ии". Ничего, проживем  и с
ними.  И  незачем  из-за  потери  квартиры  принимать  вид  Людовика  XVI  в
Тампльской  тюрьме. Так теперь делают многие,  у которых и  до революции  не
было ни гроша".
     Отравляли  жизнь  только подростки, на редкость буйные,  дерзкие, вечно
скандалившие и  грубившие  родителям.  Они  выбрали  себе гостиную,  которую
когда-то  обставила  Нина.  Повидимому,  их прельстила  круглая  форма  этой
комнаты. Расставили в ней  кровати  и покрыли содранным со стен  шелком.  Но
проводили день в бывшей мастерской Дмитрия Анатольевича,  и оттуда постоянно
доносился дикий шум.  Татьяна  Михайловна  попробовала  с  ними  поговорить,
назвала их товарищами и  просила  шуметь меньше:  ее муж  нездоров  и должен
готовить свой курс в университете. Говорила с самыми ласковыми убедительными
интонациями и ничего не добилась.
     --  Не  брызгайте,  гражданка. Не диалектически  рассуждаете, -- сказал
Петя.
     -- Буза и хвостизм, -- подтвердил Ваня. -- Откатитесь, гражданка.
     Третий, Вася,  ничего  не  сказал,  но, уходя, пробормотал что-то вроде
"меньшевицкой лахудры".  На этом разговор кончился, а руготня, драки,  шум в
мастерской стали  еще  ожесточеннее.  Татьяна  Михайловна ничего о разговоре
мужу не сказала, -- "что мог бы он сделать?"
     Родители же  вели  себя  вполне  сносно  и даже  порою  деликатно.  Оба
работали не  в  Кремле  и, повидимому,  не  на высоких  должностях, хотя муж
участвовал еще в 1905-ом году в  московском восстании.  Уходили на службу  с
утра, гостей принимали не часто и жили небогато. Но  съестные припасы  у них
были. Татьяна Михайловна постоянно встречалась с жилицей на кухне, старалась
не  смотреть на то, что там  жарилось  и варилось; ей  казалось, что  жилица
чувствует себя смущенной. 448
     Скоро у Ласточкиных человек в кожаной куртке отобрал рояль.  Теперь они
и  не спорили. Играть  всЈ равно было трудно,  а продать рояль невозможно. В
этот  день  жилица,   предварительно  постучав  в  дверь,  вошла  к  Татьяне
Михайловне и нерешительно попросила  ее продать ей "лишнее" платье  и белье.
Татьяна  Михайловна   радостно  согласилась  без  торга:  жилица  предложила
значительно больше, чем  давали  старьевщики. Выйдя к  себе с  покупкой, она
тотчас  вернулась  и  принесла  полфунта  кофе:  "Возьмите,  гражданка,  это
бесплатно.   У   нас  есть".  Татьяна   Михайловна  приняла  подарок,  очень
благодарила -- "муж так обрадуется", -- и потом прослезилась. Стала слаба на
слезы.
     Дмитрий Анатольевич читал "Войну и Мир". Эта  книга казалась ему лучшей
в мировой литературе. Говорил жене, что начал читать Толстого двенадцати лет
отроду: "Покойная мама подарила, когда  я болел корью. Двенадцати  лет начал
и,  когда  буду умирать, пожалуйста, принеси мне на  "одр" то же самое".  За
этой книгой он часто засыпал;  мысли его приятно  смешивались.  "Как хорошо,
что  существует  в   мире   хоть  что-то  абсолютно   прекрасное,  абсолютно
совершенное!"... Но в этот вечер он заснуть не мог.
     -- Странно, -- сказал он,  отрываясь от книги. -- Ведь крепостное право
было ужасно, а всЈ-таки люди тогда были  культурнее,  чем мы! Толстой сам на
старости  лет  говорил, что в дни  его молодости  было в  России  культуры и
образования гораздо больше, чем в двадцатом веке. А это было до большевиков.
     --  Старикам  свойственно  идеализировать  прошлое, но я  допускаю,  --
ответила Татьяна  Михайловна.  -- А вот  у них  растет  действительно редкое
поколение. Хороша будет жизнь, когда подрастут все эти Пети и Вани!
     Дмитрий Анатольевич вздохнул  и  снова  взял книгу. Он  читал о поездке
князя Андрея  в Отрадное,  с знаменитой страницей  о старом  дубе. "Весна, и
любовь, и счастие!" как будто говорил этот дуб, -- "и как не надоест вам всЈ
один и тот же глупый и  бессмысленный обман. ВсЈ одно  и то же, и всЈ обман!
