Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Алданов Марк. Самоубийство -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  -
Клемансо, особенно после покушения на него анархиста, был на вершине популярности. Все знали, что он будет президентом республики и только с тревогой спрашивали, сохранит ли он свои умственные способности до 486 конца президентского срока: всЈ-таки ему тогда будет уже под девяносто лет. Кое-кто по этой причине нерешительно предлагал кандидатуру Поля Дешанеля. В общем оживлении невольно принимали участие и русские. Некоторые из них, еще имевшие дипломатический паспорт и связи, иногда получали приглашения на приемы. Мог бы добиться приглашения и Тонышев, но он ничего для этого не сделал и почти ни у кого из иностранцев больше не бывал. Уже после подписания мирного договора, в посольстве, где, по прежнему без большого дела, собирались видные люди, он встретил знакомого политического деятеля, только что приехавшего из России кружным путем через Японию и Соединенные Штаты. Тот после доклада крепко пожал ему руку и выразил сочувствие. -- В чем?.. В чем?.. -- спросил Алексей Алексеевич, бледнея. Знакомый удивленно на него взглянул и пожалел о своей оплошности. -- Да я слышал... О брате вашей жены... Я не думал... Может быть, я и ошибаюсь?.. -- Что такое? Ради Бога, скажите правду!.. Мы ничего не знаем! Он узнал, что Дмитрий Анатольевич и Татьяна Михайловна в Москве покончили с собой. VI Ласточкиным было сказано, что оставаться в клинике можно "сколько понадобится", но это были слова неопределенные. Разумеется, их не гнали, их по прежнему очень хвалили врачи и сиделки. Но они сами понимали, что оставаться без конца нельзя. Недели через три Скоблин, встретившись в коридоре с Травниковым, пригласил его в свой кабинет. Никита Федорович испуганно на него взглянул: давно ждал неприятного разговора. Вышло всЈ же не так плохо. Хирург сказал, что необходимо перевести Дмитрия Анатольевича из отдельной комнаты в общую палату и просил его к этому подготовить: -- ...Вы сами понимаете, как обстоит дело. Я уже, разумеется, отказал по крайней мере десяти человекам, находящимся в таком же положении, как он. Все московские 487 больницы битком набиты людьми. А отдельные комнаты теперь уж величайшая редкость. В прежние времена, до них, это было отчасти связано с денежным вопросом, и больные рассматривали перевод в общую палату как какое-то понижение в чине. Но теперь всЈ бесплатно, в этом я отдаю им справедливость, так что вопрос уж совершенно не в этом. Дмитрий Анатольевич вне опасности. Лучшим его положение вряд ли станет. Уход в общей палате точно такой же. Я обхожу всех больных каждый день. Кроватей в палате, разумеется, только восемь. -- Значит, в общей палате они могут оставаться сколько угодно? Скоблин развел руками. -- "Сколько угодно"! Разве теперь можно заглядывать хоть на месяц вперед. Меня и самого могут выставить в любую минуту. Удивляюсь, как не выставили до сих пор... Татьяна Михайловна никогда с вами о "будущем" не говорила? -- Говорила о возвращении домой. Им оставили две комнаты. Тоже могут в любую минуту одну отобрать. -- Две комнаты огромное преимущество. Во всяком случае ей было бы удобнее, чем спать на диванчике. -- Если есть что, о чем она, несчастная, совершенно теперь не думает, то это о своих удобствах! -- Да, я понимаю. Она очень достойная женщина. Но в общей палате она, разумеется, оставаться на ночь не может... Они помнится, во втором этаже живут? -- Во втором. -- Разумеется. Костыли и повозочка есть, но о том, чтобы он спускался по лестнице нет речи. В первое время мы могли бы посылать служителей, чтобы они его сносили вниз. Впрочем, и не такая радость ездить в повозочке по улицам... Как знаете. По моему, лучше ему полежать пока можно в общей палате. Жить же ему, разумеется, не очень долго, как впрочем и нам всем. Жили и померли, и ничего такого нет. Разве вам, Никита Федорович, страшно? -- А вам нет? -- сердито спросил Травников. -- Разумеется, нет. 488 Татьяна Михайловна мучительно колебалась. Ей казалось невозможным уходить от мужа на ночь. Решил вопрос сам Дмитрий Анатольевич. -- Давно пора вернуться!.. И не надо откладывать! -- прошептал он еле слышно, но решительно. Металлическая мыльница находилась дома. "Да если б была и здесь, то как же можно это сделать в общей палате?" Он думал о самоубийстве с каждым днем больше и только с ужасом поглядывал на жену. "Что я ни сделал бы, один из жизни не уйду". Было решено переехать через два дня. Точно, чтобы их утешить, Скоблин разрешил Татьяне Михайловне читать вслух мужу: -- Разумеется, часика два-три в день, не больше. И не газеты, а книги и такие, которые не могли бы его волновать, -- сказал он и сам принес бывший у него в кабинете том Пушкина. Дмитрию Анатольевичу и не хотелось слушать, но это было морально легче, чем разговаривать или молчать с женой. Сначала он только делал вид, будто слушает. Затем стал вслушиваться. -- Какая у него... мудрость, -- еле слышно выговорил он. -- Всем надо учиться... Да, именно "благословен... и тьмы приход"... -- Он вспомнил эту музыкальную фразу Чайковского, всегда сильно на него действовавшую, и незаметно смахнул слезу. Руки у него уже работали сносно. "Чтобы проглотить, сил хватит"... И тотчас та же фраза отозвалась в памяти Татьяны Михайловны. Его перевезли домой в карете в сопровождении младшего врача и сиделки. Служители подняли его в квартиру. В передней подростки молча смотрели на него, как на диковинку. Доктор обещал наведываться часто. Сиделка обнялась с Татьяной Михайловной и сказала, что будет приходить каждый день. "Скоро будете, Дмитрий Анатольевич, совсем в порядке", -- обещал врач. Приехал и Никита Федорович, с какой-то едой. Он посещал Ласточкиных ежедневно и, как их ни любил, уходил от них всегда с облегченьем. Они остались одни. За стеной шумели подростки. "Верно, обмениваются впечатленьями", -- подумал Дмитрий 489 Анатольевич. Жена подошла к нему, спросила, удобно ли лежать, было ли лучше в клинике. Он чуть наклонил голову и глазами дал понять, что хочет поцеловать ей руку. Чувствовал к ней всЈ бо'льшую жалость. "Господи! Если б не она, как было бы просто!.. Ведь выходит: почти убийство"... Как ни худо было в клинике, дома оказалось неизмеримо хуже. Быть больным в Морозовском городке казалось естественным. Вернее, там все пациенты жили искусственной, временной жизнью. В определенные часы приходили врачи и сиделки, измеряли и записывали температуру, давали лекарства, делали впрыскиванья. В случае надобности можно было немедленно вызвать дежурного врача. Он тотчас делал необходимое и действовал одним своим успокоительным видом. В определенные часы приносилась больничная еда, о ней заботиться не приходилось, и она была всЈ же несколько лучше той, которую можно было достать дома. -- Теперь была окончательная жизнь, и всЈ лежало на Татьяне Михайловне. Она уходила на час или два и кое-как доставала еду. Весь остальной день сидела так же при муже. По прежнему приезжал Никита Федорович и говорил одно и то же: -- "Вид нынче у вас прекрасный. Вот видите, барынька, поправляется богдыхан! Ведь и болей больше почти нет"... Просил не беспокоиться о деньгах. Между тем совершенно не знал, где их достать. Об университетской пенсии говорить не приходилось. Дмитрий Анатольевич прочел всего одну лекцию. ВсЈ же Травников немного надеялся, что могут, в виду исключительных обстоятельств, дать единовременное пособие и искал хода к народному комиссару. Татьяне Михайловне ничего об этом не говорил. Провожая его в переднюю, она благодарила, иногда со слезами: -- Вы относитесь к Мите просто, как родной брат. Век буду жить -- не забуду! -- Полноте, барынька, -- отвечал он и думал, что едва ли она будет "век жить". Знакомые говорили о Дмитрии Анатольевиче: "Он несет свой крест с великим достоинством". Это до него доходило. "Да, крест", -- думал он. -- "Но откуда же 490 взяться великому достоинству? Живу милостыней... А эти грязные ужасные заботы о моем обрубленном теле, об его отправлениях!"... Теперь и жизнь после октябрьской революции, его прогулки по старой Москве, всЈ казалось ему чуть не раем. VII "Каждое поколение занимает в истории человечества приблизительно одну сотую ее долю", -- думал Дмитрий Анатольевич. Устало проверил: "Да, приблизительно одну сотую... Едва ли было когда-либо поколение, подобное нашему. Мы как-то отвечаем за полвека истории. Виноваты? Да, вероятно, но в чем? И что же я и лично сделал уж такого дурного? Жил честно, никому не делал зла, по крайней мере умышленно или хотя бы только сознательно. Работал всю жизнь много, помогал работать и жить другим, старался приносить пользу России. За что же именно меня так страшно покарала жизнь? Правда, покарала лишь под конец. До того и я, и Таня были счастливы, на редкость счастливы. Неужто именно за это покарала? В России теперь почти все несчастны, но не все и не так несчастны, как мы. А в других странах счастливы тысячи, миллионы людей хуже, чем был я, неизмеримо хуже, чем Таня". Против его воли, он замечал, в его душу прокрадывалось то, что называли ядом материализма. "Что же делать, как они ни гнусны, но кое-что у них правильно, по крайней мере в отрицательной части их ученья. Как можно было бы объяснить мое несчастье с религиозной точки зрения? Никак нельзя: не "испытанием" же! А с точки зрения нашего учения? Какое же было наше ученье? Лавров, Михайловский, Плеханов, Милюков? Ведь со всеми различиями между ними, они в каком-то смысле одно и то же. Вера в прогресс? Эта вера моего случая не предвидит и к нему не относится. Большевики, по крайней мере, откровенно думают: личность не имеет значения, пропал человек, ну и пропал, какое кому дело? И так оно и есть: никому, кроме Тани, до меня никакого дела нет. И даже Травников уже, вероятно, немного нами тяготится и в душе, бессознательно, желает, чтобы я 491 умер поскорее, а то слишком много забот... Нет, несправедливо и гадко так думать, я знаю. Но чем же я виноват, если этот яд уже проникает в мою душу, как верно проникает в душу всех. Разве недавно люди не мечтали при мне вслух о германской интервенции, о войсках Гинденбурга в Москве? Мне теперь и Гинденбург ничем помочь не мог бы... И никакой свободный строй... Но всЈ-таки вдруг всЈ-таки есть загробная жизнь? Ах, дай-то Бог!!! И как же я об этом, о самом главном думаю так мало!" Ему не раз приходилось читать, будто люди на пороге смерти, например смертельно раненые в сраженья, думают необычайно напряженно, в какую-нибудь одну минуту вспоминают всю свою жизнь. С ним в день несчастья этого не было. Тогда на мостовой он мгновенно потерял сознание. Затем в клинике как будто на мгновенье пришел в себя, как будто даже узнал Скоблина, и скользнула мысль: "Хорошо, что он здесь.... Кажется, со мной несчастье... Где же Таня?"... Слышал негромкие голоса, слов не разобрал. "Не операция ли!"... Успел еще подумать, что, быть может, в жизни больше ничего не увидит, кроме этого серого потолка с люстрой, с режущим глаза светом. Показалась рука в белом рукаве. "Анестезист!" И всЈ померкло. Он пришел в себя лишь в маленькой комнате клиники. Но твердо помнил, что никаких воспоминаний о жизни, никаких важных мыслей, ни даже желанья что-то вспоминать, о чем-то думать у него на операционном столе не было. Не было их и в первые дни после ампутации ног, когда он понял, что навсегда стал калекой, обрубком. Мысли о самом важном пришли позднее. Теперь он больше всего думал о будущем. "Если в самом деле есть будущее? Ведь в это твердо верят миллионы людей!<"> Думал и о настоящем, меньше о прошлом. Думал о житейских делах. Он догадывался, что Никита Федорович не мог выручить за картину три тысячи. Догадывался, что для него собирают деньги. В первую минуту это причинило еще новую душевную боль. Представил себе, как ходит по знакомым Травников, как некоторые дают, другие отказывают, быть может ищут предлога для 492 отказа: "У меня, к несчастью, у самого сейчас очень мало"... "Я сердечно сочувствую, они хорошие люди, но кругом так много горя, а я ведь их и мало знал". Особенно больно ему было за жену: "И через это прошла!"... -- "Что-ж, я, когда мог, немало помогал людям, -- тяжело дыша, отвечал он себе, не решаясь взглянуть на сидевшую рядом жену. Не хотел сказать ей, -- "может, она не догадывается?" Если она прежде и не догадывалась, то теперь точно прочла его мысли, по той же всЈ усиливавшейся между ними телепатии. И он прочел ее слова, почти такие же: "Сколько ты сделал для других! Чем мы лучше? И мы всЈ отдадим, когда падут большевики". Он теперь твердо знал, что не доживет не только до падения большевиков, но и до будущей недели: беспрестанно думал, что нельзя откладывать дело: "Чем скорее, тем лучше и легче". И еще подумал: "Мы не отдадим, но Аркаша отдаст. И действительно теперь это уже и не важно". Когда-то, еще до войны, Ласточкин решил составить завещание. Сказал об этом жене, та отнеслась к его решенью иронически: -- Самое неотложное дело! Перестал бы ты думать о пустяках! -- Вовсе это не пустяки. Все под Богом ходим. Мало того, надо и место нам купить на кладбище. Это многие делают. Мысль о покупке общего места на кладбище была ей менее неприятна, но она продолжала шутить: -- Хорошо, тогда и я составлю завещание. Ты ведь мне подарил немало денег. Только я завещаний составлять не умею. Составь сам. Разумеется, в свою пользу. Так и быть, всЈ отдам тебе, а не душке-Собинову и не футуристам. -- Я тоже не знаю, как составляются завещания. Приглашу Розенфельда, -- сказал Дмитрий Анатольевич. Это был его деловой адвокат и их приятель. Адвокат одобрил мысль о двух завещаниях. -- Каждый из нас обязан об этом подумать. И я подумал, хотя я лишь не на много старше вас. Помню, что 493 мне говорил мой знаменитый коллега, покойный Спасович: "Я понимаю, что можно без завещания умереть, но не понимаю, как можно без него жить", -- смеясь, сказал Розенфельд. -- Это верно. Ну, а если б, Олег Ефимович, я умер без завещания? Кому тогда всЈ достанется? Моей жене? -- Нет, ей только часть. Ведь могут быть и другие наследники по закону. -- Тогда составим два завещания. Они и были составлены. Ласточкин поделил треть своего состояния между Московским Университетом, Техническим училищем и Академией наук, две трети завещал жене: она всЈ завещала ему. Они побывали на кладбище и приобрели два места. Теперь у него ничего не было. Отпали и прежние законы. Можно было только надеяться, что после освобождения России завещание будет признано действительным. Имея это в виду, Ласточкин мысленно составил письмо Рейхелю. Просил его "когда будет можно", уплатить его долги, о которых ему скажет профессор Травников, -- знал, что его воля, при безукоризненной честности Аркадия Васильевича, будет непременно исполнена. Никита Федорович пришел в обычный час. Принес, как почти всегда, подарок и дорогой: кусок белого хлеба. Татьяна Михайловна обычно пользовалась его приходом, чтобы выйти из дому за покупками: не хотела оставлять мужа одного. Ласточкин продиктовал Травникову письмо. Тот смущенно увидел упоминание о долгах и что-то, растерявшись, пробормотал. -- Какие долги! Может, будут, но пока их нет. Увидите, я и пенсию вам выхлопочу. -- сказал он и пожалел, что сказал. -- Пенсию от Университета, -- поспешно добавил он. Безжизненное лицо Ласточкина чуть дернулось: "Получать и от них милостыню!" Он ничего не ответил. -- Еще к вам... просьба, -- прошептал он. -- Не привезете ли мне... книг... Из университетской библиотеки? -- С большим удовольствием. Но у вас так много своих. Неужели всЈ прочли? 494 -- Я всегда читал... то, что покупал, -- выговорил он и подумал, что это было некоторым преувеличением. "И перед... этим... не вся правда". Кое-как объяснил, что хотел бы теперь прочесть лучшие философские книги о смерти. Никита Федорович сердито запротестовал. Но обещал завтра же всЈ принести. Вернулась Татьяна Михайловна, быстро взглянула на них и поправила мужу подушку. На следующий день Травников привез книги Платона, Шопенгауэра, что-то еще. -- А всЈ-таки читайте их поменьше, -- сказал он неохотно. <--> Они утомительны, да и ни к чему. После его ухода Татьяна Михайловна стала вслух читать "Федон". Ласточкин слушал внимательно, но в самом деле скоро утомился. -- Кажется, Никита Федорович был прав... Отложим это... Почитай мне лучше... вечного утешителя... Толстого. -- "Войну и Мир"? -- радостно спросила Татьяна Михайловна. -- Нет... "Смерть Ивана... Ильича". -- Ради Бога, не надо! Это такая страшная книга! -- Прочти, пожалуйста... И не с начала... Конец. Болезнь и смерть... Ну, пожалуйста... Татьяна Михайловна начала читать. Скоро она заплакала. -- Не могу... И ведь это совершенно не похоже на то, что с тобой. Ты, слава Богу, не умираешь, и нет у тебя этих страшных болей... -- Конечно, нет... Хорошо... Тогда потуши лампу... "Он думает: "всЈ было не то"... И я так думаю, и верно очень многие другие. "Да, "не то". Но что же "то"? Этого Толстой не объяснил, и нечего ему было ответить... В конце сказано: "Вместо смерти был свет... Какая радость!"... Нет света и нет радости<.> Но ведь не мог же Толстой лгать... Он был полубог. Иван Ильич три дня подряд кричал от боли ужасным непрекращающимся криком... И я буду так кричать?.. Нет, не хочу. 495 Насколько разумнее покончить с собой!" -- думал Ласточкин. -- "Только поскорее!"... В этот вечер он сказал жене о металлической мыльнице. VIII ВсЈ был тщательно обдумано. Обдумывалось уже второй день. Накануне еще приводились доводы. Татьяна Михайловна почти не спорила. В душе была с мужем согласна: действительно другого выхода нет. Понимала, что долго так жить нельзя. "И нельзя, и незачем", -- шептал Дмитрий Анатольевич. Вдобавок профессор Скоблин в разговоре с Татьяной Михайловной проговорился. "Непосредственной опасности я не вижу. Я знаю людей, которые с такими увечьями живут уже несколько лет", -- сказал он. И на доводы мужа Татьяна Михайловна теперь с искаженным лицом только шептала: -- Но ведь это никогда не поздно... -- Может быть и поздно... Даже в менее важном... Пока мы честные люди... А если... если будем жить их милостыней... То деградируем, как все, -- сказал Ласточкин и вспомнил о "теории самоубийства", которую приписывали Морозову: самоубийство всегда для человека -- самый достойный способ ухода. "Он так думал в то время, что же он сказал бы теперь, в моем положении? Хорошо, что достал тогда яд. Без него было бы трудно: газ открыть -- взорвется весь дом. И заметят жильцы, закроют, будет леченье, грязь, мука"... Когда решение было принято, обоим стало немного легче. Вернее, они скрывали друг от друга ужас и нестерпимую боль. Говорили спокойно. Дмитрий Анатольевич говорил, что смерть от цианистого калия наступает мгновенно, без мучений. Татьяна Михайловна отвечала, что не беда, если мученья продлятся несколько минут: при естественной смерти бывает неизмеримо хуже.

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  - 30  - 31  - 32  - 33  -
34  - 35  - 36  - 37  - 38  - 39  - 40  - 41  - 42  - 43  - 44  - 45  - 46  - 47  - 48  - 49  - 50  -
51  - 52  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору