а еще бурая!
Ха-ха-ха!..
     -- А о ком же разговор, реб Лейзер-Волф? Скажите, я тоже посмеюсь.
     --  О  дочери вашей, --  отвечает он.  -- О вашей  Цейтл говорим мы все
время! Ведь вы же знаете, реб Тевье, что я, не про вас будь сказано, остался
вдовцом. Вот я  и подумал: к  чему искать счастья на стороне, связываться со
всякими сватами  и свахами, с чертом и дьяволом? Ведь мы  же оба на месте, я
знаю вас, вы знаете меня, сама она мне тоже нравится, я ее вижу по четвергам
у  себя  в  лавке,  пробовал как-то заговаривать с ней,  -- ничего,  видать,
тихая... А сам  я,  как вы знаете, человек  зажиточный, не сглазить бы; свой
дом, кладовок  парочка, хозяйство, сами видите, -- грех жаловаться; есть еще
запасец  шкур на чердаке и деньжата кой-какие в  сундуке... К чему  нам, реб
Тевье, цыганские штуки,  хитрить да  ловчиться? Давайте  ударим по  рукам --
раз, два, три и -- готово! Понятно вам или нет?
     Когда  он  мне  все это  выложил, я онемел,  как человек,  ошеломленный
неожиданной вестью. Сразу, правда, мелькнула  у меня  мысль:  Лейзер-Волф...
Цейтл... У  него  уже  дети  такие, как  она...  Однако  я тут  же  сам себе
возразил:  помилуй,  такое  счастье!  Такое  счастье! Ведь  ей хорошо будет!
Правда, у  него не очень-то щедрая рука. Но ведь  это по  нынешним временам,
наоборот, большое достоинство! Как говорится: "Ближе всего человеку он сам",
-- кто добр к людям, тот недобр к себе. Нехорошо, правда, что уж чересчур он
простоват... Но ничего  не поделаешь! Не  всем же грамотеями быть! Мало ли в
Анатовке, и  в Мазеповке, и даже в Егупце  богатых и весьма уважаемых людей,
для которых слово печатное -- потемки?
     А все же, дай бог мне столько счастья, сколько почета им оказывают. Как
в писании сказано:  "Нет  хлеба, нет  и учения", то есть ученость --  она  в
сундуке, а мудрость -- в кармане...
     -- Ну, реб Тевье, -- говорит он, -- чего же вы молчите?
     -- А чего  мне кричать? -- отвечаю я, будто в  нерешительности. -- Это,
реб  Лейзер-Волф,  понимаете ли, такое  дело, которое  нужно обмозговать как
следует, со всех сторон. Это ведь не шуточки: первое дитя у меня.
     -- Вот  именно, -- говорит  он, --  именно потому, что первое  дитя, не
надо откладывать. Потом уж, с божьей помощью, вы сможете выдать вторую дочь,
а там и третью. Понимаете?
     --  Аминь!  -- отвечаю.  -- И вам того же!  Замуж выдать  -- не  велика
штука, дал бы только всевышний каждой своего суженого...
     -- Нет, -- говорит он, -- я не  об этом, реб Тевье, я совсем  о другом.
Приданого я не прошу, а справить все,  что девице требуется,  это я беру  на
себя, да и вам, надо думать, кое-что перепадет...
     -- Фи! -- отвечаю я. -- Разговариваете вы со мной совсем, извините, как
в мясной лавке. Что значит "перепадет"? Фи! Моя Цейтл, упаси бог, не  такая,
чтобы ее нужно было за деньги продавать. Фи! Фи!
     --  Ну что ж, -- говорит он. -- "Фи!"  так "фи". Я, наоборот, хотел как
можно лучше... Но раз вы говорите  "фи", пусть будет "фи".  Вам любо, так  и
мне хорошо.  Главное, -- поскорее бы, не откладывая, хозяйку, так сказать, в
дом! Понимаете?
     -- За мной, -- отвечаю,  -- остановки нет. Но  ведь еще  и  со старухой
надо переговорить. В таких делах -- она указчица. Дело-то не шуточное, как в
писании  сказано:  "Рахим оплакивает сынов своих",  что  означает:  мать  --
превыше  всего!  Наконец  и  ее  самое,  Цейтл  то  есть, тоже  не  худо  бы
спросить... Как это говорится: всю родню на свадьбу отправили, а жениха дома
оставили...
     --  Вздор! -- отвечает он.  -- Спрашивать? Только  сказать,  реб Тевье!
Надо приехать домой, сказать -- так, мол, и  так, -- и сразу под венец, раз,
два, три и -- магарыч!
     -- Не скажите, реб Лейзер-Волф, не скажите! Девица -- это не вдова...
     -- Ну, конечно, -- отвечает он. -- Девица -- это девица, а не  вдова...
Но потому-то и надо заранее обо всем условиться. Тут, понимаете, и платья, и
то да се,  и всякая дребедень...  А пока, давайте, реб Тевье,  пропустим  по
маленькой, или не надо?
     -- Почему  же  нет? --  говорю  я.  --  Одно  другому  не  помеха.  Как
говорится: человек -- человеком, а вино -- вином. Есть у нас в талмуде такое
изречение...
     И пошел сыпать изречениями якобы из талмуда... Одно,  другое, все,  что
на ум взбредет: стихи из "Песни песней", из "Сказания на пасху"...
     Словом,  хлебнули  мы горькой  влаги,  выпили  честь-честью, по  завету
божьему. Тем временем курносая притащила самовар, и мы  приготовили себе  по
стаканчику  пунша.  Беседуем   по-приятельски,   обмениваемся   пожеланиями,
калякаем насчет свадьбы, толкуем о том о сем и опять-таки о свадьбе.
     -- Да  знаете  ли вы, реб  Лейзер-Волф,  --  говорю я, --  что  это  за
брильянт?
     -- Знаю, -- отвечает он, -- поверьте мне, что  знаю. Если бы не знал, и
говорить не стал бы.
     А говорим мы оба разом. Я кричу:
     --  Брильянт!  Алмаз!   Сумеете  ли  вы  ее   ценить?  Мясника  в  себе
попридержите...
     А он:
     -- Не  беспокойтесь, реб Тевье!  То,  что она у  меня по  будням кушать
будет, она у вас и по праздникам не едала...
     --  Чепуха!  --  говорю  я. -- Подумаешь, какое дело -- еда!  И  богачи
червонцев не глотают, и  бедняки  камней  не грызут. Человек вы простоватый,
сумеете  ли вы ее ценить! Как она  печет! Как рыбу готовит, реб Лейзер-Волф!
Попробовать ее рыбу, -- да ведь этого удостоиться надо...
     А он:
     -- Вы, реб Тевье, извините, уже выдохлись. Людей не знаете,  реб Тевье,
меня не знаете...
     А я -- свое:
     -- На  одну чашку весов  -- золото, на другую -- Цейтл. Уверяю вас, реб
Лейзер-Волф,  будь у  вас хоть двести тысяч, все равно вы и  подметки ее  не
стоите...
     А он опять:
     -- Поверьте мне,  реб  Тевье,  вы -- большой  дурень, хоть  вы и старше
меня...
     В общем, горланили  мы таким  манером, надо полагать, довольно долго, и
оба  были здорово навеселе, потому  что, когда  я  заявился  домой, было уже
довольно поздно,  и  ноги  меня  плохо  слушались... Жена  моя, дай  ей  бог
здоровья, сразу же почуяла, что я "под мухой", и отчитала меня по заслугам.
     --  Тише,  Голда, не сердись! --  говорю  я,  ног  не  чуя под собой от
радости. -- Не кричи, душа моя, нас поздравить можно!
     --  Поздравить? С  чем бы  это?  --  отвечает  она. -- Проморгал  бурую
корову, продал ее Лейзер-Волфу?
     -- Хуже того, -- говорю.
     --  Выменял  на  другую?   Обманул  Лейзер-Волфа?  Некому  его  беднягу
пожалеть...
     -- Еще хуже!
     -- Да говори  же, -- кричит она, -- по-человечески! Смотри, пожалуйста,
слова из него не вытянешь!
     -- Поздравляю  тебя, Голда! -- говорю я снова. -- Поздравим друг друга!
Наша Цейтл просватана!
     -- Коли  так, -- отвечает  она, -- значит,  тебе  не  на шутку в голову
ударило! Говоришь что-то непутевое. Выпил ты, видно, здорово!
     --  По  рюмочке,  --  говорю, --  мы,  действительно,  с  Лейзер-Волфом
пропустили да по стаканчику пунша  выпили,  но  я еще в своем  уме. Да будет
тебе известно, Голда-братец, что наша Цейтл -- в добрый час -- просватана за
него, за Лейзер-Волфа то есть.
     И рассказал ей всю историю от начала до конца, как, и что,  и почему, и
о чем мы с ним говорили, не упустив ни одной мелочи.
     -- Знаешь,  Тевье,  -- говорит  жена, --  а  ведь  право же,  чуяло мое
сердце, --  да поможет мне так  господь  бог!  -- чуяло оно, что Лейзер-Волф
звал тебя  неспроста! Но  я боялась и думать об этом, а вдруг окажется,  что
все  это  -- мыльный  пузырь.  Благодарю тебя  господи,  спасибо  тебе  отец
милосердый!  Пусть же  это и в  самом деле  будет в  добрый час!  Пусть  она
состарится с ним в богатстве и чести, потому что покойная жена Лейзер-Волфа,
Фруме-Сора -- царство ей  небесное! -- как  будто не так уж счастливо жила с
ним. Она -- не к  ночи  будь помянута! -- была женщина въедливая, да простит
она мне, не умела ладить ни с кем, совсем не  то, что наша Цейтл. Благодарю,
благодарю тебя господи! Ну, Тевье! Что я тебе  говорила,  умник мой! Надо ли
горевать человеку? Уж ежели что суждено, так оно само в дом приходит.
     -- Что и говорить! -- отвечаю я. -- Ведь есть такой стих...
     --  Что толку  в  твоих  стихах?  -- говорит  она.  --  Надо  к свадьбе
готовиться.  Прежде всего надо составить для Лейзер-Волфа  список, что нашей
Цейтл требуется к свадьбе.  Ведь у нее ни лоскута белья, ни чулок  даже нет.
Затем --платья: одно шелковое к венцу, одно шерстяное на лето, другое  -- на
зиму,  и еще пару платьев бумажных,  и нижних  юбок,  и шуб,  -- говорит, --
хочу, чтоб у  нее было две: кошачий бурнус для будней и другая шуба -- лисья
--  для  субботы; затем -- сапожки  на каблучках,  корсет, перчатки, носовые
платки,  зонтик и  всякие прочие  вещи,  которые нужны  девушке по  нынешним
временам...
     --  Откуда,  --  говорю  я, --  Голда-сердце, ты знаешь  обо всех  этих
финтифлюшках?
     -- Что ж, -- говорит,  --  я  среди людей  не бывала? Или, думаешь, я у
нас, в Касриловке,  не  видала, как люди  одеваются? Ты дай мне, уж  я с ним
столкуюсь. Лейзер-Волф, слава богу, человек богатый, он,  надо думать, и сам
не  захочет людям на  язык попасть. Ежели  есть свинину, то пусть по  бороде
течет!*
     Словом, проговорили мы эдак до самого рассвета.
     -- Собери-ка, -- говорю, -- жена, сыр и  масло, надо, пока суд да дело,
в Бойберик съездить. Все это, конечно, очень хорошо, но дело запускать  тоже
не  следует.  Как  там  сказано:  "Душа  божья,  да  спина-то  барская", что
означает: "И о деле помнить надо!"
     И  ранехонько,  чуть  свет,  я  запряг лошадку и отправился в Бойберик.
Приехал на рынок  --  ага! Существуют  разве секреты у нашего брата? Все уже
известно, со всех сторон меня поздравляют:
     -- Дай бог счастья, реб Тевье! Когда, с божьей помощью, свадьба?
     --  Спасибо!  -- отвечаю. -- И вам того же. Выходит по  поговорке: отец
родиться не успел, а сын уже на крыше вырос...
     -- Глупости!  --  кричат они. --  Ничего  вам,  реб Тевье, не  поможет!
Выпивку придется поставить. Не сглазить бы, такое счастье! Прямо --  золотое
дно!
     -- Ну, -- говорю я,  -- это  еще  бабушка надвое ворожила: золото может
утечь, а дно останется... -- Однако от компании  отставать не приходится, --
нельзя   же  свиньей  быть!  Вот   справлюсь  только  со  своими  егупецкими
покупателями, тогда  и  выпивка  будет  и закуска... Живи --  не горюй!  Как
сказано: "Радуйся и веселися!" -- гуляй, голытьба!..
     Словом, справился  я  со своей торговлей быстро,  как всегда,  выпил  с
братвой по рюмочке, пожелали  мы друг другу  всего хорошего, как полагается,
затем я уселся в тележку и покатил домой -- живо, весело, под хмельком.
     Еду лесом, время летнее,  солнышко хоть  и припекает, но с обеих сторон
тень от деревьев, сосной пахнет -- благодать! Растянулся я барином на  возу,
вожжи отпустил, дал своему коняге волю: шагай, мол, будь  ласков, сам небось
дорогу  знаешь...  И  распелся  во  весь  голос,  заливаюсь.  На  душе  эдак
празднично,  и  на память приходят  напевы  покаянных молитв. Гляжу ввысь, в
небо, а мысли мои -- здесь, на земле.
     "Небеса, -- вспоминаю я  слова молитвы, --  небеса -- чертог божий", "а
землю"  --  а землю, он отдал "детям Адама", то есть  сынам человеческим, --
пусть,  мол, бьются  головой  о  стенку, дерутся, словно  кошки, от "великой
роскоши" из-за почестей и старшинства... "Не мертвым славить  бога": черта с
два понимают они, как надо благодарить его за ниспосылаемые им милости... "А
мы..." Но  мы,  бедняги, чуть выпадет  на нашу долю хоть  один сносный день,
благодарим и славим господа  и говорим:  "Возлюбил", -- люблю тебя, господи,
за то, что внемлешь голосу и  молитве моей, за то,  что обращаешь ко мне ухо
твое, когда окружают  меня со всех сторон  нищета и горести, беды и напасти:
то корова средь бела дня падет, то принесет нелегкая родственничка недотепу,
вроде Менахем-Мендла из Егупца, который заберет у тебя последний грош, а ты,
не  дав себе времени  подумать, решаешь, что  все уже кончено, что весь  мир
рушится, что "все  люди лживы", что нет правды на земле... Но что же  делает
бог?  Внушает Лейзер-Волфу  мысль  взять за  себя мою  Цейтл, как  есть, без
приданого...  Дважды  буду славить тебя, господи, за  то, что ты обратил око
свое к Тевье,  пришел мне на помощь, судил  мне радость  от дитяти  моего...
Приеду к ней в гости, увижу  ее хозяйкой... шкафы ломятся от белья, кладовые
полны банок с гусиным салом и вареньем, во дворе не  пройти от кур,  гусей и
уток...
     Вдруг  пустился мой коняга  куда-то под  гору,  и,  прежде чем я  успел
поднять голову и сообразить, где нахожусь,  я  оказался на земле  вместе  со
всеми  порожними  горшками  и  крынками, а  воз  на  мне.  Кое-как  с трудом
выкарабкался,  встал  разбитый,  искалеченный и  всю  свою злость сорвал  на
коняге:
     -- Чтоб ты провалился! Кто тебя просил, растяпа эдакий, показывать, что
ты мастак под гору бегать? Ведь ты мне чуть бед не натворил, дьявол эдакий!
     Задал  я  ему, сколько влезло.  Мой  молодец, видно,  и сам  понял, что
сильно набедокурил, стоит, понурив голову, как корова над подойником.
     -- Прах тебя побери!  -- говорю  я, подымаю воз, собираю  посуду  и  --
"пошел к праотцам" -- поехали дальше. -- Нехорошая примета, -- говорю я  про
себя, -- не случилось ли какой-нибудь беды дома?
     Так и есть. Отъезжаю еще версты две, уже и дом недалеко, вижу по дороге
движется мне навстречу женская фигура. Подъезжаю  ближе, вглядываюсь: Цейтл!
Не знаю почему, но сердце у меня екнуло, когда я ее увидев. Спрыгнул с воза.
     -- Цейтл, это ты? Что ты тут делаешь?  А она с плачем бросается мне  на
шею.
     -- Бог с тобой, -- говорю, -- доченька, чего ты плачешь?
     -- Ах, -- отвечает она. -- Отец, отец! И обливается слезами. В глазах у
меня потемнело, сердце защемило.
     --  Что  с тобой, дочь моя, скажи, что случилось? -- говорю я и обнимаю
ее, ласкаю, целую.
     А она:
     -- Отец,  дорогой, сердечный  ты мой! Раз в  три  дня  кусок хлеба есть
буду... Пожалей меня, пожалей мою молодость! --  И снова обливается слезами,
слова вымолвить не может.
     "Горе мне великое! -- думаю я. -- Уж я догадываюсь, в чем дело. Понесла
меня нелегкая в Бойберик!"
     -- Зачем же плакать? -- говорю я  и глажу  ее по голове. -- Глупенькая,
зачем же плакать? Ну что  ж поделаешь, -- нет так  нет,  никто тебе насильно
ничего не навязывает. Мы  хотели тебе же лучше  сделать. А  если тебе не  по
сердцу, -- что ж поделаешь? Не суждено, видать...
     -- Спасибо тебе, отец! -- отвечает она. -- Дай тебе бог долгие годы! --
и снова падает ко мне на грудь, снова целует меня и обливается слезами!
     -- Однако, -- говорю, -- хватит слез! "Все суета сует" -- вареники и те
приедаются.  Полезай-ка в тележку,  поедем домой. Мать  небось  невесть  что
передумала.
     Короче  говоря, уселись,  и я стал ее  успокаивать разговорами о том  о
сем.
     -- Видишь ли, в чем дело, -- говорю я. -- Мы, конечно, ничего плохого в
виду не имели. Бог свидетель, -- нам хотелось, так сказать,  обеспечить свое
дитя на всякий случай. А ежели  ничего из этого  не выходит, значит, бог так
велит. Не суждено тебе, дочь моя, прийти на все готовое, сделаться  хозяйкой
такого богатства,  а нам  -- дождаться на  старости лет утехи  за  все  наши
труды:  и день и ночь словно  к  тачке прикованы, ни минуты хорошей, -- одна
только нищета, нужда, одни неудачи, куда ни сунься!..
     -- Ах, отец!  -- отвечает  она и снова  плачет. -- Я в  прислуги пойду,
глину месить буду, землю рыть!..
     --  Чего  ты  плачешь, глупая девчонка! -- говорю я.  --  Разве я  тебя
упрекаю?  Или  требую  чего-нибудь  от  тебя?  Просто  жизнь  наша  горькая,
безрадостная, -- вот я и изливаю свою душу, с  ним толкую, с господом богом,
о том, как он со мною обходится.  Он -- отец  милосердый, жалеет меня, силой
своей похваляется, -- да не накажет он  меня за такие речи! -- счеты со мной
сводит,  и  делай  что хочешь,  хоть караул кричи!  Но, видно, так  уж  быть
должно. Он там  наверху, а мы  --  внизу,  глубоко-глубоко в  земле... Вот и
приходится нам говорить, что он всегда прав и суд его справедлив. Ибо, ежели
посмотреть на это с  другой стороны, то  не дурень ли я? В чем дело? Чего  я
горячусь?  Как  это так --  я,  червяк, ползающий по земле, жалкое создание,
которое, если бог  захочет, малейшим  дуновением ветерка  может  быть в одно
мгновение  сметено с лица земли, --  я со своим глупым  разумом  осмеливаюсь
указывать ему, как надлежит  править миром! Уж если он велит, чтоб было так,
а не иначе, значит, так тому и быть, -- жалобы не помогут! За сорок дней, --
говорю, -- так у нас в священных книгах сказано, -- за сорок дней до зачатья
ребенка в утробе матери  прилетает ангел  и возглашает:  "Дочь  такого-то --
такому-то!" Пусть дочь Тевье возьмет какой-нибудь Гецл, сын Зораха, а мясник
Лейзер-Волф пусть потрудится поискать свою суженую  в другом месте. То,  что
ему  положено, от  него  не  уйдет,  а тебе пусть господь бог  пошлет твоего
суженого, только бы порядочного человека, да  поскорее. Аминь! Да будет воля
его! Хоть бы мать не слишком кричала... Ох, и достанется же мне от нее!..
     Словом, приехали домой, распрягли лошаденку, сели возле дома  на травке
и стали  думать да гадать, как тут выйти из положения, какую бы сочинить для
моей  жены небылицу, сказку из "Тысячи и  одной ночи", чтобы  выпутаться  из
беды.
     Дело  к  вечеру.  Солнце  садится. Теплынь.  Вдалеке  лягушки  квакают,
стреноженная лошадь щиплет  траву, коровки, только что  пригнанные из стада,
стоят над подойниками  и ждут, пока их подоят; а трава кругом  благоухает --
рай  земной, да и только! Сижу это  я, смотрю  на все это и думаю, как мудро
всевышний  устроил  свой мир. Каждое существо --  от человека,  скажем, и до
коровы --  должно  свой  хлеб  зарабатывать,  даром  ничего не  дается!  Ты,
коровушка, есть хочешь, -- давай молоко, корми хозяина, и жену его, и деток.
Ты, лошадка, жевать хочешь, -- вози каждый  раз горшки в Бойберик и обратно.
То же и человек: кусок  хлеба  хочешь, --  изволь трудиться,  доить  корову,
таскать крынки, сбивать  масло,  готовить  сыр,  а потом  запрягай конягу  и
тащись чуть свет  в Бойберик на дачи, кланяйся, спину  гни  перед егупецкими
богачами,  улыбайся, льсти, к  каждому  в душу  влезай,  смотри,  чтобы  они
довольны были, чтобы как-нибудь, упаси боже, гонор их не задеть!.. Остается,
правда, вопрос: "Чем отличается?" -- почему такая разница?  Где это сказано,
что Тевье  должен работать  на них, вставать ни свет ни  заря, когда сам бог
еще спит? А ради чего? Ради того, чтобы доставить им к утреннему кофе свежее
масло  и  сыр...  Где  это сказано, что  Тевье обязан маяться  из-за  жидкой
похлебки, из-за крупенного кулеша, а они, егупецкие  богачи, должны косточки
свои  на дачах нежить, палец о палец не ударять и кушать обязательно пироги,
блинчики  и вертуты?  Не такой же я  человек,  как и они? Разве  не  было бы
справедливо,  чтобы Тевье  хоть  одно лето  на  даче  пожил?  Но  опять-таки
спрашивается:  откуда возьмутся тогда сыр и масло? Кто будет коров доить? Да
хотя  бы  они  же, егупецкие аристократы, то  есть... И сам расхохотался при
этой сумасбродной мысли... Поговорка на этот счет есть: "Послушал бы господь
дураков, -- был бы свет не таков..."
     -- Добрый вечер, реб Тевье! -- называет меня вдруг кто-то по имени.
     Оборачиваюсь, гляжу -- знакомый:  Мотл Камзол,  портновский подмастерье
из Анатовки..
     -- И тебя  с добрым вечером! --  говорю  я. -- Вот так гость! Легок  на
помине... Садись, Мотл, на божью землю. Какими судьбами?
     -- Какими судьбами? Своими  ногами! --  отвечает  он, присаживается  на
траву и поглядывает туда, где мои девицы возятся с горшками и крынками.
     -- Давно  уже, -- говорит  он,  -- собираюсь я к вам, реб Тевье, да все
времени  нет.  Один заказ  сдаю,  за  другой  принимаюсь. Я теперь  от  себя
ра