Нет  ни  весны,  ни  солнца,  ни счастья.  Вон, смотрите,  сидят задавленные
мертвые ели, всегда одинаковые, и вон и я  растопырил  449  свои обломанные,
ободранные пальцы, где ни выросли  они -- из спины, из боков; как выросли --
так и стою и не верю вашим надеждам и обманам"...
     Да,  разумеется,  "тысячу  раз  прав  этот  дуб",  --  подумал  Дмитрий
Анатольевич. -- "Только князь Андрей не имел права это думать, а  я и мы все
имеем. Да,  я тоже никаким  надеждам  больше  не  могу верить". Точно, чтобы
самого себя  опровергнуть,  Ласточкин повернул несколько страниц в  знакомой
ему чуть не наизусть книге и прочел о возродившемся, преображенном дубе:
     "И  на  него  вдруг  нашло  беспричинное,  весеннее  чувство радости  и
обновления.  Все лучшие  минуты  его  жизни  вдруг  в  одно и  то  же  время
вспомнились  ему. И Аустерлиц с  высоким  небом, и мертвое укоризненное лицо
жены, и Пьер на  пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь,
и луна, -- всЈ это вдруг вспомнилось ему".
     "Но как же тут мертвое  лицо  жены! Это тоже  "лучшая минута жизни?" --
вдруг  с сильным волненьем  подумал Дмитрий Анатольевич,  никогда прежде  не
замечавший этих слов. "Обмолвка? Но разве у Толстого  бывают  обмолвки? И то
же самое есть  в другой главе: Пьер, вернувшись из плена, с радостью думает,
что жены больше нет в живых! Что  же это такое? Значит, не  всегда худо, что
человек умирает?" Он с беспричинным ужасом оглянулся  на  соседнюю  кровать.
Татьяна Михайловна уже  задремала;  лицо у  нее при свете  керосиновой лампы
казалось вместе измученным и просветленным, -- мертвым.

        XII

     Для  первой лекции  отвели одну  из больших  зал  Аудиторного  корпуса.
Актовый  зал  был бы уж слишком велик.  К двум часам аудитория была полна на
три четверти. Новые студенты  и по наслышке мало знали Ласточкина, но обычно
ходили  на вступительные лекции  новых преподавателей.  Впереди студенческих
скамеек на стульях  сидело немало профессоров, -- преимущественно  старики с
разных факультетов. "Представителей  власти",  к большому облегчению Дмитрия
Анатольевича, не было. Был один научный работник,  до революции засидевшийся
в приват-доцентах  и принадлежавший именно  450  к  тем,  о которых  говорил
Ласточкиным Травников:  еще с прошлого  года он всЈ  с  большей  горячностью
утверждал, что надо честно  и смело протянуть руку новому правительству: там
есть  кристально-чистые,  культурнейшие   люди.  В   тесном  кругу  одни  из
профессоров  о  нем говорили, что он  страхуется на обе  стороны; другие  же
называли его "оком  Кремля, если  не Лубянки". Еще  недавно  с ним, пожалуй,
люди и не здоровались бы, но теперь никто его не бойкотировал и все пожимали
ему руку, большинство очень холодно.
     Ласточкины потратились на извозчика. Идти  пешком было  далеко, Дмитрий
Анатольевич боялся, что одышка у  него усилится и  помешает ему говорить. По
дороге   он  всЈ  время   прокашливался.   Татьяна   Михайловна  тоже  очень
волновалась, хотя знала ораторский дар мужа.
     -- Только не волнуйся, -- говорила  она. -- Если потеряешь нить, просто
найди в тетрадке нужную страницу и преспокойно читай.
     -- Это не принято в университете. Но я нисколько не волнуюсь.
     -- И  слава  Богу!  Волноваться  нет  ни малейшей  причины.  Ты  всегда
говоришь прекрасно.
     Его   встретили   недолгими   рукоплесканьями.   Ласточкин   неуверенно
раскланялся,  положил перед собой  тетрадку,  надел  очки  и, справившись  с
дыханьем,  заговорил. Прежде принято было начинать: "Милостивые государыни и
государи". Теперь милостивых государей давно  не было, слово "граждане"  всЈ
еще  было  непривычно и  казалось  неестественным; Дмитрий  Анатольевич дома
решил, что начнет лекцию  без всякого обращения.  Татьяна Михайловна вошла в
аудиторию через другую  дверь и заняла  место  на последней скамейке. "Слава
Богу, слушателей много. И апплодировали достаточно, вполне прилично".
     С первых же  произнесенных  мужем  слов  она  успокоилась.  Он  говорил
громко, отчетливо,  внушительно.  Только ей была  заметна его одышка, только
она видела, как он волновался, особенно в первые минуты. В тетрадку он почти
не  заглядывал. Слушали  его с интересом. Он кратко изложил историю  русской
промышленности  до  двадцатого столетия, назвал Строгановых,  Демидовых, 451
отметил  их  заслуги, отметил теневые стороны, тяжелые условия труда  на  их
заводах, ничего не  замалчивал,  ничего и не подчеркивал. Сообщил,  что Петр
Великий  (так и сказал: "Петр Великий", а не "Петр I") вел Северную войну на
деньги,  данные  ему  Строгановыми,  и  что  когда-то  на  их средства Ермак
завоевал  Сибирь. Затем  перешел  к  промышленникам двадцатого века и назвал
много  имен, еще недавно  известных всей России,  теперь уже забывавшихся. О
них   говорил  в   большинстве,  как  о  своих  добрых  знакомых.  Отозвался
сочувственно о Савве Морозове и, тоже  не налегая, вскользь сообщил, что  он
щедро  поддерживал  революционное  движение.  Рассказал  анекдот   о  другом
либеральном  богаче,  дававшем  деньги на  революцию и ставшем  в  1917 году
министром:
     -- ...Мне говорили недавно, что, когда он после октябрьского переворота
был посажен в Петропавловскую  крепость, то его встретил сидевший там бывший
царский министр юстиции Щегловитов и сказал ему: "Очень рад  вас тут видеть.
Я слышал, что вы истратили несколько миллионов на революционное движение? Но
я вас сюда посадил бы и бесплатно".
     Послышался  смех.   Дмитрий  Анатольевич,  улыбаясь,  перешел  к  более
серьезной, ученой  части  лекции:  стал приводить  цифровые данные  о  росте
русской промышленности, о положении рабочих, о  заработной плате. Говорил он
так,  как говорил  бы об  этом  несколько лет тому назад.  Разве  что привел
несколько строк из книги Ильина "Развитие капитализма в России",  которую до
революции в университетах едва ли цитировали. Печально-торжественно добавил:
"Как  вы знаете, под псевдонимом Ильина  тогда  писал  нынешний председатель
Совета  народных  комиссаров  Владимир  Ильич  Ульянов-Ленин  (потом немного
пожалел,  что  не  сказал  просто:  "Ленин")".  При   этом  имени  раздались
рукоплесканья,  впрочем  жидкие.  Бурно  зааплодировал  научный  работник на
первой скамейке. Соседи на него покосились, но нерешительно раза два хлопнул
и еще кто-то из профессоров.
     Статистическая часть  доклада несколько расхолодила аудиторию.  Однако,
Ласточкин и цифровые таблицы читал внушительно, тут же  объясняя  их  смысл.
Слушали 452 доклад до конца очень  внимательно.  Обычно вступительные лекции
заканчивались  выражением каких-либо  общих  взглядов, которое произносилось
профессорами с подъемом. Дмитрий Анатольевич решил от этого воздержаться.
     -- В следующих моих лекциях  я буду иметь честь ознакомить вас подробно
с  ростом  русского   народного  хозяйства  и  каждой  из  его  отраслей   в
отдельности,  -- закончил  он, закрыл тетрадку  и, сняв  очки,  приподнялся.
Подумал, что "буду иметь честь" было ненужно.
     Теперь  рукоплесканья  продолжались с минуту. Лекция имела  несомненный
успех. Апплодировали очень  многие студенты и все профессора. Снисходительно
похлопал  и научный работник из Servum pecus. Татьяна Михайловна вздохнула с
радостным облегченьем. Профессора подходили к Ласточкину  и поздравляли его.
Травников издали помахал рукой Татьяне Михайловне и направился к ней, не без
труда проталкиваясь в проходе сквозь толпу студентов.
     -- Вот вы куда забрались! -- сказал он,  целуя ей руку.  -- Узнаю  вашу
скромность.  "Лучше прекрасной  женщины  есть  только  женщина прекрасная  и
скромная",  --  говорил  Пифагор.  --  Ну,  сердечно,  от  души  поздравляю!
Превосходная  лекция!  Триумф,  аки  у Цезаря или Помпея.  Богдыхан  отлично
прошел через Сциллы и Харибды!
     -- Да, кажется, не было ни Сцилл, ни Харибд?
     --  Были!  Теперь  всегда  есть.  "Incidis  in  Scyllam  cupiens vitare
Charybdim"... Так вот сейчас же пожалуйте бриться. Ко мне. Будет и морковный
чай, и  брусничный,  один отвратительнее другого! Но будет и печенье, еще не
древнее, вполне съедобное.  И, главное,  будет водочка,  клянусь собакой! --
говорил профессор.
     Ласточкины  и  еще человек пять-шесть друзей должны были  прийти  после
лекции к нему. В былые времена  после вступительных лекций обычно собирались
в  профессорской;  но  теперь  это  было  признано  неудобным:  "еще  явится
нежелательный  элемент". Выбрали  холостую квартиру Травникова,  она  была в
двух  шагах  от  Университета  на  Никитской,  и  вселенные  к  нему  жильцы
возвращались  домой  только  к шести. Друзья,  сложившись,  453  купили  две
бутылки  водки  чуть  ли  не на последние  деньги:  все, от  тяжелой  жизни,
чувствовали потребность  в такой  встрече и  предвкушали радость; московские
рестораны давно были закрыты и даже заколочены.
     --  Спасибо, дорогой  друг... Ах,  в былые времена устроили бы прием  у
нас.
     -- В былые времена, барынька, был бы по  такому случаю банкет в "Праге"
или  в  "Эрмитаже".  Я кстати всегда  был  пражанином,  но у нас преобладали
гнусные эрмитажники.
     -- Так вам в самом деле понравилась лекция богдыхана?
     --  Помилуйте, как же могла бы  не понравиться! Она  была  божественна,
клянусь  бородой  Юпитера!  --   сказал   профессор.  Он  всЈ  больше  любил
Ласточкиных,  волновался,  отправляясь в Университет,  и  выпил  под  тарань
стаканчик водки.

     Было очень весело. Говорили приветственные  речи, -- почти как в лучшие
времена. Все очень  хвалили  лекцию.  Первый  тост хозяин  поднял  за "героя
нынешнего  знаменательного  дня",  второй  --  за  его  "верную,  преданную,
очаровательную подругу жизни".  Друзья  целовали  руку  Татьяне  Михайловне,
Дмитрий Анатольевич  с  ней  поцеловался  под  рукоплесканья.  Оба  смущенно
прослезились  от общей ласки,  от  радостного  волненья,  от  водки.  Успели
шопотом обменяться нежными словами. -- "Спасибо тебе, дорогая, милая, за всЈ
спасибо", -- прошептал Ласточкин.  Разошлись только за  полчаса  до  прихода
жильцов, все искренно говорили, что давно не было такого приятного дня.
     Дмитрий  Анатольевич предложил  поехать на  извозчике  и  домой,  но на
Никитской извозчика не оказалось.
     --  Ничего, отлично  доедем на трамвае,  ведь  недалеко  остановка,  --
сказала Татьяна Михайловна;  она  теперь берегла  каждый грош. Трамвай  был,
разумеется, переполнен, всЈ же ей удалось протиснуться на  площадку. Дмитрий
Анатольевич, пропустивший вперед двух  старушек (мест в трамваях давно дамам
не  уступали), повис на последней ступеньке.  "Надо держаться покрепче,  454
слишком  много, кажется, выпил!"  -- подумал он. Голова у него  в самом деле
кружилась. Он невольно  подумал о том, как тяжело сложилась судьба: "В такой
день  возвращаюсь домой,  вися на ступеньке трамвая!" То же самое подумала и
его жена. Ласточкин слабо  ей улыбнулся и как-то выраженьем  лица сказал ей,
что  ему  очень удобно.  "Мне отлично,  да  ведь  и  не  очень  далеко",  --
прокричала она. Он не расслышал, но закивал головой.
     "Немного счастья было в жизни у  Тани!" -- в сотый раз и теперь подумал
он,  несмотря  на   радостное  настроение.  Главным  их  горем  всегда  было
отсутствие детей. Дмитрий Анатольевич и прежде понимал, что утешеньем в этом
никак не  может быть тот  комфорт, позднее та роскошь, которыми  он обставил
жену, интересная жизнь  в Москве, платья  от Ворта, путешествия  в  спальных
вагонах,  общество  знаменитостей.   Но  теперь  и   всЈ   это   было   лишь
воспоминаньем; была бедность, почти нищета, бытовые униженья, тяжелая работа
при ее слабом здоровье. Знал, что Татьяна Михайловна об этом даже не думает,
и с каждым днем его нежность  к жене увеличивалась. Она опять улыбнулась ему
и подняла три пальца, показывая, что остаются еще три остановки.
     Какой-то простолюдин стал с площадки прокладывать себе дорогу: выходить
полагалось с другого конца вагона, но пройти через густую толпу пассажиров в
длинном проходе было бы почти невозможно. "Как же  мы можем его пропустить?"
-- подумал  Ласточкин. Пассажиры на двух  верхних ступеньках стали ругаться.
"Ох, грубая жизнь!.. А может быть, это карманник?" Все знали, что карманники
воруют в вагонах бумажники именно перед остановками трамвая, поспешно выходя
и расталкивая  людей.  Дмитрий  Анатольевич оторвал правую руку от  перил  и
стянул борты пиджака. Простолюдин рванулся вперед и сильно толкнул человека,
стоявшего  на  второй   ступеньке.  Тот  поддался  вниз.  Ласточкин  потерял
равновесие и, беспомощно  взмахнув рукой, упал на мостовую навзничь, вытянув
ноги -- под  прицепной вагон.  Все  ахнули. С  площадки послышался отчаянный
женский крик. 455

        XIII

     Как  всегда  бывает  в  таких  случаях,  друзья  говорили,  что Татьяна
Михайловна в один день поседела и  состарилась  на десять  лет.  Она  и сама
позднее не понимала, как этот  день пережила.  Но после  первых минут, когда
она с  криком  упала на  колени над мужем  (кровь  из его раздробленных  ног
лилась  на мостовую как из разбившейся  бутылки), Татьяна Михайловна  делала
всЈ, что было нужно, "спокойно"; только всЈ время тряслась мелкой дрожью.
     Карета  скорой  помощи  приехала  на  место  несчастного  случая  через
четверть часа, -- все говорили, что это истинное чудо. Вторым чудом было то,
что в Морозовском клиническом городке, куда  привезли  Дмитрия Анатольевича,
оказался  их  добрый знакомый,  профессор Скоблин; как  раз собирался уехать
после  нескольких  операций.  Он очень поморщился, увидев  Ласточкина, но  с
таким видом, точно именно этого и ожидал.
     После осмотра и перевязки он  вышел к Татьяне Михайловне. Она, ни жива,
ни мертва, на него смотрела. Губы у нее прыгали.
     --  Необходима  ампутация.  Немедленная.  Разумеется,  иначе  сделается
гангрена,  --  сказал  он,  избегая  ее взгляда.  -- Я  надеюсь,  что сердце
выдержит. Но ручаться не могу.
     -- Ампутация? -- выговорила она.
     -- Ампутация обеих ног. К счастью, ниже колен. На войне люди выживали и
после еще  худших  увечий, а их  оперировали на фронте не в  таких условиях.
Живут и  здравствуют.  Я твердо надеюсь, что  Дмитрий  Анатольевич  выживет.
Ассистент  и  анестезист  готовы. Хлороформ есть.  Если хотите, я вызову еще
вашего терапевта, но ждать его нельзя.
     Полагалось  спрашивать  о  согласии.  Однако,  он, взглянув на  нее, не
спросил. Пошептавшись с кем-то, сказал:
     -- Мы теперь, разумеется, всех помещаем в  общую палату, но для Дмитрия
Анатольевича на первое время найдем отдельную  комнату. Здесь все знают, кто
он такой. Помнят и то, что  он был другом  покойного Саввы  456 Тимофеевича.
Будет и отдельная сиделка. Будет  сделано решительно  всЈ. Я велю  позвонить
Никите Федоровичу, он ведь ваш ближайший друг. Вам нельзя оставаться одной.
     Она что-то хотела сказать, но не могла выговорить.

     Сердце выдержало.
     Скоблин   еще  у  умывальника  говорил  с  Татьяной  Михайловной   и  с
Травниковым,  --  тоже  бледным  как  смерть. Старался  придать  лицу бодрое
выражение; это, по долгой  привычке, ему обычно удавалось. ВсЈ же поглядывал
на  Татьяну  Михайловну;  хотел  было  даже  пощупать  у  нее  пульс.  Отдал
распоряжение,   обещал  приехать  снова  в  десятом  часу  вечера;  объяснил
ассистенту, куда звонить до того -- "если что".
     --   Теперь  будет   жив,   я  ручаюсь.  Завтра   же   будут   заказаны
искусственные...
     -- Чтобы ходить?
     -- Для чего  же другого? -- сказал Скоблин.  Знал, что ходить Ласточкин
больше никогда не будет.  --  В первое время его будут, разумеется, возить в
повозочке. А  вам, Татьяна Михайловна, надо безотлагательно вернуться домой.
Сиделка  вполне  надежная.  Завтра  утром  приедете.  Разумеется,  отдохните
немного,  ведь хуже  будет,  если вы  свалитесь, -- сказал хирург, но тотчас
добавил: -- Хорошо, останьтесь здесь на первую ночь. Хотя это не полагается,
я распоряжусь.

     Действие  хлороформа  кончилось.  Дмитрий  Анатольевич  раскрыл  глаза,
скосил их  немног