ботаю, дела,  слава  богу, хватает. Все портные завалены  заказами: лето у
нас нынче такое выдалось  -- все свадьбы  да свадьбы. Берл Фонфач дочь замуж
выдает,  у Иосла  Шейгеца свадьба, у Мендла Заики  свадьба, у Янкла  Пискача
свадьба. Свадьбу справляют и Мойше Горгл, и Меер Крапива, и Хаим Лошак, даже
у вдовы Трегубихи -- и у той свадьба.
     --  Весь мир, --  говорю, -- свадьбы  справляет, одному  только мне  не
везет. Не заслужил, видать, у бога...
     -- Нет, -- отзывается Мотл, поглядывая на моих девиц, -- вы ошибаетесь,
реб  Тевье.  Если  бы  вы захотели, вы  тоже могли  бы  сейчас  готовиться к
свадьбе... От вас зависит.
     -- А именно? -- спрашиваю я. -- Каким образом? Может  быть, есть у тебя
на примете жених для моей Цейтл?
     -- Как по мерке! -- отвечает он.
     -- Что-нибудь стоящее? -- спрашиваю и  думаю:  вот ловко-то будет, если
он имеет в виду мясника Лейзер-Волфа!
     -- И ладно скроено и крепко сшито! -- отвечает он на своем  портновском
языке и все поглядывает на моих дочерей.
     -- Откуда, --  говорю, -- жених?  Из каких  краев? Если пахнет от  него
мясной лавкой, то я и слышать об этом не желаю!
     -- Упаси бог! -- отвечает он. -- Никакой мясной лавкой он не пахнет. Да
вы, реб Тевье, его хорошо знаете!
     -- Но это -- подходящее дело?
     -- Да  еще как!  --  отвечает он. -- Подходящее подходящему рознь! Это,
как говорится, в облиточку -- тютелька в тютельку!
     -- Кто же это такой, интересно знать?
     -- Кто такой? -- переспрашивает  он, все  еще не  спуская  глаз  с моих
дочерей. -- Жених, понимаете ли, реб Тевье, я сам и есть.
     Только вымолвил он эти слова, -- я, как ошпаренный, вскочил с  места, а
он следом  за  мной.  Так и  застыли друг  против друга,  нахохлившись,  как
петухи.
     -- Рехнулся ты или просто с ума спятил? -- говорю я. --  Ты и сваха, ты
и сват, да ты же и жених? Свадьба, так сказать, с собственной музыкой? Нигде
не слыхивал, чтобы парень сам себе невесту сватал.
     -- Что касается сумасшествия, -- отвечает он, -- то пускай враги наши с
ума сходят.  Я еще,  можете мне  поверить, в своем уме. Вовсе не нужно  быть
помешанным, чтобы  хотеть жениться на вашей Цейтл. Недаром даже Лейзер-Волф,
самый богатый человек  у нас в местечке, и  тот захотел взять ее как есть...
Думаете, это секрет? Все местечко уже знает. А насчет того, что вы говорите:
"Сам,  без  сватов",  --  я, право, удивляюсь вам,  реб  Тевье:  ведь  вы же
все-таки человек, которому, как говорится, пальца в рот не клади -- откусить
можете... Но к чему длинные разговоры? Дело, видите ли, в том, что я и  ваша
дочь  Цейтл  давно уже,  больше  года  тому  назад,  дали  друг другу  слово
пожениться...
     Лучше бы мне нож в сердце, нежели слышать  такие слова. Во-первых, куда
ему, портному  Мотлу, быть  зятем Тевье? А  во-вторых, что  это  за разговор
такой -- "они дали друг другу слово пожениться"!
     --  Ну,  а  я? Где  же я? --  спрашиваю.  -- Я  тоже  как будто бы имею
кое-какое,  право слово  сказать своей  дочери!  Или  меня  уж  и спрашивать
нечего?
     -- Что вы, помилуйте! -- отвечает он. -- Ведь я  же для  того и пришел,
чтобы переговорить с вами. Как только я услыхал, что Лейзер-Волф сватается к
вашей дочери, которую я уже больше года люблю...
     -- Скажите, пожалуйста! -- говорю я. -- У Тевье есть дочь Цейтл, а тебя
зовут Мотл Камзол и занимаешься ты портновским ремеслом, -- что же ты можешь
иметь против нее, за что тебе не любить ее?
     -- Нет, -- отвечает он,  -- не в  этом дело,  вы меня не  так поняли. Я
хотел  сказать, что люблю вашу дочь  и что ваша  дочь любит  меня уже больше
года, мы уже  друг  другу слово дали, что  поженимся.  Я  уже несколько  раз
собирался  потолковать  с  вами, да все откладывал,  пока не сколочу немного
денег на покупку швейной машины, а потом  -- пока не справлю себе одежи, как
полагается. Ибо по нынешним временам любой, хоть самый ледащий парень должен
иметь два костюма и несколько жилеток...
     -- Тьфу ты, пропасть! -- говорю я. -- Рассуждаете вы как дети. А что вы
будете делать  после  свадьбы?  Зубы  на чердак закинете, или ты  жену  свою
жилетками кормить будешь?
     -- Удивляюсь  я вам, реб Тевье, от вас ли такое слышать? Я полагаю, что
и вы, когда собирались жениться, собственного каменного дома не имели, и все
же,  как видите... Что ж, как  люди, так и я...  А ведь  у меня как-никак  и
ремесло в руках...
     В общем, что тут долго рассказывать, -- уговорил он меня. Да и  к  чему
себя обманывать, --  а  как  все молодые  люди у нас женятся?  Если обращать
внимание на такие  вещи,  то  ведь людям нашего  достатка и  вовсе  жениться
нельзя было бы... Одно  только было  мне досадно,  и понять я итого никак не
мог:  что значит --они сами дали  друг  другу слово? Что это  за жизнь такая
пошла? Парень встречает девушку и говорит ей: "Дадим друг  другу  слово, что
поженимся..."  Так  просто, за здорово живешь? Однако, когда  я посмотрел на
моего Мотла,  когда увидел, что  стоит он,  понурив голову, как грешник, что
говорит он серьезно, без задних мыслей,  я  стал думать по-другому. Давайте,
думаю,  взглянем  на  это  дело с  другой  стороны:  чего  это  я ломаюсь  и
прикидываюсь? Рода я, что ли, очень знатного? Или приданого  за моей дочерью
даю невесть  сколько,  или одежу,  прости  господи, роскошную? Мотл  Камзол,
конечно,  всего  лишь портной, но  он очень славный парень,  работяга,  жену
прокормить может  и честный человек к тому же. Чего же еще мне от него надо?
"Тевье, --  сказал  я  самому  себе, -- перестань чваниться и говори, как  в
писании сказано: "Прощаю по слову твоему!" Дай бог счастья!"
     Да, но как  быть  с моей старухой? Ведь  она же мне  такое закатит, что
жизни рад не будешь! Как же к ней подъехать, чтобы и она примирилась?
     -- Знаешь  что, Мотл?  -- обращаюсь  я к  новоявленному жениху.  --  Ты
ступай  домой, а я здесь тем временем все улажу,  поговорю с тем, с  другим.
Как в предании об Эсфири написано: "И питие,  как положено", -- все это надо
обмозговать,  как  следует. А завтра, бог  даст, если  ты  к тому времени не
передумаешь, мы, наверное, увидимся.
     -- Передумаю? --  отвечает он.  -- Я передумаю? Да не сойти мне с этого
места! Да превратиться мне в камень!
     -- К чему мне твои клятвы?  -- говорю  я. -- Я и без клятвы  тебе верю.
Будь здоров, спокойной тебе ночи и пускай тебе снятся хорошие сны...
     Сам  я тоже  лег спать, но сон  меня  не  берет. Голова пухнет: то одно
придумываю,  то  другое. Наконец придумал-таки. Вот  послушайте,  что  Тевье
может прийти в голову.
     Около  полуночи,   --  все  в   доме  крепко  спят,  кто  храпит,   кто
посвистывает,  --а  я вдруг  как закричу не  своим  голосом:  "Гвалт! Гвалт!
Гвалт!" И, конечно, переполошил весь дом. Первая вскочила Голда и стала меня
тормошить:
     -- Бог с тобой, Тевье! Проснись! Что случилось? Чего ты кричишь?
     Я  раскрываю  глаза, оглядываюсь  по  сторонам, точно  ищу  кого-то,  и
спрашиваю с дрожью в голосе:
     -- Где она?
     -- Кто? Кого ты ищешь?
     -- Фрума-Сору, -- отвечаю, --  Фрума-Сора, жена Лейзер-Волфа только что
стояла тут...
     -- Ты бредишь, Тевье! -- говорит жена. -- Бог с тобой! Фрума-Сора, жена
Лейзер-Волфа, -- не про нас будь сказано, -- давно уже на том свете...
     -- Знаю,  -- отвечаю я, -- что она умерла, и все же она только что была
здесь, возле самой  кровати,  говорила со мной. Схватила за  горло, задушить
хотела...
     --  Опомнись,  Тевье!  --  говорит  жена. --  Что  ты  болтаешь?  Тебе,
наверное,   сон   приснился.  Сплюнь  трижды  и   расскажи  мне,   что  тебе
померещилось, я тебе к добру истолкую...
     -- Дай тебе бог здоровья, Голда,  -- отвечаю я.  --  Ты  привела меня в
чувство. Если бы не  ты, у  меня бы от страха сердце разорвалось...  Дай мне
глоток  воды,  и  я  расскажу тебе,  что мне приснилось.  Только не пугайся,
Голда, и не  подумай  невесть что. В  наших  священных книгах  сказано,  что
только три  доли  сна  могут иной раз  сбыться,  а все  остальное -- чепуха,
глупости, сущая бессмыслица...
     -- Прежде всего, --  начал я,  --  снилось  мне,  что  у  нас  какое-то
торжество  --  не  то свадьба,  не то помолвка, --  много  народу:  женщины,
мужчины, раввин, резник... А музыкантов!..  Вдруг  отворяется дверь и входит
твоя бабушка Цейтл, царство ей небесное...
     Услыхав про бабушку Цейтл, жена побледнела как полотно и спрашивает:
     -- Как она выглядела с лица? А во что была одета?
     -- С  лица? -- отвечаю  я. -- Всем бы нашим врагам такое лицо:  желтое,
как воск, а одета, конечно, в белое, в саван... "Поздравляю!  -- говорит мне
бабушка Цейтл. -- Я очень довольна, что вы для  вашей дочери Цейтл,  которая
носит мое имя, выбрали такого хорошего, такого порядочного жениха. Его зовут
Мотл Камзол, в память моего дяди Мордхе, и хоть он портной, но очень честный
молодой человек..."
     -- Откуда, -- говорит  Голда, -- к нам затесался портной? В нашей семье
имеются меламеды,  канторы, синагогальные  служки, могильщики, просто нищие,
но ни портных, упаси боже, ни сапожников...
     --  Не перебивай меня, Голда!  -- говорю я. -- Наверное, твоей  бабушке
Цейтл лучше  знать... Услыхав такое  поздравление, я говорю  ей; "Почему вы,
бабушка,  сказали, что жениха Цейтл зовут Мотл и  что он портной?  Его зовут
вовсе  Лейзер-Волф, и он -- мясник!" -- "Нет, -- отвечает  бабушка Цейтл, --
нет, Тевье, жениха твоей Цейтл зовут Мотл, он портной, с ним  она и проживет
до старости в  довольстве и в почете". -- "Ладно, говорю, бабушка, но как же
быть  с  Лейзер-Волфом? Ведь  я  только вчера  дал ему слово!"  Не  успел  я
вымолвить  это, гляжу -- нет  бабушки Цейтл, исчезла!  А на ее месте выросла
Фрума-Сора, жена Лейзер-Волфа,  и  обращается ко мне с такими словами:  "Реб
Тевье, я всегда считала вас  человеком  порядочным, богобоязненным... Как же
могло  случиться, чтобы  вы  решились на такое дело: как вы  могли пожелать,
чтобы  ваша дочь была моей  наследницей, чтобы она жила в моем доме, владела
моими ключами, надевала мое пальто, носила  мои  драгоценности, мой жемчуг?"
-- "Чем же, отвечаю, я виноват? Так хотел ваш Лейзер-Волф!" -- "Лейзер-Волф?
--  говорит она.  --  Лейзер-Волф  кончит плохо,  а  ваша  Цейтл... жаль мне
бедняжку! Больше трех  недель она  с  ним не проживет. А когда  пройдут  три
недели, я явлюсь к ней ночью,  схвачу ее за горло, вот так!.." При  этом, --
говорю, -- Фрума-Сора схватила меня за горло и стала душить  изо всех сил...
Если бы ты меня не разбудила, я был бы давно уже далеко-далеко...
     -- Тьфу, тьфу, тьфу! -- трижды сплюнула жена. -- Пускай  все это в воде
потонет, сквозь землю провалится, по чердакам мотается, в  лесу покоится,  а
нам и детям нашим не вредит! Всякие беды и напасти на голову мясника, на его
руки и  ноги! Пропади он  пропадом за один ноготок Мотла  Камзола, хоть он и
портной. Ибо  раз  он  носит  имя  моего  дяди  Мордхе,  то он, наверное, не
прирожденный портной... И уж если бабушка, царство ей небесное,  потрудилась
и пришла с того света, чтобы поздравить, значит, мы должны сказать: так тому
и быть, в добрый и счастливый час! Аминь!

     Словом, что тут долго рассказывать? Я в ту ночь был крепче железа, если
не лопнул со смеху,  лежа под одеялом... Как сказано в молитве: "Благословен
создавший  меня  не  женщиной",  --  баба  бабой  остается.  Понятно, что на
следующий день была у нас помолвка, а вскоре и свадьба, -- как говорится, --
одним махом!  И молодая парочка живет, слава богу, припеваючи. Он портняжит,
ходит в Бойберик, из одной дачи в другую, набирает работу, а она день и ночь
в труде да заботе: варит и печет, стирает и моет, таскает воду. Едва-едва на
кусок хлеба хватает. Если бы я не приносил иной  раз кое-чего молочного, а в
другой раз немножко  денег,  было бы совсем невесело.  А спросите ее, -- она
говорит, что живется ей, благодарение богу, как нельзя лучше,  был бы только
здоров ее Мотл... Вот и толкуй с нынешними детьми!
     Так оно и  выходит, как я вам вначале  говорил:  "Растил я чад  своих и
пестовал",  -- работай как вол ради детей, бейся как рыба об лед, --  "а они
пренебрегли мною",  а они говорят,  что лучше нас понимают. Нет, как хотите,
--чересчур умны наши дети!
     Однако,  кажется,  я  на  сей  раз  морочил   вам  голову  больше,  чем
когда-либо. Не взыщите, будьте здоровы и всего вам наилучшего!

         1899


        ГОДЛ

     Вы  удивляетесь,  пане  Шолом-Алейхем,  что  Тевье   давно  не  видать?
Осунулся,  говорите,  как-то сразу  поседел? Эх-эх-эх! Если  бы  вы знали, с
какими  горестями,  с  какой болью носится Тевье! Как это там у нас сказано:
"Прах  еси и в  прах  обратишься", --  человек слабее  мухи и крепче железа.
Прямо-таки  книжку обо мне писать  можно! Что ни беда, что ни несчастье, что
ни напасть -- меня стороной не  обойдет! Отчего это так? Вы не знаете? Может
быть, оттого что  по  натуре я человек  до глупости  доверчивый, каждому  на
совесть  верю.  Тевье  забывает, что  мудрецы наши  тысячу  раз  наказывали:
"Почитай его и подозревай", а по-еврейски это означает: "Не верь собаке!" Но
что  поделаешь, скажите на милость,  если у меня такой характер? Я,  как вам
известно, живу надеждой и  на предвечного не жалуюсь -- что бы он ни творил,
все  благо!  Потому  что, с  другой стороны,  попробуйте жаловаться,  -- вам
что-нибудь  поможет?  Коль скоро мы говорим  в молитве:  "И душа принадлежит
тебе и  тело --  тебе",  то что  же  может знать  человек и  какое  он имеет
значение? Я постоянно толкую с ней, с моей старухой то есть:
     -- Голда, ты грешишь? У нас в писании сказано...
     -- Ну, что мне твое писание! -- отвечает она. -- У нас дочь на выданье.
А за этой дочерью  следуют, не сглазить бы, еще две, а за этими двумя -- еще
три!
     -- Эх! -- говорю я. --  Чепуха все это, Голда! Наши мудрецы  и тут свое
слово сказали. Есть в книге поучений...
     Но она и сказать не дает.
     --  Взрослые  дочери,  --  перебивает  она,  -- сами  по  себе  хорошее
поучение...
     Вот и толкуй с женщиной!
     Словом,  как вам  должно  быть  ясно, выбор  у меня,  не  сглазить  бы,
достаточный, и "товар" к тому же хорош, грех  жаловаться! Одна другой краше!
Не полагается,  конечно, самому расхваливать  своих детей. Но  я слышу,  что
люди  говорят: "Красавицы!"  А всех  лучше -- старшая, звать ее Годл, вторая
после Цейтл, той, которая  втюрилась, если помните, в  портнягу. И хороша же
она, вторая  дочь моя,  Годл  то есть,  ну,  как  вам сказать?  Совсем,  как
написано в сказании об Эсфири: "Ибо прекрасна  она обличьем своим", -- сияет
как золото. И как  на грех, она к  тому же девица с головой: пишет  и читает
по-еврейски  и  по-русски, а книжки  --  книжки глотает,  как  галушки.  Вы,
пожалуй, спросите:  что  общего у  дочери Тевье с  книжками,  когда  отец ее
всего-навсего торгует сыром и маслом?  Вот об этом-то я и спрашиваю у них, у
наших молодых людей то есть, у которых, извините за выражение, штанов нет, а
учиться  -- страсть какая охота. Как в  сказании на пасху говорится: "Все мы
мудрецы",  --  все  хотят  учиться,  "все мы  знатоки", --  все  хотят  быть
образованными... Спросите у них: чему учиться? Для чего учиться? Козы бы так
знали по  чужим огородам лазить! Ведь их даже никуда не  допускают! Как  там
сказано: "Не простирай руки!" -- брысь от  масла! И все же посмотрели бы вы,
как  они  учатся!  И кто? Дети  ремесленников, портных,  сапожников, честное
слово!  Уезжают в Егупец или в  Одессу, валяются по чердакам, едят хворобу с
болячкой,  а закусывают  лихоманкой, месяцами куска мяса в глаза  не  видят.
Вшестером в складчину булку с селедкой покупают и -- "да возрадуешься в день
праздника твоего", -- гуляй, голытьба!
     Словом,  один из этих молодчиков затесался и в  наш  уголок, невзрачный
такой  паренек, живший неподалеку от наших мест.  Я знавал  его отца, был он
папиросник и  бедняк, -- да простит он меня, -- каких свет не видал! Но не в
этом   дело.   Чего   уж   там!   Если   нашему   великому   ученому,   раби
Иоханав-Гасандлеру* не стыдно было сапоги тачать, то ему, я думаю, и подавно
нечего стыдиться, что  отец  у  него папиросник. Одного только я  в  толк не
возьму: с чего бы это нищему хотеть учиться, быть образованным? Правда, черт
его не  взял, этого парнишку, -- голова у  него  на плечах неплохая, хорошая
голова!  Перчиком  звать  его,  этого  недолю, а  мы  его  на еврейский  лад
переименовали  -- "Феферл"*. Он  и выглядит, как  перчик: неказистый  такой,
щупленький, черненький, кикимора, но --башковит, а язык -- огонь!
     И вот  однажды случилась  такая история. Еду я домой из Бойберика, сбыл
свой товар  -- целый транспорт сыра, масла, сметаны и прочей молочной снеди.
Сижу и по обыкновению своему  размышляю  о всяких высоких  материях: о том о
сем, о егупецких  богачах,  которым,  не сглазить бы, так везет и так хорошо
живется, о неудачнике Тевье с его конягой, которые всю жизнь  маются, и тому
подобных вещах.
     Время  летнее.  Солнце  печет. Мухи кусаются.  А  кругом --  благодать!
Широко раскинулся мир,  огромный,  просторный,  хоть  подымись и  лети, хоть
растянись и плыви!..
     Гляжу  --  шагает  по  песку  паренек,  с  узелком  под  мышкой,  потом
обливается, едва дышит.
     --  Стоп,  машина!  -- говорю  я ему.  -- Присаживайся, слышь,  подвезу
малость,  все равно порожняком  еду.  Как там  у нас говорится: "Ослу  друга
твоего, если встретишь, в помощи не откажи", а уж человеку и подавно...
     Улыбнулся, шельмец, но просить себя долго не заставил и полез в телегу.
     -- Откуда, -- спрашиваю, -- к примеру, шагает паренек?
     -- Из Егупца.
     -- А что, -- спрашиваю, -- такому пареньку, как ты, делать в Егупце?
     -- Паренек, вроде меня, -- говорит он, -- сдает экзамены!
     -- А на кого, -- говорю, -- такой паренек учится?
     -- Такой  паренек,  --  отвечает он, -- и  сам еще  не знает,  на  кого
учится.
     -- А  зачем, -- спрашиваю,  -- в таком случае паренек  зря морочит себе
голову?
     -- А вы, -- отвечает, -- не беспокойтесь, реб Тевье! Такой паренек, как
я, знает, что делает.
     -- Скажи-ка, пожалуйста, уж если  я тебе  знаком, кто же ты, к примеру,
такой?
     -- Кто я такой? Я, -- говорит, -- человек!
     -- Вижу, -- говорю, -- что не лошадь. Чей ты?
     -- Чей? -- отвечает. -- Божий!
     -- Знаю,  -- говорю,  -- что божий! У нас так и  сказано: "Всяк зверь и
всякая  скотина..." Я спрашиваю, откуда ты  родом?  Из каких краев? Из наших
или, может быть, из Литвы?
     --  Родом, --  говорит он,  --  я от Адама. А вообще-то я здешний.  Вы,
наверное, меня знаете.
     -- Кто же твой отец? А ну-ка, послушаем.
     -- Отца моего, -- отвечает он, -- звали Перчик.
     -- Тьфу ты, пропасть! Зачем  же ты мне так  долго голову морочил? Стало
быть, ты -- сын папиросника Перчика?
     -- Стало быть, я -- сын папиросника Перчика.
     -- И учишься, -- говорю я, -- в "классах"?
     -- И учусь, -- отвечает, -- в "классах".
     --  Ну, что же!  "И Гапка -- люди, и Юхим -- человек!"  А скажи-ка мне,
сокровище мое, чем же ты, к примеру, живешь?
     -- А живу я, -- говорит он, -- от того, что ем.
     -- Вот как! Здорово! Что же, -- спрашиваю, -- ты ешь?
     -- Все, что дают, -- отвечает он.
     --  Понимаю, -- говорю, -- что ты не из  привередливых.  Было бы что. А
если нет  ничего, закусываешь губу и ложишься натощак. И все  это ради того,
чтобы учиться в "классах"? По егупецким богачам равняешься?  Как  в  писании
сказано: "Все любимые, все избранные..."
     Говорю я с ним эдаким  манером, привожу изречения, примеры, притчи, как
Тевье умеет. Но, думаете, он, Перчик то есть, в долгу остается?
     --  Не  дождутся, --  говорит  он, -- богачи,  чтобы я равнялся по ним!
Плевать я на них хотел!
     --  Ты, --  отвечаю,  -- что-то  больно взъелся на  богачей! Боюсь,  не
поделил ты с ними отцовского наследства...
     --  Да  буд