокойся, я не отвечу: Савва Морозов, -- весело сказал Ласточкин. -- И на том спасибо. -- Разве ответишь на такой вопрос в одной фразе?.. Недалеко отсюда есть площадь, с которой Сантос-Дюмон недавно совершил свой знаменитый полет. Он продержался в воздухе почти две минуты! -- Так он, что-ли великий человек? Это просто акробатия. -- Не говори! Это зародыш чего-то очень большого. Я читал его интервью. Он взял себе девиз из Камоэнса: "Por mares nunca d'antes navigata". Кажется, так? Я по части литературы швах, хотя стараюсь следить. -- Я и не стараюсь. А что это значит? -- "Плыть по морям, по которым никто еще никогда не плавал". Прекрасный девиз, так надо бы и всем нам, грешным. Он заговорил о воздухоплаваньи, с еще большим увлечением, чем прежде о хозяйственном росте России. Рейхель слушал теперь несколько недоверчиво. -- Если б я был очень богат, то попытался бы создать в России воздухоплавательную промышленность! 48 -- Очень уж ты увлекаешься, Митя, -- сказал Аркадий Васильевич. -- А что, кстати, твоя пишущая машинка? Ласточкин вздохнул. Он был по образованию инженер-механик и составлял в свободное время проект пишущей машины, с русским и латинским шрифтами, -- первой русской пишущей машины, которой в честолюбивые минуты хотел дать свое имя. -- Подвигается, но уж очень медленно, у меня так мало времени, -- ответил он и учтиво-холодно поклонился появившемуся на пороге кофейни очень элегантному, красивому человеку. Тот, чуть прищурившись, наклонил голову и, окинув кофейню взглядом, вышел. -- Кто это? -- спросил Аркадий Васильевич. -- Не сам ли принц монакский? Уж очень королевский вид. -- Не принц, но граф. Это австрийский дипломат, с которым мы познакомились в поезде, когда ехали сюда из Вены. И имя у него шикарное: граф Леопольд Берхтольд фон унд цу Унгарсшитц. Очень высокомерный человек. Вся эта каста еще думает, что призвана править Европой. На самом деле прошло или проходит ее время, и слава Богу, -- сказал Дмитрий Анатольевич. -- А то она непременно довела бы Европу до войны. И не по злой воле, а просто по наследственному злокачественному легкомыслию. -- Ну, и у нас есть люди такого типа. Даже в интеллигенции. Почти все русские, которых я встречаю в Париже, германофобы. Между тем немецкая наука теперь первая в мире. -- Никакой войны больше не будет. Это было бы слишком чудовищно-глупо. -- Да, может, потому и будет, что чудовищно глупо. -- Уж ты хватил! Я начисто отрицаю пессимизм и мизантропию. Они только мешают жить и работать. -- Мне нисколько не мешают, -- возразил Рейхель. 49 IV Этому человеку не везло в молодости. Он довольно долго жил в нищете. Социалисты в ту пору говорили и даже думали, что таков "принцип буржуазии": не давать пролетариям возможности выходить в люди. Разумеется, никогда у правящих классов такого принципа не было. Во все времена они старались привлекать к себе отдельных способных людей из низов и позднее ими хвастали. И лишь чистой случайностью надо считать то, что очень небогатая, мало смыслившая в политике буржуазия, мирно управлявшая делами в Довии, в Форли, в Предаппио, не обратила внимания на этого молодого человека. Вдобавок, семья его была хоть и крестьянская, но старая, жившая в этих местах столетья, а сам он был, при тяжелом и буйном характере, человек чрезвычайно способный, и ум у него был живой, и руки были золотые; он имел какой-то школьный диплом, и уже тогда немного владел иностранными языками. Некоторые земляки считали его не совсем нормальным. В школе он был груб с товарищами, особенно с теми, у которых были состоятельные родители, вечно дрался, однажды пустил чернильницей в учителя. Учился же недурно: вышел первым по итальянской литературе и по музыке. Девятнадцатилетним юношей он переселился в Лозанну. Его там считали политическим эмигрантом, но это было неверно. Получив на родине место школьного учителя, он скоро признал, что учить маленьких детей для него дело неподходящее; государство щедро оплачивало его труд 56-ью лирами в месяц; стоило попытать счастья в других странах; а ему вдобавок очень хотелось путешествовать, видеть новое, иметь приключения. Однако, в Швейцарии в первое время пришлось ему уж совсем туго. Он развозил по лавкам в тележке вино, работал, как полагалось, одиннадцать часов в сутки, получал по тридцать два сантима в час, порою ночевал в сорном ящике. Случалось, просил милостыню, стучал в окна и грубо требовал хлеба, -- иногда и получал. Впоследствии сам рассказывал, что как-то, увидев в пустом саду двух закусывавших на 50 скамейке английских туристок, насильно отобрал у них хлеб и сыр (может быть, и привирал). Он находил время для чтенья. Читал без разбора, но преимущественно серьезные книги: Ницше, Штирнера, Нордау, Кропоткина. Странным при его характере образом, подпадал под влияние чуть ли не каждого знаменитого автора. Прочел "Коммунистический Манифест" и объявил себя марксистом. Где-то раздобыл медаль с изображением Карла Маркса и всегда ее при себе носил. Впрочем, называл себя и анархистом. Скоро он стал встречаться с революционерами и с революционерками. Всегда нравился женщинам, даже до времени своей мировой славы. С одной не повезло. Жить ему хотелось страстно, необычайно, много более жадно, чем хочет жить громадное большинство людей. И аппетит у него был волчий. Он часто останавливался у окон дорогих ресторанов, смотрел, как едят и пьют туристы, заглядывался на хорошо одетых дам. Говорил товарищам: "Как я ненавижу богачей! О, проклятая нищета! Сколько же времени мне еще придется всЈ это терпеть!" По вечерам делал то, что полагалось делать настоящим эмигрантам, пока с годами им это не надоедало: посещал митинги, слушал заезжих ораторов, Жореса, Бебеля, Вандервельде. Они говорили дело и говорили хорошо, но ничего особенного в их ораторском таланте он не находил: сам мог бы сказать не хуже, да вопрос не в том, как говорить, а важно, кто говорит: одно дело, если знаменитый член парламента, а другое если эмигрант в лохмотьях. У Жореса хоть голос был особенный, медный, громоподобный, а у других и этого не было. Расспрашивал о них. Многие социалисты вышли из настоящей богатой буржуазии: им было нетрудно выбраться в люди. Правда, Бебель будто бы был в молодости рабочим, но выдвинулся тогда, когда еще почти никакой конкурренции не было. "Ученые? Едва ли, разве только опять-таки Жорес, а Бебель и знает не больше, чем я. Сыты, хорошо одеты, живут именно как буржуа. И только я один голодаю и не выхожу в люди!" -- с всЈ росшей ненавистью думал он. 51 Больше всего он ненавидел бы Бога, если б не знал с мальчишеских лет, что никакого Бога нет; ему объяснили старшие товарищи: об этом серьезно и говорить нельзя. Решил раз навсегда всЈ объяснить всем. В Лозанну приехал из Рима для религиозной пропаганды, для диспутов с неверующими, пастор Талиателли. Такие диспуты происходили тогда нередко, особенно в Париже. Знаменитый анархист Себастиан Фор ездил по Франции с одной и той-же лекцией: "Двенадцать доказательств того, что Бога не существует". Фор был превосходный оратор, его лекции неизменно собирали огромную толпу, и возражать ему приходили ученые, красноречивые священники. В Лозанне же всЈ было гораздо скромнее, публика состояла из простых людей, они спорить не умели, хотя, быть может, религиозными вопросами интересовались; часть их апплодировала священникам, часть безбожникам. В этот день, 7 сентября 1903 года, никто из оппонентов не пришел, и слушатели после лекции уже вставали с мест, когда кто-то из публики сказал: -- Я прошу слова! И даже не сказал, а прокричал с такой силой и резкостью, что все насторожились; выходившие люди остановились у дверей. На трибуну поднялся бледный человек в лохмотьях, с худым, изможденным лицом, с густой щетиной на щеках, с блестящими черными глазами, с выдающимся подбородком. Он был похож немного на Паганини, немного на Бонапарта и очень этим гордился. Его голова была бы интересна и Рембрандту, и Лафатеру. -- Меня здесь никто не знает, -- громко, отчетливо сказал он, откинув назад голову. <--> Зовут меня Бенито Муссолини. Я итальянский эмигрант, чернорабочий. Я долго говорить не буду, скажу только несколько слов. Но для этого мне необходимы часы, а у меня часов нет, они мне не по карману. Не даст ли мне кто-либо свои? Публика смотрела на него с недоумением, его действительно никто не знал. Слушатели не спешили 52 исполнить его желание, -- вдруг и не отдаст? Пастор с улыбкой протянул ему свои часы. Он поблагодарил. -- Теперь без пяти минут одиннадцать, -- еще громче и отчетливее сказал он. -- Я утверждаю, что никакого Бога нет! И приведу только одно доказательство. Даю вашему Богу, уважаемый пастор, пять минут времени. Если он существует, то пусть поразит меня за богохульство... И, подняв глаза к потолку, обращаясь к Богу, прокричал грубую брань. Публика молча с изумлением смотрела то на него, то на пастора. -- Как видите, нет Бога! -- с торжеством сказал он через минуту. Знал, что пять минут ждать нельзя: пропадет эффект. Положил часы на стол и сошел с трибуны. Эффект оказался большой. Пастор Талиателли взволнованно вызвал его на большой, серьезный диспут. Он принял вызов. Диспут действительно скоро состоялся. О Муссолини заговорили, публики пришло много, его речь против религии была напечатана каким-то издательством. С той поры он особенно острой нужды не знал. Начал писать в революционных

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору