ло. Вы --  за свои книжки,  а  я  -- за горшки  и  крынки... Об одном
только  хочу попросить  вас, пане  Шолом-Алейхем, -- чтобы  вы  про  меня  в
книжках не писали. А если напишете, то хоть имени моего не называйте.
     Будьте здоровы и всего вам хорошего!

         1895

        ХИМЕРА

     "Много дум у человека на сердце" -- так, кажется,  сказано  в священном
писании? Объяснять вам, реб Шолом-Алейхем,  что это  значит, как будто,  нет
нужды.  Но  есть  у нас  поговорка:  "И резвому коню кнут  нужен,  и мудрому
человеку  совет требуется". О  ком я это говорю? О  себе самом. Ведь  будь я
умнее да  зайди к доброму приятелю,  расскажи ему все  как есть, так, мол, и
так, -- я бы, конечно, не влип так нелепо! Однако "и жизнь и смерть от языка
зависят", то есть, если бог захочет наказать человека,  -- он  его  и разума
лишит.  Уж  я сколько раз думал про себя:  "Посуди сам,  Тевье, осел эдакий!
Ведь ты, говорят, человек не глупый, -- как же это ты дал себя вокруг пальца
обвести? Да еще так  по-дурацки? Чего бы тебе не хватало, к примеру, сейчас,
при нынешних твоих, хоть  и небольших, заработках? Ведь твой молочный  товар
славится  везде и всюду  -- и  в Бойберике,  и в Егупце, и где угодно... Как
хорошо  и  радостно  было бы, если  бы твои  денежки лежали  себе тихонько в
сундуке, на самом донышке, и чтобы ни одна душа об этом не знала? Потому что
кому, скажите  на милость,  какое дело, есть  у Тевье деньги  или нет  их? В
самом деле! Очень, что ли, интересовались этим самым  Тевье, когда он в пыли
и прахе  валялся, горе мыкал,  когда  он  с женой и детьми трижды  в день  с
голоду помирал? Ведь это только потом, когда господь бог, обратив око свое к
Тевье,  вдруг осчастливил его,  и  Тевье  стал кое-как  приходить  в  себя и
приберегать целковый-другой про черный день, о нем везде и всюду заговорили,
и он  сделался уже "реб  Тевье" -- шутка ли! И  друзей тут объявилось --  не
счесть! Как в писании сказано:  "И все любимые, и все ясные", в общем: "Даст
господь ложкой, так и люди -- ушатом..." Каждый со своим советом лезет: один
предлагает мануфактурную лавку,  другой -- бакалейную,  один предлагает дом,
второй -- имение, третий -- лес, хлеб, торги..."
     --  Братцы!  --  взмолился  я.  -- Отстаньте вы  от  меня!  Вы  жестоко
ошибаетесь!  Вы,  поди,  подумали, что  я  -- Бродский?  Иметь бы  всем  нам
столько, сколько мне не  хватает до  трехсот, и  даже до двухсот, и даже  до
полутораста рублей! На чужое добро, -- говорю, -- глаза разгораются. Каждому
кажется,  что  у  другого  золото блестит, а  подойдешь  поближе  --  медная
пуговица!
     Короче говоря, сглазили-таки, -- чтоб им ни дна ни покрышки! Послал мне
господь  родственничка... Да и  то  сказать:  родственник  -- нашему  забору
двоюродный плетень. Менахем-Мендл звать его, -- ветрогон, фантазер, путаник,
-- шут его знает! Взялся он за меня и заморочил голову химерами, небылицами,
мыльными пузырями. Вы, пожалуй, спросите, -- как же так? Как я, Тевье, попал
к Менахем-Мендлу? На это я вам отвечу; так, видно, суждено. Вот послушайте.
     Приехал  я как-то  в начале зимы  в Егупец,  привез немного  товара  --
фунтов двадцать с лишним свежего масла, -- да какого масла! -- пару изрядных
мешочков творога, -- золото, а не товар! дай нам бог  обоим такую жизнь! Ну,
сами  понимаете,  товар у меня  тут же расхватали,  ни крошки не оставили. Я
даже  не  успел  побывать  у  всех  моих  летних  покупателей,  бойберикских
дачников, ожидающих меня, как мессию... Да и что удивительного?  Разве могут
егупецкие торговцы, --  хоть лопни они! --  давать  такой  товар,  как Тевье
дает? Вам-то мне  нечего  рассказывать. Как у  пророка  сказано: "Да  будешь
чужими хвалим", -- хороший товар сам себя хвалит...
     Словом, расторговался  я  вчистую, подбросил лошаденке  сенца  и  пошел
бродить  по  городу.  "Человек из  праха  создан",  -- все  мы люди,  все мы
человеки, хочется на мир божий поглазеть, воздухом подышать, полюбоваться на
чудеса,  что  выставляет Егупец напоказ в  окнах  магазинов,  будто  говоря:
смотреть -- смотри, сколько душе угодно, а руками трогать -- не моги!  И вот
стою  это я  у большого окна, за которым разложены полуимпериалы, серебряные
целковики, банковые билеты и просто ассигнации, гляжу и думаю: "Господи боже
мой! Иметь  бы  мне хоть  десятую долю того, что здесь лежит, -- чего бы мне
еще тогда желать? И кто бы мог со мной сравняться? Перво-наперво, выдал бы я
старшую дочь, дал  бы за ней пятьсот рубликов приданого, не считая подарков,
одежи и свадебных расходов; конягу с тележкой и коров продал бы, переехал бы
в  город, купил  бы себе постоянное место в синагоге у восточной стены, жене
-- дай ей бог здоровья! -- нитку-другую жемчуга,  раздавал бы пожертвования,
как самый зажиточный хозяин; синагогу покрыл бы железом, чтоб не стояла, как
сейчас, без крыши --  вот-вот провалится;  устроил бы какую ни на есть школу
для ребят, соорудил бы больницу для  бедных, как во всех порядочных городах,
чтобы бедняки не валялись в синагоге  на  голом полу;  выставил  бы  наглеца
Янкла  из  погребального  братства, -- хватит ему  водку  пить  и пупками да
печенками закусывать на общественный счет!.."
     -- Мир вам, реб Тевье! -- слышу я вдруг позади себя. -- Как живете?
     Оборачиваюсь, смотрю, -- готов поклясться, что знакомый!
     -- Здравствуйте, -- отвечаю. -- Откуда будете?
     -- Откуда? Из Касриловки. Родственник ваш, -- говорит он. -- Правда, не
так,   чтобы  очень  близкий;  ваша  жена  Голда   приходится  мне   кровной
четвероюродной сестрой.
     -- Позвольте-ка, -- говорю я.  -- Так вы, может быть, зять Борух-Герша,
мужа Лея-Двоси?
     -- Вроде угадали! -- отвечает  он. -- Я зять Лея-Двосиного Борух-Герша,
а  жену мою зовут Шейне-Шейндл, дочь Лея-Двосиного  Борух-Герша!  Теперь вам
ясно?
     -- Погодите-ка, -- говорю  я. -- Бабушка вашей тещи, Соре-Ента, и тетка
моей  жены, Фруме-Злата,  были как будто бы  чуть ли не кровными двоюродными
сестрами, а вы, если не ошибаюсь, женаты на средней дочери Борух-Герша, мужа
Лея-Двоси. Но дело  в том, что я  забыл, как вас зовут,  вылетело у  меня из
головы ваше имя. Как же вас зовут по-настоящему?
     --  Меня,  --  отвечает он, -- зовут  Менахем-Мендл, зять Лея-Двосиного
Борух-Герша, -- так зовут меня дома, в Касриловке.
     -- В таком случае, дорогой мой Менахем-Мендл, -- говорю  я ему, -- тебе
особая честь! Скажи-ка мне, дорогой Менахем-Мендл, что ты здесь поделываешь,
как поживают твои теща и тесть? Как твои дела, как здоровье?
     -- Эх! -- отвечает он. --  На здоровье, слава богу,  не жалуемся, живем
помаленьку. А вот дела нынче что-то невеселые.
     --  Авось  бог  милостив!  --  говорю я  и  поглядываю на  его  одежду:
потрепана сильно, а сапоги,  извините, каши просят... -- Ну, ничего! Господь
поможет.  Поправятся, надо думать,  дела. Знаешь,  как сказано:  "Все  суета
сует", -- деньги -- они круглые: нынче там, а завтра здесь, -- был бы только
человек жив! А главное  -- это надежда!  Надо уповать. А что приходится горе
мыкать, так ведь на то мы и евреи! Как говорится: "Ежели ты солдат, -- нюхай
порох!" А в общем, --говорю, -- вся жизнь наша -- сон... Ты скажи мне лучше,
Менахем-Мендл-сердце, каким образом ты вдруг очутился в Егупце?
     -- Что значит "очутился"?  -- отвечает он. -- Уж я  здесь полегоньку да
потихоньку года полтора...
     -- Ах,  вот как! --  говорю  я. -- Стало быть,  ты  здешний,  егупецкий
житель?
     -- Ш-ш-ш! -- зашипел  он, оглядываясь  по сторонам. -- Не  говорите так
громко, реб Тевье! Здешний-то я здешний, но это -- между нами!..
     Стою я и смотрю на него, как на полоумного.
     --  Ты  что?  --  спрашиваю.  -- Беглец? Скрываешься  в Егупце  посреди
базара?
     -- Не спрашивайте, -- говорит он, --  реб Тевье! Все это правильно. Вы,
наверное, не знаете егупецких  законов и порядков... Пойдемте, -- предлагает
он,  --  и я  вам  расскажу,  что  значит  быть  здешним  и в  то  же  время
нездешним...
     И  стал  он  мне  рассказывать  целую историю  о  том, как  здесь  люди
мытарствуют...
     --  Послушай  меня,  Менахем-Мендл!  -- говорю  я. -- Съезди ко  мне  в
деревню  на  денек. Отдохнешь,  кости разомнешь.  Гостем будешь  и желанным!
Старуха моя так тебе обрадуется!
     В  общем,  уговорил:  едем.  Приехали  домой -- радость! Гость!  Да еще
какой! Кровный  четвероюродный брат!  Шутка ли?  Свое  -- не  чужое! И пошли
тары-бары:  что  слышно  в  Касриловке?  Как  поживает дядя  Борух-Герш? Что
поделывает тетя Лея-Двося? А дядя -- Иосл-Менаше?  А тетя Добриш? А дети  их
как поживают?  Кто умер?  Кто женился? Кто развелся? У кого кто родился и  у
кого жена на сносях?
     -- Ну, что тебе, --  говорю я, -- жена моя, до чужих свадеб и рождений?
Ты позаботься лучше, чтоб перекусить было чего. "Всяк алчущий да приидет..."
Какая там пляска, коли в брюхе тряска? Ежели есть борщ, -- прекрасно, а  нет
борща,  так  и пироги  сгодятся,  или  вареники,  галушки,  а то и блинчики,
лазанки, вертуты... Словом, пускай будет блюдом больше, лишь бы скорее!
     Короче говоря, помыли руки и славно закусили, как положено.
     --  Кушай, Менахем-Мендл, --  говорю я,  -- ибо "все  суета  сует", как
сказал  царь  Давид*, нет на свете  правды,  одна  фальшь.  А  здоровье,  --
говорила  моя бабушка Нехама -- царствие ей небесное, умная была женщина! --
здоровье и удовольствие в тарелке ищи...
     Гость  мой,  -- у него, у  бедняги, даже руки  тряслись, -- на все лады
расхваливал мастерство  моей жены  и клялся, что он  уж и  времени  того  не
помнит,  когда ему доводилось  есть такие  чудесные  молочные  блюда,  такие
вкусные пироги и вертуты!
     --  Глупости! --  говорю  я.  --  Попробовал  бы  ты ее  запеканку  или
лапшевник -- вот тогда бы почувствовал, что такое рай на земле!
     Ну вот, покушали, молитву прочитали и разговорились каждый о своем, как
водится: я о своих делах, он о своих. Я  -- о том о сем, пятое -- десятое, а
он -- об Одессе,  о Егупце, о том,  что он уже раз десять бывал "и на коне и
под  конем", нынче богач,  завтра -- нищий, потом снова при деньгах  и опять
бедняк... Занимался такими  делами, о  которых я сроду и не слыхивал, дикими
какими-то,   несуразными:  "гос"  и   "бес",  "акции-шмакции".  "Потивилов",
"Мальцев-Шмальцев" -- бог его ведает! А счет ведется  прямо-таки сумасшедший
-- десять тысяч, двадцать тысяч... Деньги -- что щепки!
     -- Скажу тебе  по правде, Менахем-Мендл, -- говорю я ему, -- то, что ты
рассказываешь  о своих диковинных делах, -- это,  конечно, ловкости требует,
уметь  надо...  Но одно  мне  не  совсем  понятно:  насколько  я  знаю  твою
супружницу, меня очень удивляет, что она позволяет тебе эдак носиться  и  не
приезжает к тебе верхом на метле...
     --  Эх, --  отвечает он со  вздохом. --  Об этом, реб  Тевье, лучше  не
напоминайте  мне...  Достается  мне от  нее и  так...  И  в  жар и  в  холод
бросает... Послушали бы вы, что она мне  пишет, -- вы бы сами сказали, что я
праведник! Но все это мелочь, на то она и жена, чтобы в гроб  вгонять. Есть,
-- говорит, -- кое-что похуже. Имеется у меня еще и теща. Рассказывать вам о
ней мне не к чему, -- вы сами ее знаете!
     -- В общем, -- говорю я, -- у тебя, как сказано: "И пятнистые, и пегие,
и пестрые..." Болячка на болячке, а поверх болячки -- волдырь!
     -- Совершенно верно, реб Тевье! Это вы очень правильно сказали. Болячка
-- болячкой, но волдырь, -- отвечает он, -- хуже всякой болячки!
     Словом, проболтали мы таким манером до поздней ночи. У меня даже голова
закружилась от всех  этих историй и  сумасшедших дел, от этих тысяч, которые
то взлетают кверху, то свергаются  вниз, от сказочных богатств Бродского....
Всю ночь потом мерещились мне Егупец, полуимпериалы, Бродский, Менахем-Мендл
со своей  тещей...  И  только  на  следующее  утро  он  наконец  выложил все
начистоту. В чем дело?
     --  Так как,  --  говорит он, -- у  нас  в Егупце сейчас  деньги, можно
сказать, на вес золота,  а товар полетел вниз, то вы, реб Тевье, могли бы  в
настоящее время  отхватить порядочный куш, а  меня  вы бы очень  поддержали,
прямо-таки из мертвых воскресили бы!
     --  Рассуждаешь  ты,  как мальчик! --  отвечаю  я.  -- Думаешь,  у меня
егупецкие  деньжищи, полуимпериалы?  Глупенький!  Дай  бог  нам  с  тобою  в
компании заработать до пасхи столько, на сколько я не дотянул до Бродского!
     -- Конечно, -- говорит он, -- я и сам понимаю... Но вы думаете, что для
этого нужны  большие деньги?  Дайте мне, --  говорит, --  одну  сотню,  и  в
течение  трех-четырех дней я  сделаю вам из  нее  двести,  триста, шестьсот,
семьсот, -- а почему бы и не всю тысячу?..
     -- Очень, -- отвечаю я, --  может случиться так, как в писании сказано:
"Барыш под рукой, да карман  -- за рекой..." Bce это хорошо, когда есть  чем
рисковать. А как же быть, если и сотни  нет? Вот  и получается: "Пришедший в
одиночку, в одиночку и изыде", -- иначе говоря: хворобу вложил, -- лихоманку
достал!..
     -- Бросьте! -- говорит он. -- Сотня  у вас еще найдется, реб Тевье! При
ваших заработках, при вашем добром имени, не сглазить бы...
     --  А что толку, -- отвечаю  я, -- от  моего имени?  Имя, конечно, вещь
хорошая,  да беда в том, что я так при имени своем и  остаюсь, а  денежки-то
все-таки   у  Бродского...  Если  хочешь  знать  в   точности,  то  у   меня
всего-навсего едва ли сотня  наберется. Да и ею  надо тысячу  дыр  заткнуть:
во-первых, дочь замуж выдать...
     -- Об этом и разговор! -- перебил он меня. -- Когда еще, реб Тевье, вам
такой случай  подвернется: вложить  в дело одну только сотню, а получить,  с
божьей  помощью, столько, чтобы хватило и на выданье дочерей  и  еще  кое на
что?
     И снова пошла канитель на битых три часа. Он стал объяснять мне, как из
одного рубля  делают три,  а  из трех -- десять. Перво-наперво, говорит  он,
вносят  сотню и  велят  купить  десять штук,  --  уж  я  и  забыл,  как  это
называется, -- потом выжидают несколько дней, пока это самое не поднимется в
цене...  Тогда  дают  куда-то такое  телеграмму  и  велят продать это, а  на
вырученные деньги купить вдвое больше... Потом это снова повышается  в цене,
и снова посылают телеграмму, и так до тех пор, пока  сотня не  превратится в
две, две  -- в четыре, четыре -- в восемь, а восемь -- в шестнадцать. Чудеса
да  и только! Видел он, говорит, в Егупце таких,  что совсем еще недавно без
сапог  ходили,  были маклерами,  лакеями  на побегушках...  А  сейчас у  них
собственные  дома, палаты  каменные,  жены  у них  с  желудками возятся,  за
границу лечиться ездят... А сами они носятся по Егупцу на резиновых шинах --
фу-ты, ну-ты! -- и людей не узнают!
     Словом, о  чем тут долго  говорить!  Разобрало  меня не на шутку! Чего,
думаю,  на свете не бывает!  А вдруг сама  судьба послала его мне? Ведь вот,
слышу  я,  люди в Егупце при помощи  пяти пальцев богатеют!  Чем я  хуже их?
Менахем-Мендл  как будто  бы не лгун,  не  из головы же он выдумывает  такие
чудеса! А вдруг, думаю, и в  самом деле  повернет, как говорят,  направо,  и
Тевье на старости лет в люди выбьется? И  правда, до каких  пор  маяться, из
сил  выбиваться? День и  ночь  только и  знаешь:  коняга  да  телега, сыр да
масло...  Пора,  говорю, тебе, Тевье,  отдохнуть, зажить  по-человечески, не
хуже других, в синагогу почаще заглядывать, за священной  книгой посидеть...
Да, но что если, неровен час, все это обернется другой стороной, упадет, так
сказать, маслом вниз?  Но, опять-таки,  почему же  мне не надеяться, что все
будет хорошо?
     -- А?  Что ты скажешь? -- обращаюсь я к  своей  старухе.  --  Как тебе,
Голда, нравится его план?
     -- Что я могу сказать? -- отвечает она. -- Я знаю, что Менахем-Мендл --
не первый встречный, обманывать  он  тебя не станет. Он,  упаси бог,  не  из
портных и не из сапожников! У него очень порядочный отец, а дед был и  вовсе
святой жизни человек: день  и ночь, уже  будучи слепым, сидел над книгами. А
бабушка Цейтл, -- да  будет  ей  земля  пухом, --  тоже была  женщина  на из
простых...
     --  Пошла  болтать ни к селу ни к городу, -- говорю я.  --  Тут  о деле
разговор, а  она  -- со своей бабушкой Цейтл, которая  пряники  пекла  да со
своим дедом, у которого за  рюмкой душа ушла  в рай... Баба  бабой остается!
Недаром царь Соломон весь  свет изъездил,  и ни одной  женщины с  клепкой  в
голове не нашел...
     Короче  говоря,   решено  было  составить  компанию:  я  вношу  деньги,
Менахем-Мендл -- сметку, а что бог даст, -- пополам.
     --  Поверьте  мне! -- сказал  Менахем-Мендл. -- Я  с  вами,  реб Тевье,
рассчитаюсь,  бог даст,  честно,  как самый  добропорядочный человек,  и вы,
надеюсь, будете получать деньги, деньги и деньги!
     -- Аминь! --  ответил я. -- И  вам  того же. Из твоих бы уст  да богу в
уши! Однако непонятно мне  одно: как коту Ваське  речку переплыть?  То есть,
понимаешь...  Я  здесь,  ты там...  Деньги  --  ведь  это,  знаешь,  материя
деликатная... Уж ты не обижайся, я без задних мыслей. Помнишь, как у праотца
Авраама*  сказано:  "Сеющий во  слезах, с  песнею  пожнет..." То есть  лучше
наперед оговорить, нежели потом слезы проливать...
     --  Ах!  --  спохватился  он.  --   Может  быть,  вы  хотите  расписку?
Пожалуйста, с удовольствием!
     -- Погоди-ка,  --  сказал я.  -- Если подойти  к этому  делу  с  другой
стороны, то ведь одно из двух: если ты захочешь меня зарезать, то чем уж тут
расписка  поможет?  Как  в талмуде  сказано:  "Не  мышь  ворует,  а нора..."
Платит-то не вексель, а человек. Ну, что ж поделаешь?  Повис на  одной ноге,
-- буду висеть на обеих!
     -- Поверьте  мне! -- опять сказал он. --  Честным  своим именем клянусь
вам, реб Тевье.  Да  поможет  мне бог!  Обманывать  вас,  реб  Тевье,  я  не
собираюсь, боже меня сохрани!  У меня в мыслях лишь одно: честно,  честно  и
благородно делиться с вами поровну, доля в долю, вам половина, мне половина:
мне сто -- вам  сто, мне двести -- вам двести, мне триста -- вам триста, мне
четыреста -- вам четыреста, мне тысяча -- вам тысяча...
     В общем,  достал я свои  сто рублей, трижды  пересчитал, -- руки у меня
тряслись,  --   подозвал  старуху   свою   в  свидетели,  еще  раз  объяснил
Менахем-Мендлу, какие  это кровные  деньги, и отдал их ему,  зашил в боковой
карман, чтобы, упаси бог, в  дороге не украли. Уговорились мы с ним,  что не
позднее  будущей  недели  он  напишет  мне  подробно обо  всем,  попрощались
честь-честью, расцеловались сердечно, как полагается родственникам.
     Уехал  он, а  меня, едва  я остался один, стали одолевать  всякого рода
мысли, ну прямо сны наяву, --  и все такие  сладостные, что хотелось,  чтобы
они продолжались  вечно, чтобы им конца не  было. Представлялся мне  большой
дом в  центре  города,  железом  крытый,  с  сараями,  чуланами,  клетями  и
кладовыми, полными всякого добра. А  хозяйка с ключами за поясом заглядывает
во  все углы: это  моя  жена Голда,  но  ее и узнать нельзя, право -- совсем
другое  обличье!  Богачиха,  с двойным  подбородком,  с  жемчугами  на  шее.
Важничает и слуг ругает почем зря. Дети одеты по-праздничному, околачиваются
без  дела, палец  о палец  не  ударяют. Двор  кишмя кишит  курами, гусями  и
утками. В  доме  у меня  все  сверкает, в печи  огонь  -- готовится ужин,  а
самовар  шипит,  как злодей! Во  главе стола  сам хозяин, то  есть Тевье,  в
халате и в ермолке, а вокруг самые уважаемые люди, и все лебезят перед  ним:
"Извините,  реб  Тевье!"  "Не  взыщите,  реб Тевье!.." "Эх, --  думаю  я, --
денежки, черт бы вашего батьку с прабатькой взял!"
     -- Кого это ты ругаешь? -- спрашивает меня Голда.
     --  Да  никого!  --  отвечаю.  --  Так,  размечтался...  Мысли  всякие,
глупости, прошлогодний снег... Скажи-ка мне, Голда-сердце, ты не знаешь, чем
это он торгует, твой родственник, Менахем-Мендл то есть?
     --  Вот  те  и  здравствуй! -- говорит она.  -- Все, что снилось  мне в
прошлую и