", будут говорить по-французски, и  вся  ватага  кавалеров,  и
среди них коротконогий Хаим Фрухштейн, поплетется сзади,  и  весь  город
будет спрашивать, указывая пальцами на Шолома и на Розу: "Кто эта счаст-
ливая парочка?" Им ответят: "Вы не знаете, кто это? Да ведь это Роза  со
своим избранником!" - "Кто же ее избранник?" - "Ее  избранник  -  ворон-
ковский знаток библии, каллиграф Шолом, сын Нохума Вевикова". Шолому все
слышно, но он делает вид, что не слышит, и продолжает прогулку  рука  об
руку с прекрасной Розой. Ее чудесные голубые глаза  смотрят  на  него  и
смеются. Он чувствует ее теплую маленькую ручку в своей руке  и  слышит,
как бьется ее сердце: тик-так, тик-так. И вдруг ботинки у него на  ногах
сами собой заговорили: "Скрип-скрип, скрип-скрип". Это уже и его  самого
поражает. Играть на скрипке, говорить по-французски он научился сам-тру-
дился так долго, пока не научился. Но ботинки  -  откуда  у  них  взялся
скрип? Тоже сами научились?
   Или это ,  может быть, ему мерещится? И он нажимает на подошвы обеими
ногами, крепко,  еще крепче и внезапно получает пинок от старшего брата,
с которым спит на одной кровати.

   - Что ты брыкаешься, как жеребенок?
   Шолом просыпается. Неужели все это только сон? Он не перестает думать
о своем  сновидении и не перестает грезить наяву. У него сливаются сон и
явь,  фантазия и действительность. Он не помнит, сколько времени продол-
жается все это, пока Переяслав не посещает гостья,  страшная гостья-эпи-
демия. Как  разбушевавшийся  ураган,  свирепствует она,  разрушая все на
своем пути, производит опустошения во многих домах, в том числе и в доме
Нохума Рабиновича. И  прекрасная  Роза-Суламифь и любовь к ней исчезают,
как сон,  как мечта,  как прошедший день. Гостья, посетившая город, была
холера.

   34
   ХОЛЕРА

   Эпидемия. - Растиральщики. - Бабушка Минда распоряжается. - Она  взы-
вает к могилам, обращается к праху отцов, помогает врачам. - Смерть  ма-
тери.-Дядя Пиня не разрешает плакать в субботу

   Холера началась  с наступлением лета, сразу после пасхи,  и как будто
не всерьез, но потом,  ближе к празднику седьмицы, когда появились овощи
и зеленый  крыжовник так подешевел, что его чуть ли не задаром отдавали,
она уже разыгралась не на шутку, и все чаще и чаще слышалось теперь вок-
руг:  зараза, эпидемия, холера. При слове "холера" все обязательно спле-
вывали в сторону. Ужас и отчаяние охватили город.  Понятно, что ужас ох-
ватил только  взрослых, для  детворы же эпидемия была просто праздником.
Начали следить  за их едой и питьем, щупать по утрам и по вечерам голов-
ки, заставляли показывать язык и в конце концов распустили хедеры, пока,
бог даст,  эпидемия уйдет туда, откуда пришла. Но эпидемия не хотела так
скоро уходить и продолжала бушевать вовсю. Город,  однако,  тоже не дре-
мал. Делали  все,  что  только было возможно,  и прежде всего взялись за
"растирания". Быстро образовалось "общество растиральщиков".  Они прихо-
дили и растирали каждого, кто почувствовал себя плохо, - в этом состояла
их обязанность. Множество людей этим только и были спасены.  В "общество
растиральщиков" записались  самые  уважаемые люди... Город был разбит на
участки, и каждый участок имел своих растиральщиков. Герой этого жизнео-
писания относился к ним с большим уважением, как к настоящим героям, со-
вершающим подвиг. По всему видно было,  что они ни капельки не боятся ни
холеры,  ни смерти. Они подбадривали друг друга, о холере говорили с ус-
мешкой, выпивали по рюмочке, высказывая при этом пожелание, чтобы всевы-
шний сжалился  и эпидемия утихла. Разумеется,  и Рабиновичи были в числе
"растиральщиков". Каждый вечер,  возвратившись со своего участка,  Нохум
Рабинович рассказывал новости: кого и сколько раз сегодня растирали, ко-
го "оттерли",  кого не удалось. Домашние стояли вокруг, смотрели на него
с уважением,  выслушивая  новости  со  страхом и любопытством. Маленькая
Хая-Эстер хрустела  пальцами  и, как-то  глядя  на ораву ребят,  сказала
вскользь:  "Не занес бы он, упаси бог, холеру в дом". На это Нохум отве-
тил с улыбкой: "Холера не такая болезнь, которую можно занести. Кому су-
ждено,  того она и дома настигнет". Маленькой Хае-Эстер это было, видно,
суждено. Однажды,  встав утром,  она рассказала своей свекрови,  бабушке
Минде,  странный сон. Ей  снилось,  что  она в пятницу вечером совершает
благословение над свечами. Вдруг появилась Фрума-Сора Срибниха,  которая
на прошлой  неделе умерла от холеры,  дунула на свечи - фу! - и потушила
их... Выслушав странный сан, бабушка Минда рассмеялась и, понятно, исто-
лковала его к лучшему. Но по лицам обеих женщин видно было, что их охва-
тил страх. Потом мать прилегла, попросила подать ей зеркало и, посмотре-
вшись в него,  сказала бабушке: "Дело плохо, свекровь! Посмотрите на мои
ногти..." Свекровь, конечно,  подняла ее на смех,  пожелала, чтоб дурные
сны обратились против нечестивых, а сама между тем, ничего не говоря не-
вестке, послала старших ребят разыскать отца, который отправился на свой
участок делать "растирания". Не дожидаясь отца, бабушка поставила в печь
большие чугуны  с водой  и стала  спасать больную своими средствами. Она
сделала все, что только в человеческих силах,  и не преминула также пос-
лать за доктором Казачковским, лучшим врачом в городе. Это был толстяк с
багровым лицом. "Он так здоров,  - говорили о докторе понимающие люди, -
что и умрет на ногах". Хотя доктор Казачковский и считался лучшим врачом
в городе, бабушка  все же позвала и лекаря Янкла - с евреем легче сгово-
риться. Фельдшер Янкл был не более чем фельдшер,  но крылатку носил, как
доктор, рецепты писал, как доктор, читал по-латыни, как доктор, и деньги
брал тоже  как  доктор. То есть когда ему давали монету,  он ее принимал
будто бы нехотя, а затем,  опустив руку в карман,  на ощупь определял ее
достоинство. Если ему казалось маловато, он просил другую монету, но ве-
жливо, с улыбкой, поглаживая свои длинные волосы и поправляя очки на но-
су. С  ним,  с  этим лекарем,  бабушка Минда заперлась у себя в комнате,
предварительно выпроводив младших ребят на улицу, и там долго, до самого
прихода отца, шепталась с ним. А когда отец явился, ни жив ни мертв, ба-
бушка накинулась на него и задала ему изрядную головомойку. Забавно было
смотреть, как отец оправдывался перед ней. Кто в те дни не видел бабушки
Минды,  тот не видел в своей жизни ничего замечательного. Женщина-коман-
дир! Фельдмаршал!  Шелковый темно-зеленый платок, разрисованный серебря-
ными яблоками, обвязан вокруг головы, рукава шерстяного шоколадного цве-
та платья засучены, поверх платья черный репсовый фартук, руки тщательно
вымыты. Все это придавало ее старому строгому лицу в морщинах такой вид,
будто она  распоряжается на свадьбе, а не около опасно больной невестки,
которая борется со смертью. Казалось,  не Хая-Эстер воюет со смертью,  а
бабушка Минда сражается вместо нее, ведет войну с ангелом смерти, взмахи
легких черных  крыльев  которого  слышны уже совсем близко. Дети пока не
знали, что происходит, но инстинктивно чувствовали, что совершается неч-
то важное, еще сокрытое от них. На лице бабушки они читали: смерть хочет
отнять мать у детей, но я этого, с божьей помощью, не допущу! А если она
говорит,  что не допустит,  ей можно верить. Бабушке Минде нельзя не ве-
рить. Однажды,  когда  доктор Казачковский сидел возле больной,  которой
было уже совсем плохо, - это можно было заключить по лицу доктора,  сов-
сем побагровевшему, -  бабушка Минда собрала детей и выстроила их в ряд,
от старшего (молодого человека с бородкой) до младшего (девочки, которой
едва минул год). Когда доктор Казачковский вышел из комнаты больной, она
бросилась перед  ним на колени и, целуя ему руки,  показала на ораву де-
тей: "Вот посмотри,  добрый господин,  на этих козявок, на этих птенцов!
Сколько сирот останется,  если, не дай бог, придет ее час. Пожалей, гос-
подин милосердный, окажи милость этим птенцам, этим невинным овечкам!.."
Мне кажется,  это  могло тронуть даже камень. И на доктора Казачковского
это подействовало. Он развел руками: "Что я могу сде лать? Вот кого надо
просить!" И показал пальцем вверх.
   Спасибо за совет, господин милосердный; перед богом бабушка не нужда-
лась в заступниках,  к всевышнему она и сама знает дорогу. Она сходила в
синагогу и  обеспечила чтение псалмов на целые сутки. Она уже и на клад-
бище побывала, стучалась в родные могилы, взывала к праху отцов. Как мо-
жно допустить, чтобы такая женщина, как жена ее сына, оставила мужа вдо-
вцом,  а детей  - сиротами. Такая праведница,  как Хая-Эстер,  не должна
умереть! "Нет, боже праведный, ты милосерд, ты не сделаешь этого!"
   Однако ничего  не  помогло. Бог действительно милостив,  но маленькая
Хая-Эстер больше не встала. Она умерла. Это случилось в субботу утром, в
тот час, когда еще молятся в синагоге. Умерла? После смерти учителя (ре-
зника Мойше) это была вторая смерть; дети ее скорее чувствовали, чем по-
стигали, и боль они ощутили очень сильную. Правда, их мать была не такой
мягкой и ласковой,  как другие матери. Правда,  им немало доставалось от
нее подзатыльников, пинков,  колотушек:  "Дети не должны быть обжорами и
просить еще! Дети не должны путаться под ногами!  Дети не должны скалить
зубы и  гоготать". Это  означало,  что  дети не должны смеяться.  А дети
все-таки смеялись. В  самом деле,  как можно не смеяться,  когда смешно?
Дорого обходился  им этот смех. Они расплачивались за него покрасневшими
ушами и щеками,  вздутыми от маминых маленьких, но крепких ручек. Однако
сейчас дети забыли обо всем этом. Забыли оплеухи,  толчки, пинки, подза-
тыльники, а помнили только,  как мама опускала руку в карман и доставала
оттуда для них мелочь; как в начале каждого месяца мама давала им порош-
ки на меду против глистов; как она не отходила от постели, когда кто-ни-
будь из них болел; как прикладывала свою маленькую ручку ко лбу ребенка,
щупала пульс, гладила  по  щекам;  как  под  праздник шила ребятам новые
платья, а  накануне  субботы мыла им головы;  как смеялась во время пас-
хальной трапезы, когда дети пьянели от четырех традиционных кубков вина.
И еще  многое-многое вспоминали дети, уткнувшись лицом в подушку и зали-
ваясь горькими слезами. Они заплакали еще сильней,  когда услышали,  что
плачет отец. - Разве отцы плачут! - Бабушка Минда стонала и рыдала, при-
читая нараспев, будто по молитвеннику, обращаясь с жалобой к господу бо-
гу: "Зачем  забрал он не ее-бабушку Минду,  а это молодое деревце,  мать
стольких, не сглазить бы, червячков, божьих созданий!" Сравнение детей с
червячками вызвало у них в эту печальную минуту невольную улыбку. Почему
именно червячков? Вдруг  отворилась  дверь,  и в комнату вихрем ворвался
дядя Пиня  со своими двумя сыновьями. Он примчался прямо из старой сина-
гоги, где  обычно молился,  и торжественно возгласил:  "Доброй субботы!"
Услышав рыданья  и стоны, дядя Пиня мгновенно обрушился на отца и на ба-
бушку Минду: "Это что такое! В субботу плакать!  Разбойники, злодеи, что
вы делаеге? С ума сошли, рассудка лишились!  Вы забыли, что сегодня суб-
бота и  что  в субботу  плакать  не  дозволено. Что  ты делаешь,  Нохум?
Нельзя-грех! Что бы ни случилось, суббота выше всего!" Тут дядя отверну-
лся, будто для того,  чтобы высморкаться, и бросил взгляд туда, где пок-
рытая черным лежала мать. Он быстро вытер глаза, чтобы не видели, как он
плачет, хотя в голосе у него слышались слезы, и заговорил уже мягче:
   - Послушай меня, Нохум, довольно! Ты грешишь перед богом! Ну довольно
же! Нельзя! Ведь сегодня субб...
   Дядя не мог выговорить слово до конца, потому что слезы,  которые  он
все время глотал, подступили к горлу. Не в силах больше совладать с  со-
бой, он припал к столу, уронив голову на левую руку, словно во время мо-
литвы "Тахнун",* и расплакался, как ребенок, восклицая тонким голосом:
   - Хая-Эстер, Хая-Эстер!..

   35
   ДНИ ТРАУРА

   Отец углубился, в книгу Иова.* - Ему предлагают жениться. - Детей со-
бираются отправить в Богуслав к дедушке Мойше-Иосе

   Никогда герой этого жизнеописания так не тосковал по кладу, о котором
ему когда-то рассказывал его приятель Шмулик, как в то время, когда  он,
отец и все его братья и сестры, сидели в одних чулках на полу,  справляя
семидневный траур по матери.
   "Будь у меня теперь клад,-думал он,-клад, спрятанный там, в маленьком
местечке... Ну, хоть не весь клад, а только часть его!  Как  бы  он  мне
сейчас пригодился! Бабушка Минда перестала бы причитать и плакать, упре-
кать бога в том, что он нехорошо поступил, забрав сначала невестку, а не
ее, свекровь... Отец перестал бы вздыхать и твердить без конца, что  ему
незачем жить на свете и что он ничто без Хаи-Эстер. А они, дети? Чем  бы
они сейчас занимались? Наверно, были бы на речке с другими  мальчишками,
плавали бы, ловили рыбу или просто бегали где-нибудь. Такое солнце.  Та-
кая жара. Вишни дешевы, смородину почти даром отдают, уже появляются зе-
леные огурчики в пупырышках, скоро поспеют дыни -  желтые  ароматные,  и
арбузы - красные как огонь, сладкие и  рассыпчатые,  словно  песок,  Ах,
клад, клад!.. Где бы взять клад?" Эти мысли поднимают Шолома и уносят  в
другой мир - мир фантазий  и  грез,  прекрасных,  сладостных  грез.  Ему
представляется, что клад уже у него, он вдруг открылся ему, со всем сво-
им богатством, со всеми драгоценными камнями, вот у него в руках  золото
и серебро, кучи полуимпериалов, алмазы и брильянты; отец ошеломлен: "От-
куда у тебя, Шолом, столько добра?" - "Я не могу  тебе,  сказать,  отец,
откуда,-если я тебе скажу,  все  это  взовьется  и  исчезнет".  И  Шолом
чувствует себя на седьмом небе, оттого что ему удалось вытащить отца  из
нужды, и только больно, очень больно, что нет при этом его бедной  мате-
ри, "Не суждено ей,-говорит бабушка Минда, - все свои молодые годы  она,
бедняжка, жила ради детей, не видела радости,  а  теперь,  когда  пришла
настоящая жизнь, кончились ее годы".
   Но вот раздается вздох отца: "Боже мой, что делать? Как быть?"
   И маленький мечтатель возвращается из счастливого мира грез и  фанта-
зий опять сюда, в этот горестный мир забот и слез, где  люди  говорят  о
муке для халы, о деньгах, чтобы пойти на базар, о  постояльцах,  которых
нет, о доходах, которые "пали", - и все эти разговоры заканчиваются сто-
нами и вздохами отца. "Боже мой, что делать? Как быть?"
   - Что значит, как быть? - набрасывается на него дядя Пиня уже в  пос-
ледний день траура. - Сделаешь то, что все люди делают,  -  женишься,  с
божьей помощью...
   Как, отец женится? У них будет новая  мать?  Какой  она  будет?  Дети
смотрят на отца-что он скажет? Отец и слышать не хочет. Он говорит:
   - Мне жениться? Еще раз жениться после такой жены, как  Хая-Эстер?  И
это говоришь ты, родной брат! Кто знал ее лучше тебя?
   Отца душат слезы. Он не в силах говорить. Дядя Пиня больше не настаи-
вает.
   - Пора читать предвечернюю молитву,-говорит  он,  и  все  справляющие
траур - отец и дети - встают с пола, становятся на  молитву,  и  шестеро
сыновей, между ними один уже взрослый, с рыжей бородкой, по  имени  Эля,
отбарабанивают "Кадеш" так, что любо слушать. Родня с гордостью  смотрит
на сыновей Хаи-Эстер, читающих "Кадеш". Посторонние женщины даже завиду-
ют... "Ну как не попасть в рай, имея таких сыновей? Это было бы  неверо-
ятно", - говорит дальняя родственница, Блюма, рябая женщина, жена немого
мужа. Она бросила и мужа и детей и прибежала помочь чем-нибудь: по дому,
на кухне, присмотреть за сиротами. Дети Хаи-Эстер не могут пожаловаться,
что они забыты. Напротив, с тех пор как мать умерла, они как будто стали
дороже для окружающих-сироты ведь! Были моменты, когда траур казался  им
чем-то вроде праздника. Во-первых (и это самое главное), не надо  ходить
в хедер. Во-вторых, им дают сладкий чай с булкой, к чему  они  вовсе  не
привыкли; им щупают головы и животы и расспрашивают о "желудке". У  них,
оказывается, есть "желудки"! А сидеть всем вместе на одеяле с отцом, го-
лова которого с широким морщинистым лбом  склонилась  над  книгой  Иова,
наблюдать мужчин и женщин, которые приходят "утешать печалящихся", - все
это тоже кое-чего стоит! Посетители входят  без  "здравствуйте",  уходят
без "прощайте", странно моргают глазами и что-то бормочут в нос.
   Для пострела Шолома эти визиты - клад, здесь целая  галерея  разнооб-
разных типов и образов, которые сами просятся на бумагу. Первым приходит
дядя Пиня, не один, а со своими двумя сыновьями в длинных сюртуках - Ис-
роликом и Ицей. Дядя Пиня, засучив рукава,  начинает  разговор.  Сыновья
молчат. Дядя толкует закон, когда  собственно  должны  закончиться  семь
дней траура - утром или вечером. Он встает, обещая оправиться у  себя  в
священных книгах, чтобы "знать точно". Не прощаясь, он скороговоркой го-
ворит, как и оба его сына, "Сион и Иерусалим" и  удаляется.  После  него
приходит тетя Хана со своими дочерьми и  поднимает  крик:  "Хватит,  до-
вольно плакать. Мать от этого не воскреснет!" Перед уходом тетя Хана за-
являет, что здесь нечем дышать, нюхает табак из маленькой серебряной та-
бакерки и вопит, чтоб открыли хоть одно окно,-здесь  задохнуться  можно.
Потом приходит тетя Тэма, - совершенно беззубая женщина. Лицо у нее сме-
ется, а глаза плачут. Покачивая головой, она произносит слова утешения и
сообщает новость: все, мол, умрем...
   Это родня. Потом приходят чужие. Разные люди. Такие, которые  глубоко
верят в бога и загробную жизнь, и такие, которые не очень-то верят.  Ар-
нольд из Подворок, например, издевается над всем этим: "Несть  закона  и
несть судьи". Ведь сказано ясно, говорит он: "И нет у  человека  преиму-
щества перед скотом". Ужас! Что говорит этот Арнольд?! Он  не  щадит  ни
бога, ни мессии! И все получается у него кругло, гладко. Он единственный
перед уходом прощается, и не удивительно, раз он ни во что не верит. Ин-
тересно, что станется с этим Арнольдом, если он возьмет да богу душу от-
даст... "Меня можете после смерти сжечь в огне и пепел развеять по  всем
семи морям - мне это совершенно безразлично",- говорит Арнольд и получа-
ет нахлобучку от бабушки Минды: "Не вам бы говорить да не  мне  бы  слу-
шать!" Но Арнольд хоть бы что! Только усмехается. Вслед за ним  приходит
Нося Фрухштейн, с большими зубами, и бранит отца за то, что он так горю-
ет. Он, говорит, не ожидал этого от него. Додя, сын Ицхок-Вигдора, гово-
рит то же самое. Он клянется совестью, что, случись у  него  такое  нес-
частье, он-ей-же-ей-в благодарность опустил бы монету в кружку Меера-чу-
дотворца... Когда Додя уходит, поднимается смех, потому  что  все  знают
его жену Фейгу-Перл. Эта Фейга-Перл-поистине "перл создания". Слава  бо-
гу, уж и посмеяться можно. Отец все еще держит перед собой  книгу  Иова,
но не плачет так много, как в первые дни. Он уже не злится на дядю Пиню,
когда тот заговаривает о женитьбе. Он только вздыхает  и  говорит:  "Что
делать с детьми? С детьми как быть?"
   - Как быть с детьми? - отзывается дядя  Пиня,  поглаживая  бороду.  -
Старшие будут учиться, как учились, а младших ты отправишь к  дедушке  в
Богуслав.
   Он имеет в виду дедушку Мойше-Иосю и бабушку Гитл с материнской  сто-
роны; дети никогда их не видели, они слышали только, что где-то  далеко,
в городе под названием Богуслав, есть у них богатые дедушка  и  бабушка.
Туда, значит, их и собираются отправить. Это совсем недурно.  Во-первых,
сама поездка чего стоит. Во-вторых, они увидят  новый  город.  Интересно
также познакомиться с дедушкой и бабушкой, которых они никогда не  вида-
ли. Возникает только один вопрос: кого дядя Пиня считает  старшим,  кого
младшим, ведь не может быть сомнения в том, что мальчик, которому минуло
тринадцать лет, будь он даже меньше  щенка,  должен  считаться  старшим.
Этот вопрос так сильно занимал тринадцатилетнего "юношу", что  он  почти
перестал думать о матери, по которой дважды в день читал заупокойную